Файл: Лекции по зарубежной литературе_Набоков В_2000 -512с.pdf

470 ВЛАДИМИР НАБОКОВ

ных в субъективные, отчего бы не предположить, что

когда- то сюда упала настоящая капля и каким-то

образом филогенетически закрепилась в виде пятна?

Но, наверное, самое забавное следствие нашей экстра-

вагантной веры в природное бытие математики было

предъявлено несколько лет назад, когда предприимчи-

вый и остроумный астроном выдумал способ привлечь

внимание марсиан, если таковые имеются, посредством

изображающих какую-нибудь несложную геометриче-

скую фигуру гигантских, в несколько миль длиной,

световых линий, в основе чего лежала надежда, что,

распознав нашу осведомленность о наличии треуголь-

ников, марсиане сразу придут к выводу, что возможен

контакт с этими разумными теллурийцами.

Здесь здравый смысл шныряет обратно и хрипло

шепчет, что хочу я того или нет, но одна планета плюс

другая будет две планеты, а сто долларов больше пяти-

десяти. Возрази я, что одна из планет может оказаться

двойной или что небезызвестная инфляция славится

своим умением сократить за ночь сотню до десятки,

здравый смысл обвинит меня в подмене общего част-

ным. Но такая подмена опять-таки один из центральных

феноменов в том мире, куда я вас приглашаю на экс-

курсию.

Я сказал, что мир этот хорош — и «хорошесть» его

есть нечто иррационально-конкретное. Со здравомыс-

ленной точки зрения «хорошесть», скажем, чего-то съе-

добного настолько же абстрактна, как и его «плохость»,

раз и та и другая — свойства, не представляемые ясным

рассудком в виде осязаемых и отдельных объектов. Но,

проделав такой же мысленный фокус, какой необходим,

чтобы научиться плавать или подрезать мяч, мы осозна-

ем, что «хорошесть» — это что-то круглое и сливочное,

красиво подрумяненное, что-то в чистом фартуке с

голыми теплыми руками, нянчившими и ласкавшими

нас, что-то, одним словом, столь же реальное, как хлеб

или яблоко, которыми пользуется реклама; а лучшую

рекламу сочиняют хитрецы, умеющие запускать шутихи

индивидуального воображения, это умение — как раз

коммерческий здравый смысл, использующий орудия

иррационального восприятия в своих совершенно раци-

ональных целях.

ИСКУССТВО ЛИТЕРАТУРЫ... 471

Ну а «плохость» в нашем внутреннем мире чужак; она

от нас ускользает; «плохость», в сущности, скорее не-

хватка чего-то, нежели вредное наличие; и, будучи аб-

страктной и бесплотной, она в нашем внутреннем мире

реального места не занимает. Преступники — обычно

люди без воображения, поскольку его развитие, даже по

убогим законам здравого смысла, отвратило бы их от

зла, изобразив гравюру с реальными наручниками; а

воображение творческое отправило бы их на поиски

отдушины в вымысле, и они бы вели своих персонажей

к успеху в том деле, на каком сами бы погорели в

реальной жизни. Но, лишенные подлинного воображе-

ния, они обходятся слабоумными банальностями вроде

триумфального въезда в Лос-Анджелес в шикарной кра-

деной машине с шикарной же блондинкой, пособившей

искромсать владельца машины. Разумеется, и из этого

может получиться искусство, если перо писателя точно

соединит нужные линии, но само по себе преступ-

ление — настоящее торжество пошлости, и чем оно

удачнее, тем глупее выглядит. Я никогда не признавал,

что задача писателя — улучшать отечественную нравст-

венность, звать к светлым идеалам с гремящих высот

случайной стремянки и оказывать первую помощь ма-

ранием второсортных книг. Читая мораль, писатель

оказывается в опасной близости к бульварной муре, а

сильным романом критики обычно называют шаткое

сооружение из трюизмов или песчаный замок на люд-

ном пляже, и мало есть картин грустнее, чем крушение

его башен и рва, когда воскресные строители ушли и

только холодные мелкие волны лижут пустынный песок.

