Файл: 2006_Триодина_ОсновыСКД.doc

Композитор М.П. Мусоргский в 1863 году, возвратившись в Петербург, удивил друзей и знакомых тем, что обосновался в коммуне. Мусоргский и пятеро его товарищей из среды демократически настроенной молодежи составили своеобразный кружок «свободного развития» и поселились коллективом для совместного житья на общей квартире. Содержательная, интеллектуально насыщенная жизнь в коммуне тесно сблизила Мусоргского и его товарищей. Тут царила атмосфера свободомыслия, полного равноправия и взаимного доверия, что располагало к плодотворному труду. Практическая, хозяйственная сторона жизни, правда, оставляла желать лучшего, но по молодости «коммунары» мало обращали на это внимания. Избранная форма совместного житья определялась, прежде всего, стремлением к деятельному развитию, многообразием духовных интересов.

Устанавливались связи и с другими коммунами, близкими по интересам. Наибольшей известностью пользовалась коммуна В. Слепцова, которую посещали и приятели М.П. Мусоргского и художники А. и В. Серовы.

По своей идее коммуна Слепцова явилась одним из самых передовых начинаний эпохи шестидесятых годов.

Коммуна была устроена на Знаменской улице, в доме Бекмана, близ Невского проспекта. Если другие коммуны собирались для совместного проживания, общения и не ставили перед собой экономических задач, то верный ученик Чернышевского Слепцов устроил свою коммуну, чтобы положить основание социалистической организации труда. «Предполагаемое мною общежитие … – говорил он Екатерине Цениной (впоследствии Жуковской), – будет вначале иметь вид просто меблированных комнат. Удастся нам ужиться и расширить это дело – сейчас же явятся подражатели. Такие коммуны распространятся, укоренятся, и тогда мы ли, последующие ли поколения будем развивать дело до настоящего фаланстера»¹ (Фаланстер – фаланга – трудовая община, коллективное хозяйство в утопическом учении Ш.Фурье).

С самого начала Слепцовым были приняты меры, чтобы его коммуна не сделалась просто «меблированными комнатами с общим столом». Он организовал в ней бюро для добывания работы и даже сделал несколько попыток ввести в нее производственный труд. Но, создавая свое детище, В. Слепцов сделал несколько ошибок. Практика его оказалась в разладе с его великолепной теорией: на таком шатком фундаменте построил он эту коммуну, что она не могла не разладиться в самое короткое время, и даже близкие единомышленники в конце концов осудили его. В коммуне оказались совсем не те герои, которые нужны были для великого дела.

К.И. Чуковский. «Люди и книги».

«А члены коммуны? Годятся ли они для той высокой исторической миссии, ради осуществления которой и созывалась коммуна? Кто они такие, эти люди, взявшиеся осуществить социалистический быт в обстановке тогдашней России?

В том-то и дело, что никакой такой особенной миссии эти люди на себя не возлагали. Двое или трое из них с самого начала заявили Слепцову, что фаланстеров им и даром не надо, а нужны им самые обыкновенные комнаты с общим столом, – и он лишь по неопытности ввел их в коммуну, лишь потому, что простодушно надеялся на благотворное влияние коммуны и верил, будто жизнь в коммуне способна переродить их в кратчайшие сроки.

Если бы у него был в этой области хоть какой-нибудь опыт, он знал бы, что ввести их в коммуну – это значит обречь ее на неизбежный провал.

Большинство …обитателей Слепцовской коммуны можно назвать «постепеновцами». К «нетерпиловцам» (то есть к таким, которым не терпится, чтобы революция наступила скорее) принадлежали, за исключением Слепцова, всего только две «коммунарки». Применяя терминологию той эпохи, нигилистов салонных было там вдвое больше, чем «бурых». Можно было с самого начала предвидеть, что эти две группы – «аристократы» и «чернь» – неизбежно столкнутся, что жить всем под одной кровлей немыслимо, ибо как ни скрыта до времени их классовая, партийная рознь, она скажется при первом же столкновении их интересов.

У нас до сих пор представляют себе интеллигентскую молодежь шестидесятых годов сплошной однородной массой. Между тем эта масса всегда слагалась из двух бурно враждующих между собой групп, ибо в нее входили и генеральские дети, и голытьба мелкомещанских низов.

В начале первого периода эпохи шестидесятых годов, от пятьдесят шестого до шестьдесят первого года их взаимная ненависть была незаметна, но в позднейшую эпоху она обнаружилась с кричащей яркостью и в быту, и в литературе, и в журнальной полемике.

В тот год, когда Слепцов устраивал коммуну, вражда была в полном разгаре: «бурые» нигилисты уже окончательно откололись от нигилистов «салонных», и нужна была сильная вера в воспитательное значение коммуны, чтобы не отказаться от мысли сплотить этих разных людей воедино для общего дела.

