Файл: Дипломная работа антологическая лирика н. Ф. Щербины выполнила студентка 5 курса очного отделения.doc
Добавлен: 22.11.2023
Просмотров: 149
Скачиваний: 3
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой,
Продолговатый и прозрачный,
Как персты девы молодой [Пушкина, 1969, с. 204].
«Однако при этом возникший сплав близок прежде всего эллинистическому мироощущению, греческому образцу бытия» [Кибальник, 1990, с. 199]. «И в этом проявляются не только особая творческая установка поэта, но и сопричастность национальной русской поэзии к поэзии европейской, и ее генетическая связь с поэзией древнегреческой» [Кибальник, 1990, с. 200].
Однако наибольший интерес у исследователей вызывает ряд антологических стихотворений Пушкина, написанных им в первую болдинскую осень в 1830 году. Пушкин создает в Болдине пять антологических пьес «Царскосельская статуя», «Отрок», «Рифма», «Труд», «На перевод Илиады») [подр. см.: Грехнев, 1980, с. 85].
Стихотворение «Труд» было написано в связи с окончанием работы над «Евгением Онегиным» (в ночь с 25-го на 26 сентября 1830 г.). Здесь ярко выражено лирическое начало, которое «довольно редко встречается в гекзаметрической эпиграмме, тяготеющей к эпическому тону» [Кибальник, 1990, с. 203].
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
[Пушкин, 1969, с. 331].
Согласно Кибальнику «Царскосельская статуя» представляет собой «экфрастическую эпиграмму» [Кибальник, 1990, с. 204]. Грехнев определяет жанровое своеобразие антологических стихотворений, созданных в период первой болдинской осени, как антологические миниатюры: «На минимальном пространстве антологических миниатюр болдинской поры открывается необозримая поэтическая ширь» [Грехнев, 1980, с. 90]. «Основная тема пьесы – тема «чудесного» превращения печально склонившейся над разбитым кувшином «девы» – традиционна для экфрастической эпиграммы, воссоздающей преображение временного в вечное, живого – в произведение искусства» [Кибальник, 1990, с. 204]. Данная сторона художественного воплощения темы статуи в мифопоэтическом творчестве Пушкина привлекала внимание такого литературоведа как Якобсон Р. В работе своей работе «Статуя в поэтической мифологии Пушкина» Якобсон подчеркивает двойственную сторону экфрастического произведения: «Эта проблема тем более интересна, что она касается транспозиции произведения, принадлежащего к одному виду искусства, в произведение другого вида – в поэзию. Статуя, стихотворение и вообще любое художественное произведение представляют собой особого рода знак. Стихотворение о статуе является, следовательно, знаком знака или
образом образа» [Якобсон, 1987, с. 166]. «"Чуду" идеи движения, преодолевающего застывшую неподвижность материи, противопоставлено другое "чудо" – неподвижность материи, преодолевающая идею движения» [Якобсон, 1987, с. 168].
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит
[Пушкин, 1969, с. 331].
Стихотворение «Рифма» представляет собой «уникальный пример мифотворчества поэта, мифотворчества, основанного на глубоком проникновении в специфическую структуру античного мифа» [Кибальник, 1990, с. 208]. Здесь Пушкин «воссоздает мифологическую родословную немифологической героини – Рифмы, а в сущности, вообще Поэзии» [Кибальник, 1990, с. 208].
Стихотворение Пушкина «Отрок» исследователи также относят к антологической лирике Пушкина. Однако здесь «не только совершенно отсутствует «предметная сфера античности», но нет и ее поэтических сигналов» [Кибальник, 1990, с. 208]. Однако здесь читатель наблюдает «антологическую традицию противопоставления «младенческого сладостного возраста» треволнениям зрелости» [Кибальник, 1990, с. 211].
Пушкин создает еще ряд стихотворений, которые следует относить к антологической лирике. В 1835 – 1836 гг. он создает еще три антологические эпиграммы: стихотворение «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила» (1835) и две надписи – «На статую играющего в свайку» и «На статую играющего в бабки» (1836). «Пушкинские надписи к статуям 1835 – 1836 гг. продолжают цикл экфрасисов, начатый его «Царскосельской статуей». К экфрастическим эпиграммам относится и стихотворение «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила»» [Кибальник, 1990, с. 220].