Кое-какую пользу, однако, настоящий писатель, хотя

и совершенно бессознательно, окружающему миру при-

носит. Вещи, которые здравый смысл отбросил бы как

никчемные пустяки или гротескное преувеличение, твор-

ческий ум использует так, чтобы сделать несправедли-

вость нелепой. Наш настоящий писатель не задается

целью превратить злодея в клоуна: преступление в лю-

бом случае жалкий фарс, независимо от того, принесет

обществу пользу разъяснение этого или нет; обычно

приносит, но задача или долг писателя не в этом. Огонек

в писательских глазах, когда он замечает придурковато

разинутый рот убийцы или наблюдает за розысками в

472 ВЛАДИМИР НАБОКОВ

богатой ноздре, учиненными крепким пальцем уединив-

шегося в пышной спальне профессионального тира-

на, — огонек этот карает жертву вернее, чем револьвер

подкравшегося заговорщика. И наоборот, нет ничего

ненавистнее для диктатора, чем этот неприступный,

вечно ускользающий, вечно дразнящий блеск. Одной из

главных причин, по которой лет тридцать назад ленин-

ские бандиты казнили Гумилева, русского поэта-ры-

царя, было то, что на протяжении всей расправы: в

тусклом кабинете следователя, в застенке, в плутающих

коридорах по дороге к грузовику, в грузовике, который

привез его к месту казни, и в самом этом месте, где

слышно было лишь шарканье неловкого и угрюмого

расстрельного взвода, — поэт продолжал улыбаться.

Земная жизнь всего лишь первый выпуск серийной

души, и сохранность индивидуального секрета вопреки

 плоти — уже не просто оптимистическая

догадка и даже не вопрос религиозной веры, если по-

мнить, что бессмертие исключено только здравым смыс-

лом. Писатель-творец — творец в том особом смысле,

который я пытаюсь передать, — непременно чувствует,

что, отвергая мир очевидности, вставая на сторону ир-

рационального, нелогичного, необъяснимого и фунда-

ментально хорошего, он делает что-то черновым образом

подобное тому, что

 [двух страниц в оригинале не хвата-

ет.

 —

 Фр. Б.]

 под облачными небесами серой Венеры.

Здесь здравый смысл меня прервет и скажет, что

если и дальше потакать этим бредням, то можно по-

просту рехнуться. И впрямь можно, если болезненные

преувеличения нашего бреда оторвать от холодного и

сознательного труда художника. Сумасшедший боится

посмотреть в зеркало, потому что встретит там чужое

лицо: его личность обезглавлена; а личность художника

увеличена. Сумасшествие — всего лишь больной оста-

ток здравого смысла, а гениальность — величайшее ду-

ховное здоровье, и криминолог Ломброзо все перепутал,

когда пытался установить их родство, потому что не

заметил анатомических различий между манией и вдох-

новением, между летягой и птицей, между сухим сучком

и похожей на сучок гусеницей. Лунатики потому и

лунатики, что, тщательно и опрометчиво расчленив

привычный мир, лишены — или лишились — власти

ИСКУССТВО ЛИТЕРАТУРЫ... 473

создать новый, столь же гармоничный, как прежний.

Художник же берется за развинчивание когда и где

захочет и во время занятия этого знает, что у него внутри

кое-что помнит о грядущем итоге. И рассматривая за-

вершенный шедевр, он видит, что пусть мозги и про-

должали незаметно шевелиться во время творческого

порыва, но полученный итог — это плод того четкого

плана, который заключался уже в исходном шоке, как

будущее развитие живого существа заключено в генах.