Едва Слепцов заикнется, бывало, про «общее дело», «салонные» так и вскинутся на него, как на фразера и выдумщика.

– Нельзя ли попроще? – восклицает Коптева с презрительной миной, – нельзя ли меблированные комнаты называть меблированными комнатами, а не «нашим делом»?

– Для вас с Екатериной Ивановной, – отвечает Слепцов, – это точно меблированные комнаты, к нашему общему прискорбию, но для нас это «дело», за которое мы стоим и значение которого мы желаем поддержать!

Здесь, в этом стремлении связать несвязуемое, был органический порок его затеи.

Одна из нигилисток «салонных», представлявшая в коммуне крайнюю правую, Екатерина Ивановна Ценина (Жуковская), о которой мы сейчас говорили, оставила подробные записки об этой коммуне и, конечно, попыталась, по мере возможности, возвеличить свою дворянскую, «салонную» группу и унизить противоположную – «бурую».

Дворянский нигилизм, по ее утверждению, «совмещался большей частью с умом, образованием и талантом», а также с некоторым «щегольством и комфортом», «бурые» же были «неряшливы», «лохматы», «нетерпимы» и по большей части невежественны. Макулова даже не знала по-французски!

Ко всем «достоинствам» нигилистов-дворян Ценина присовокупляет еще одно – едва ли не самое главное: их нелюбовь к революции. Это ей нравится больше всего. Они были сторонниками мирных реформ, и «благие преобразования» Александра II были им вполне по душе. Дальше мирного прогресса их вожделения не шли. Соглашательство с дворянскими литературными партиями составляло основу их партийной программы. А «бурые» были непримиримые враги всего самодержавного строя, и через несколько лет, в конце шестидесятых годов, из их среды стали вербоваться агитаторы, бунтовщики и подпольщики. Тотчас же после каракозовских дней раскол сказался на их биографиях: правые нигилисты один за другим стали уходить на казенную службу, а левые – в подполье, в эмиграцию, на сибирскую каторгу.

Для того чтобы обеспечить своей коммуне успех, Слепцову надлежало пожертвовать либо «бурыми», либо «салонными», а принуждать к сожительству тех и других было воистину делом безумным». Не удивительно, что когда под конец он пригласил в свою коммуну работниц, работницы не пожелали войти в нее.

– Какие же это коммунисты! – говорили они про членов Слепцовской коммуны, – это просто аристократы.

И те должны были сами признать:

– Действительно, невозможно набирать к нам, аристократам труда, пролетариев-тружеников.

Ни наборщицы, ни переплетчицы не пожелали и слышать о вхождении в коммуну, и для «бурых» это было тяжелым ударом.

– Не будь у вас аристократических замашек, – говорила «бурая» «салонной», – все так легко могло бы уладиться.

Еще бы! Но аристократические замашки оказались непреодолимым препятствием: ведь наборщицы и переплетчицы зарабатывали тогда самое большее 15-20 рублей в месяц, а жизнь в коммуне обходилась каждому ее члену втрое, вчетверо больше, то есть чуть не втрое дороже, чем, например в артели передвижников, возникшей в том же городе, в то же самое время, при тех же ценах на стол и квартиру. Ясно, что такая коммуна была доступна лишь зажиточным людям, а люди безденежные не смели и думать о ней.

Словом, пребывание в коммуне не только не вело ее членов к сокращению расходов, но, напротив, обременяло их лишними тратами, а это не могло не дискредитировать в глазах маловеров самую идею коммуны. Боясь этого, Слепцов с самыми лучшими целями, – для того, чтобы поддержать престиж коммуны, – скрывал и от публики и от самих «коммунистов» цифру истинных расходов своего предприятия и часто покрывал дефициты из собственных заработков, но так как заработки эти были весьма невелики, вскоре наделал долгов, и престиж коммуны упал окончательно.

Таким образом, все заветы романа «Что делать?» были в этой коммуне искажены и нарушены. Не осталось и следа от социалистических принципов, которые легли в основание трудовой артели Веры Павловны».

Чернышевский Н.Г. Что делать?

Таких людей, как Рахметов, мало: я встретил до сих пор только восемь образцов этой породы (в том числе двух женщин); они не имели сходства ни в чем, кроме одной черты. Между ними были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали несколько раз, как истерические женщины, и не от своих дел, а среди разговоров о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и люди, ни от чего не перестававшие быть спокойными. Сходства не было ни в чем, кроме одной черты, но она одна уже соединяла их в одну породу и отделяла от всех остальных людей. Все, кто его знал, знали его под двумя прозвищами; одно из них уже попадалось в этом рассказе – «ригорист»; его он принимал с обыкновенною своею легкою улыбкою мрачноватого удовольствия. Но когда его называли Никитушкою или Ломовым, или по полному прозвищу Никитушкою Ломовым, он улыбался широко и сладко и имел на то справедливое основание, потому что не получил от природы, а приобрел твердостью воли право носить это славное между миллионами людей имя.