К дескриптивной лирике, содержащей прием экфрасиса, относится также вольный перевод Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836), где Пушкин продолжает традицию воплощения темы бессмертия искусства в метафорическом образе памятника в русской литературе вслед за Ломоносовым и Державиным. Проблему жанровой традиции стихотворения-«памятника» излагает в своем автореферате Жиляков В.С. Помимо темы «посмертной памяти о лирическом герое», то есть темы бессмертия искусства, Жиляков выдвигает мотив «поэтических заслуг» [Подр. см.: Жиляков, 2011, с. 8, 9]. С одной стороны, Пушкин в данном стихотворении «соблюдает законы жанра», с другой, здесь «есть и новации» [Жиляков, 2011, с. 8, 9]. Осмысление темы бессмертия искусства индивидуализировано призмой сознания самого поэта, выступающего в данном художественном тексте в роли лирического героя, провозглашающего основные задачи своего творчества:
И буду долго тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал [Пушкин, 1969, с. 425].
В содержательную канву стихотворения включены и приметы той эпохи, в период которой жил сам поэт, что говорит о новаторстве Пушкина в антологической лирике. Ведь Александровская колонна представляла собой «самое высокое сооружение подобного рода в пушкинское время» [Якобсон, 1987, с. 164].
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа [Пушкин, 1969, с. 425].
Тема бессмертия искусства раскрывается не только в логике индивидуализирующего начала, но и универсального, масштабного осмысления проблемы вечной жизни слова:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит [Пушкин, 1969, с. 425].
Таким образом, Пушкин обращается к жанровым формам, сформировавшимся в эпоху античности, опыту создания антологической лирики его предшественниками и современниками, как отечественными (Батюшков, Дельвиг), так и зарубежными (Шенье), вбирая в свой поэтический мир все лучшее, однако изменяя, переосмысливая этот опыт. «Антологическая поэзия была для Пушкина и определенным мировосприятием и в какой-то степени своего рода образцом античной культуры» [Кибальник, 1990, с. 233]. Темы, проблемы, мотивы, входящие в состав антологической лирики проходят сквозь призму сознания Пушкина, храня в себе отголосок тех впечатлений, которые испытал когда-то и сам поэт. «Пушкин ищет и находит свою область лирических эмоций, в которых вполне самобытно преломлялся бы общечеловеческий опыт античного мироощущения» [Грехнев, 1980, с. 87]. Подобную мысль высказывает Белинский: «Содержание антологических стихотворений может браться из всех сфер жизни, а не из одной греческой: только тон и формы их должны быть запечатлены эллинским духом» [Белинский , 1954, с. 258].
Для антологической лирики такого русского поэта первой трети XIX века как Баратынский Е.А. (1800 — 1844) была характерна ориентация на творчество Батюшкова. Так же как Батюшков Баратынский начал свой творческий путь с альбомной, «легкой поэзии». К произведениям Баратынского, входящим в круг «легкой поэзии» Кибальник относит такие стихотворения как «Женщине пожилой, но все еще прекрасной» (1818), «Любовь и Дружба (В Альбом)» (1819), «Разлука» (1820), «Поцелуй» (1822) [подр. см.: Кибальник, 1990, с. 98]. Вышеперечисленные стихотворения тяготеют к форме антологической миниатюры. Красота, неподвластная увяданию, сходство любви и нежной дружбы, трепетные воспоминания о мимолетности былого чувства и сожаления о его утрате и поцелуй, как символ наивысшего духовного наслаждения, – вот основные вопросы, которые Баратынский затрагивает в этих стихотворениях. Образы наполнены своеобразной грацией, достоинством, субъективными душевными чувствами, переходящими в размышления:
Расстались мы; на миг очарованьем,
На краткий миг была мне жизнь моя;
Словам любви внимать не буду я,
Не буду я дышать любви дыханьем!
Я все имел, лишился вдруг всего;
Лишь начал сон… исчезло сновиденье!
Одно теперь унылое смущенье
Осталось мне от счастья моего [Боратынский, 1951, с. 53].
Словно изящный цветок, хранящийся в книге между страницами, мысли запечатленные в слове вызывают у читателя драгоценные воспоминания:
Сей поцелуй, дарованный тобой,
Преследует мое воображенье:
И в шуме дня и в тишине ночной
Я чувствую его напечатленье!
Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой,
Мне снишься ты, мне снится наслажденье!
Обман исчез, нет счастья! и со мной
Одна любовь, одно изнеможенье [Боратынский, 1951, с. 94].
В отдельных произведениях Баратынского сказываются традиции анакреонтической поэзии. Так, например, к таким стихотворениям относится вольный перевод антологической пьесы Ш. Мильвуа «Le fleuve doubli», «Лета» (1823) [подр. см.: Кибальник, 1990, с. 98]. Минувшее вызывает трепетное отношение у лирического «я» поэта, поэтому забвенье сладостных воспоминаний воспринимается как мука, страдание:
Прочь с нещадным утешеньем!