Переход от диссоциации к ассоциации отмечен свое-

го рода духовной дрожью, которую по-английски очень

расплывчато называют inspiration. Прохожий начинает

что-то насвистывать именно в тот момент, когда вы

замечаете отражение ветки в луже, что, в свою очередь

и мгновенно, напоминает сочетание сырой листвы и

возбужденных птиц в каком-то прежнем саду, и старый

друг, давно покойный, вдруг выходит из былого, улыба-

ясь и складывая мокрый зонтик. Все умещается в одну

сияющую секунду, и впечатления и образы сменяются

так быстро, что не успеваешь понять ни правила, по

которым они распознаются, формируются, сливают-

ся, — почему именно эта лужа, именно этот мотив, —

ни точное соотношение всех частей; так кусочки карти-

ны вдруг мгновенно сходятся у вас в голове, причем

самой голове невдомек, как и отчего сошлись все части,

и вас пронзает дрожь вольного волшебства, какого-то

внутреннего воскрешения, будто мертвеца оживили иг-

ристым снадобьем, только что

 у вас на

глазах. На таком ощущении и основано то, что зовут

inspiration, — состояние, которое здравый смысл непре-

менно осудит. Ибо здравый смысл скажет, что жизнь на

земле, от улитки до утки, от смиреннейшего червя до

милейшей женщины, возникла из коллоидного углеро-

дистого ила под воздействием ферментов и под услуж-

ливое остывание земли. Хорошо — пусть у нас по жилам

льется силурийское море; я согласен даже на эволюцию,

по крайней мере как на условную формулу. Пусть

практические умы умиляются мышами на побегушках у

профессора Павлова и колесящими крысами д-ра Гриф-

фита и пусть самодельная амеба Рамблера окажется

чудной зверушкой. Но нельзя забывать: одно дело —

нашаривать звенья и ступени жизни, и совсем другое —

474 ВЛАДИМИР НАБОКОВ

понимать, что такое в действительности жизнь и фено-

мен вдохновения.

В приведенном мной примере — мотив, листва,

дождь — имеется в виду сравнительно несложная фор-

ма. Такие переживания знакомы многим, необязательно

писателям; большинство просто не обращает на них

внимания. В моем примере память играет центральную,

хотя и бессознательную роль и все держится на иде-

альном слиянии прошлого и настоящего. Вдохновение

гения добавляет третий ингредиент: во внезапной вспыш-

ке сходятся не только прошлое и настоящее, но и

будущее — ваша книга, то есть воспринимается весь

круг времени целиком — иначе говоря, времени больше

нет. Вы одновременно чувствуете и как вся Вселенная

входит в вас, и как вы без остатка растворяетесь в

окружающей вас Вселенной. Тюремные стены вокруг

эго вдруг рушатся, и не-эго врывается, чтобы спасти

узника, а тот уже пляшет на воле.

В русском языке, вообще-то довольно бедном аб-

страктными понятиями, для творческого состояния есть

два термина: «восторг» и «вдохновение». Разница между

ними главным образом температурная: первое — жаркое

и краткое, второе — холодное и затяжное. До сих пор я

говорил о чистом пламени «восторга», исходного восхи-

щения, при котором еще нет никакой сознательной

цели, но без которого невозможно связать разрушение

прежнего мира с построением нового. Когда настанет

срок и писатель примется за собственно сочинение

книги, он положится на второй — ясный и устойчи-

вый — вид, на «вдохновение», на испытанного товари-

ща, который поможет воссоединить и заново построить

мир.

Силе и оригинальности первичной судороги восторга

прямо пропорциональна ценность книги, которую на-

пишет писатель. В самом низу шкалы — та слабенькая

дрожь, которая доступна среднему сочинителю, когда

ему, скажем, вдруг откроется внутренняя связь между

фабричными трубами, чахлой дворовой сиренью и блед-

нолицым ребенком; но сочетание до того незатейливо,

тройной символ до того очевиден, мост между образами

до того истоптан литературными паломниками и изъез-

жен телегами с грузом шаблонных идей, итоговый мир