Файл: Практикум по орфографии и пунктуации 031000. 62 филология Форма подготовки Очная.doc
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 03.12.2023
Просмотров: 2740
Скачиваний: 3
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
УЧЕБНО-МЕТОДИЧЕСКИЙ КОМПЛЕКС ДИСЦИПЛИНЫ
Задание 98. Перепишите, расставляя пропущенные знаки препинания.
4. Знаки препинания при обособленных уточняющих, пояснительных,
присоединительных и ограничительно-выделительных членах предложения
Задание 147. Напишите текст под диктовку, объясните пунктуацию при сочинительных союзах.
почти неслышные шаги. Николай открыл глаза: внизу уже виднелся хутор — с полсотни казачьих хат, окруженных садами, — и широкий плес запруженной речонки. Отсюда, с высоты, ярко белевшие домики казались беспорядочно рассыпанной по траве речной галькой.
Сзади Николая кто-то звучно почмокал губами, сказал скрипучим голосом:
Миновав неподвижно распростершую крылья ветряную мельницу, вошли в хутор. Рыжие, пятнистые телята лениво щипали выгоревшую траву, за палисадниками сонно склоняли головки ярко-красные мальвы, чуть приметно шевелилась занавеска в распахнутом настежь окне.
Война докатилась и до этого затерянного в беспредельной донской степи хуторка: во дворах, впритирку к стенам сараев, стояли автомашины медсанбата, доверху груженные трехтонки везли в направлении к речке свежепиленые доски, в саду, неподалеку от
площадки, расположилась зенитная батарея. Орудия стояли возле
деревьев, искусно замаскированные зеленью, и грозно вздыбленный ствол крайнего к переулку орудия доверчиво обнимала густо увешанная бледно-зелеными недоспелыми антоновками ветка яблони.
(По М. Шолохову).
5.
Прогулку можно было назвать очаровательной: она совершалась по утреннему пустынному городу, освещение которого, не разрываемое движением, оставалось целым, как будто солнце только что взошло. Таким образом, они шли по геометрическим планам света и тени, вернее, сквозь стереоскопические тела, потому что свет и тень пересекались не только по плоскости, но и в воздухе.
И вот переулок, соединяющий Тверскую с Никитской. Постояв, любуясь цветущей изгородью, они вошли в ворота и поднялись по деревянной лестничке на стеклянную галерею, неухоженную, но веселую от обилия стекол и вида на небо сквозь решетчатость этих стекол. Небо разбивалось на пластинки разной синевы и приближенности к зрителю. Четверть всех стекол была разбита, и в нижний ряд окошечек пролезали зеленые хвостики какого-то ползущего снаружи по борту галереи растения. Здесь все было рассчитано на веселое детство.
На ходу Кавалеров хотел оторвать один из зеленых хвостиков,
но едва он дернул, как вся невидимая за бортом система потянулась за хвостиком и где-то простонала какая-то проволока, впутавшаяся в жизнь этого плюща или черт его знает чего. Делая усилие, Кавалеров припал к окну и с двухэтажной высоты увидел дворик, огражденный каменной стеной, с чересчур зеленой лужайкой. Но главная сила зелени, оказывается, исходила от высоких густокронных деревьев, цветущих под громадной глухой стеной дома. В восприятии Кавалерова дворику было тесно: вся окрестность взгромоздилась над двориком, лежавшим, как половик в комнате, полной мебели. Чужие крыши открывали Кавалерову свои тайны: флюгера в натуральную величину, слуховые окошечки, о которых внизу никто не подозревает, и навсегда невозвратимый детский мяч, некогда слишком высоко взлетевший и закатившийся под желоб. Головка церкви, свежевыкрашенная суриком, попадала в пустой промежуток неба и как будто летела до тех пор, пока Кавалеров не поймал ее взглядом. (По Ю. Олеше).
6.
Тут, в России, все было не так. Правда, по ту сторону линии фронта тоже были отступающие, терпящие поражение войска. Но, вопреки тому, что обычно случалось во всех кампаниях на Западе, сила сопротивления этих войск не уменьшалась, а возрастала по мере отступления в глубь страны, несмотря на все тяжелые военные неудачи, которые выпали на их долю.
Вслед за упорными арьергардными боями взападных областях Белоруссии противнику пришлось испытывать первые сильные контрудары наших войск в долгой кровопролитной битве под Смоленском. Рядом с донесениями об одержанных победах, о захвате больших пространств советской земли, о быстром продвижении в глубь России на штабные столы как грозное и зловещее предвестие будущего ложились перед германскими генералами отчеты и сводки с цифрами колоссальных потерь, понесенных их войсками в этих первых боях, потерь, отнюдь не предусмотренных планами фашистского командования.
И все же положение было необычайно тяжелым, смертельно опасным для нашей страны. Потери фашистов, какими большими они ни являлись, пока что не успели заметно ослабить размаха немецкого наступления. Враг еще обладал большим численным и техническим перевесом, он бешено рвался вперед. Земли Белоруссии, Украины, Прибалтики были захвачены врагом. В руки гитлеровцев попали
огромные богатства, создаваемые в течение многих лет.