Я минувшее люблю
И вовек утех забвеньем
Мук забвенья не куплю [Боратынский, 1951, с. 108].
В Элизии, царстве мертвых, согласно греческой мифологии, являющимся раем для избранных, по мнению лирического «я» поэта, находятся «холодные души» и «неприязненный ручей» с «докучным журчанием» [Боратынский, 1951, с. 108]. Традиции греческой мифологии переосмысливаются Баратынским. Так, используя образы античной мифологии, Баратынский вводит в стихотворение тему памяти.
Своеобразие антологической лирики Баратынского заключается в нечастом использовании мифологических образов и мотивов. «Так, чисто антологической грации исполнена «Эпиграмма» («Не трогайте парнасского пера») (1826)» [Кибальник, 1990, с. 98]. Ироничное противопоставление поэзии, созданной «пригожими вострушками», и их любви создает впечатление тонкой своеобразной игры ума:
Любовь ли вам оставить в забытьи
Для жалких рифм? Над рифмами смеются,
Уносят их Летийские струи:
На пальчиках чернила остаются [Боратынский, 1951, с. 178].
Теме поэта и поэзии посвящены стихотворения Баратынского, принадлежащие циклу под названием «Антологические стихотворения» (1829), а именно «Как ревностно ты сам себя дурачишь!», «Старательно мы наблюдаем свет», «Мой дар убог и голос мой не громок», «Глупцы не чужды вдохновенья», «Не подражай: своеобразен гений». Тема поэта и поэзии осмыслена Баратынским в ироническом ключе:
Глупцы не чужды вдохновенья;
Как светлым детям Аонид,
И им оно благоволит:
Слетая с неба, все растенья
Равно весна животворит.
Что ж это сходство знаменует?
Что им глупец приобретет?
Его капустою раздует,
А лавром он не расцветет [Боратынский, 1951, с. 206].
В тоже время за маской иронии прячутся глубокие мысли о вечности искусства, о самобытности подлинного гения:
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я [Боратынский, 1951, с. 205].
Или: Восстань, восстань и вспомни: сам ты бог!
[Боратынский, 1951, с. 207].
«В 1839 г. поэт опубликовал еще один цикл под тем же жанровым заголовком «Антологические стихотворения»: «Благословен, святое возвестивший!..», «Были бури, непогоды...», «Еще, как патриарх, не древен я...» [Кибальник, 1990, с. 99]. Лирический герой этих стихотворениях стремится выйти на уровень общефилософский, пытаясь осмыслить законы вечного противоборства добра и зла не только в действительности, но и в искусстве:
Не положишь ты на голос
С черной мыслью белый волос! [Боратынский, 1951, с. 285].
По мысли лирического «я» поэта порок также достоин изображения, как и «святое»:
Благословен святое возвестивший!
Но в глубине разврата не погиб
Какой-нибудь неправедный изгиб
Сердец людских пред нами обнаживший
[Боратынский, 1951, с. 286].
Поэтическому осмыслению лирическим героем в этом стихотворении подвергается также и научное открытие, а именно открытие Ньютоном закона всемирного тяготения. Мысль о познании мира посредством падения яблока заключает в себе библейские аллюзии:
Плод яблони со древа упадает:
Закон небес постигнул человек! [Баратынский, 1951, с. 286].
Помимо пьес, обозначенных как «антологические» при публикации, согласно Кибальнику, целый ряд других стихотворений Баратынского выдержан в этом же ключе. К таким стихотворениям относятся «Муза», «Бывало, отрок, звонким кликом...», «Мой Элизий», «Мой неискусный карандаш», «Храни свое неопасенье...», «Болящий дух врачует песнопенье...», «О верь: ты, нежная, дороже славы мне...», «О мысль! тебе удел цветка...», «Сначала мысль воплощена...». «Антологичность» их заключается в «гармоническом совершенстве и лапидарности формы» [подр. см.: Кибальник, 1990, с. 102]. Лапидарный стиль (от латинского lapidaries – относящийся к камню) обозначает «сжатость, краткость речи (как надпись на надгробном камне)» [Тимофеев, Тураев, 1974, с. 171]. В этом отношении представляется достаточно интересным стихотворение-послание «К девушке, которая на вопрос: как ее зовут? отвечала: не знаю» (1820). Подобно древним грекам, дающим имена своим богам, лирический герой дает имя девушке, подсказанное ее же ответом