Рахметов в 16 лет, когда приехал в Петербург, был с этой стороны обыкновенным юношей довольно высокого роста, довольно крепким, но далеко не замечательным по силе: из десяти встречных его сверстников, наверное, двое сладили бы с ним. Но на половине семнадцатого года он вздумал, что нужно приобрести физическое богатство, и начал работать над собою. Стал очень усердно заниматься гимнастикою; это хорошо, но ведь гимнастика только совершенствует материал, надо запасаться материалом, и вот на время, вдвое большее занятий гимнастикою, на несколько часов в день, он становится чернорабочим по работам, требующим силы: возил воду, таскал дрова, рубил дрова, пилил лес, тесал камни, копал землю, ковал железо; много работ он проходил и часто менял их, потому что от каждой новой работы, с каждой переменой получают новое развитие какие-нибудь мускулы. Действительно, он приобрел и, не щадя времени поддерживал в себе непомерную силу. «Так нужно, – говорил он, это дает уважение и любовь простых людей. Это полезно, это может пригодиться».

Это ему засело в голову с половины семнадцатого года, потому что с этого времени и вообще начала развиваться его особенность. Шестнадцати лет он приехал в Петербург обыкновенным, хорошим, кончившим курс гимназистом, обыкновенным добрым и честным юношею, и провел месяца три-четыре по-обыкновенному, как проводят начинающие студенты. Но стал он слышать, что есть между студентами особенно умные головы, которые думают не так, как другие, и узнал с пяток имен таких людей, – тогда их было еще мало. Они заинтересовали его, он стал искать знакомства с кем-нибудь из них; ему случилось сойтись с Кирсановым, и началось его перерождение в особенного человека, в будущего Никитушку Ломова и ригориста. Через полгода, хоть ему было только 17 лет, а им уж по 21 году, они уж не считали его молодым человеком сравнительно с собою, и уж он был особенным человеком.

Какие задатки для того лежали в его прошлой жизни? Задатки в прошлой жизни были; но чтобы стать таким особенным человеком, конечно, главное – натура. За несколько времени перед тем, как вышел он из университета и отправился в свое поместье, потом в странствие по России, он уже принял оригинальные принципы и в материальной, и в нравственной, и в умственной жизни, а когда он возвратился, они уже развились в законченную систему, которой он придерживался неуклонно. Он сказал себе: «Я не пью ни капли вина. Я не прикасаюсь к женщине». – А натура была кипучая. «Зачем это? Такая крайность вовсе не нужна» – «Так нужно. Мы требуем для людей полного наслаждения жизнью, – мы должны своею жизнью свидетельствовать, что мы требуем этого не для удовлетворения своим личным страстям, не для себя лично, а для человека вообще, что мы говорим только по принципу, а не по пристрастию, по убеждению, а не по личной надобности».

Он успевал сделать страшно много, потому что и в распоряжении времени положил на себя точно такое же обуздание прихотей, как и в материальных вещах. Ни четверти часа в месяц не пропадало у него на развлечение, отдыха ему не было нужно. «У меня занятия разнообразны; перемена занятия есть отдых». В кругу приятелей, сборные пункты которых находились у Кирсанова и Лопухова, он бывал никак не чаще того, сколько нужно, чтобы остаться в тесном отношении к нему. Кроме как в собраниях этого кружка, он никогда ни у кого не бывал, иначе, как по делу; и у себя никого не принимал и не допускал оставаться иначе, как на том же правиле; он без околичностей объявлял гостю: «Мы переговорили о вашем деле; теперь позвольте мне заняться другими делами, потому что я должен дорожить временем».

В первые месяцы своего перерождения он почти все время проводил в чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он увидел, что приобрел систематический образ мыслей в том духе, принципы которого нашел справедливыми, он тотчас же сказал себе: «Теперь чтение стало делом второстепенным; я с этой стороны готов для жизни», – и стал отдавать книгам только время свободное от других дел, а такого времени оставалось у него мало. Но, несмотря на это, он расширял круг своего знания с изумительною быстротою: теперь, когда ему было 22 года, он был уже человеком очень замечательно основательной учености. Это потому, что он и тут поставил себе правилом: роскоши и прихоти – никакой; исключительно то, что нужно. А что нужно? Он говорил: «По каждому предмету капитальных сочинений очень немного; во всех остальных только повторяется, разжижается, портится то, что все гораздо полнее и яснее заключено в этих немногих сочинениях. Надобно читать только их; всякое другое чтение – только напрасная трата времени». «Каждая прочтенная мною книга такова, что избавляет меня от надобности читать сотни книг», – говорил он.