Гнетущее, тяжелое чувство охватывало воинов, с каждым шагом назад все сильнее давило душу свинцовое ощущение неотвратимой и грозной беды, нависшей над Родиной и народом, с каждым метром отданной врагу земли все горячей вскипала в сердце ненависть к захватчикам. И, как в огненной печи, все эти чувства: горечь и боль, стыд и раскаяние, ненависть и тревога — медленно и неуклонно переплавлялись в душе человека, образуя новый сплав особой твердости — каменное упорство в бою, стальную решимость стоять насмерть и любой ценой остановить врага. Так на горьких путях неудач и поражений возникала в людских сердцах великая, непреклонная воля к победе.
Именно в эти черные, полные горечи дни отступления в наших войсках родилась легенда о Брестской крепости. Трудно сказать, где появилась она впервые, но, передаваемая из уст в уста, она вскоре прошла по всему тысячекилометровому фронту от Балтики до причерноморских степей. Говорили, что противник, окружив крепость плотным кольцом, яростно штурмует ее, но при этом несет огромные потери, что ни бомбы, ни снаряды не могут сломить упорства крепостного гарнизона и что советские воины, борющиеся там, дали клятву умереть, но не покориться врагу и отвечают огнем на все предложения гитлеровцев о капитуляции.
Действительно ли сражаются там войска и что это за войска, проверить было невозможно: радиосвязь с крепостью-гарнизоном отсутствовала. И легенда о Брестской крепости в то время оставалась только легендой. Но, полная волнующей героики, эта легенда была очень нужна людям.
(ПоВ. Смирнову)
7.
Городок быстро приближался, вырастая на глазах. Вот виден уже порт, корпуса рыбозавода, элеватор; выше, поднимаясь террасами, блестят па солнце рыбачьи мазаные хатки, темнеют акации городского парка, а на самом высоком месте, повернутая лицом к морю, белеет колоннами школа-десятилетка. Там Мария училась, совсем будто недавно вышла оттуда с аттестатом зрелости в жизнь, как вот и эти молодые рыбаки, что возвращаются на берег молчаливые, усталые после бессонной ночи.
В ясный день с высокого берега материка можно было увидеть на горизонте, в открытом море, довольно большой остров, издавна названный местными жителями островом Чаек. В пору свирепых осенних штормов остров Чаек служит пристанищем для рыбаков, а с весны приморские колхозы вывозят туда свои пасеки. Нигде, наверное, на всем юге нет лучше медоносов, чем на этом острове: в мае и июне он весь цветет, как настоящая степь. Собственно, это и есть кусок степи, самой природой отторгнутый когда-то от материка и подаренный морю. На равнинных, со всех сторон окруженных морской синевой просторах острова, в нетронутых его травах, перемежающихся кое-где густыми камышовыми зарослями, лето и зиму живет на приволье множество дикой птицы, непуганой, никем не стрелянной.
На крайнем выступе острова высится маяк, у подножья которого белеет всего один-единственный дом, правда новый, капитальный.
Старшим смотрителем маяка работает отставной боцман Емельян Прохорович Лелека, известный в Приазовье герой гражданской войны, именем которого назван один из самых больших катеров местного рыбозавода.
Навек посвятив себя морю, почитая морскую службу превыше всего, боцман и дочь свою Марию, задумчивую и немного суровую с виду девушку, направил по морской линии: по окончании курсов она вернулась на маяк с официальным назначением. В солнечный ветреный день прибыла Мария на остров. Доставил ее не кто иной, как «Боцман Лелека», что шел как раз на маяк с грузом светильного газа. (Из периодики).
8.
Протолкнувшись вместе со всеми в двери и раздвинув руками двойные портьеры, я попал в слабо освещенный холл какой-то гостиницы и, следуя за чужими спинами, свернул влево, к порталу, задрапированному, как вход в кино, тяжелым бархатным занавесом. За этой драпировкой была вторая. Я ощупью откинул ее и зажмурился от слепящего света.
С поддерживаемого массивными мраморными колоннами лепного потолка спускались, радужно сверкая хрустальными подвесками, многоярусные люстры. Под ними на покрытых новыми скатертями банкетных столах, уходящих, как белоснежные параллельные прямые, в зеркальную бесконечность, перламутрово сияли фарфоровые приборы, переливалось огнями разноцветное стекло бокалов и туск
ло отсвечивали серебряные соусники, ложки, ложечки, вилки и ножи — рыбные, десертные и простые. У стен, словно манекены, шпалерами застыли официанты в безупречных фраках, матовой чернотой изысканно подчеркивавших ослепительную белизну пластронов и девственно чистых атласных галстуков, повязанных бантом. Подавленные великолепием командиры шепотом уговаривали вваливающихся в зал поскорее занимать места. Посреди роскоши этого, безусловно, очень дорогого ресторана мы в своей залежаной грязной одежде и нечищеной обуви выглядели по меньшей мере дико.
Внезапно за столом все смолкли, и в ресторане воцарилась внимательная тишина. На пустующей эстраде для джаза, вытянувшись в струнку, стоял сухопарый седой человек в белом шерстяном смокинге, черном галстуке и черных брюках с такими складками, что ими вполне можно было резать хлеб. Его бесстрастное холеное лицо, безукоризненный пробор, а больше всего пенсне со стеклами без ободков, на черном шелковом шнурке неотвязно напоминали портреты сэра Остина Чемберлена.
С минуту внушительный метрдотель простоял не шелохнувшись и вдруг взметнул кулак к потолку, и этот ставший за последние месяцы обыденный жест настолько не соответствовал сановной внешности этого человека и, может быть, именно поэтому приобрел у него такую выразительность, такую ритуальную серьезность, что весь зал разразился бешеными рукоплесканиями.
Когда аплодисменты начали спадать, метрдотель опустил кулак, повернулся туда, где отдельно, выделяясь выгоревшей на арагонском солнце формой и тропической смуглостью, сидели остатки центурии Тельмана, и заговорил по-немецки. Лицо его продолжало оставаться величаво-спокойным, но сильный, совсем не старческий голос вибрировал от волнения. Окончив короткую речь, он резким толчком снова поднял старческий сухой кулак, и ветераны центурии, роняя стулья, повставали и, тоже вздев кулаки, но не просто так, по-штатски, а особенным образом — отдавая ими честь, — отрубили свои облетевшие весь мир два слова «Рот фронт!»
(Из периодики)
9.
Все лучшие краски, все лучшие мысли и чувства поэта отданы Уралу, родному и сердечному, лесному и полевому, пойменному и нагорному. Урал Семакина — это и стожок сена на скошенном лугу, это и громадные корпуса заводов, в которых выковывался бро
Сзади Николая кто-то звучно почмокал губами, сказал скрипучим голосом:
-
Родниковой, ледяной водицы по полведра бы на брата…
Миновав неподвижно распростершую крылья ветряную мельницу, вошли в хутор. Рыжие, пятнистые телята лениво щипали выгоревшую траву, за палисадниками сонно склоняли головки ярко-красные мальвы, чуть приметно шевелилась занавеска в распахнутом настежь окне.
Война докатилась и до этого затерянного в беспредельной донской степи хуторка: во дворах, впритирку к стенам сараев, стояли автомашины медсанбата, доверху груженные трехтонки везли в направлении к речке свежепиленые доски, в саду, неподалеку от
площадки, расположилась зенитная батарея. Орудия стояли возле
деревьев, искусно замаскированные зеленью, и грозно вздыбленный ствол крайнего к переулку орудия доверчиво обнимала густо увешанная бледно-зелеными недоспелыми антоновками ветка яблони.
(По М. Шолохову).
5.
Прогулку можно было назвать очаровательной: она совершалась по утреннему пустынному городу, освещение которого, не разрываемое движением, оставалось целым, как будто солнце только что взошло. Таким образом, они шли по геометрическим планам света и тени, вернее, сквозь стереоскопические тела, потому что свет и тень пересекались не только по плоскости, но и в воздухе.
И вот переулок, соединяющий Тверскую с Никитской. Постояв, любуясь цветущей изгородью, они вошли в ворота и поднялись по деревянной лестничке на стеклянную галерею, неухоженную, но веселую от обилия стекол и вида на небо сквозь решетчатость этих стекол. Небо разбивалось на пластинки разной синевы и приближенности к зрителю. Четверть всех стекол была разбита, и в нижний ряд окошечек пролезали зеленые хвостики какого-то ползущего снаружи по борту галереи растения. Здесь все было рассчитано на веселое детство.
На ходу Кавалеров хотел оторвать один из зеленых хвостиков,
но едва он дернул, как вся невидимая за бортом система потянулась за хвостиком и где-то простонала какая-то проволока, впутавшаяся в жизнь этого плюща или черт его знает чего. Делая усилие, Кавалеров припал к окну и с двухэтажной высоты увидел дворик, огражденный каменной стеной, с чересчур зеленой лужайкой. Но главная сила зелени, оказывается, исходила от высоких густокронных деревьев, цветущих под громадной глухой стеной дома. В восприятии Кавалерова дворику было тесно: вся окрестность взгромоздилась над двориком, лежавшим, как половик в комнате, полной мебели. Чужие крыши открывали Кавалерову свои тайны: флюгера в натуральную величину, слуховые окошечки, о которых внизу никто не подозревает, и навсегда невозвратимый детский мяч, некогда слишком высоко взлетевший и закатившийся под желоб. Головка церкви, свежевыкрашенная суриком, попадала в пустой промежуток неба и как будто летела до тех пор, пока Кавалеров не поймал ее взглядом. (По Ю. Олеше).
6.
Тут, в России, все было не так. Правда, по ту сторону линии фронта тоже были отступающие, терпящие поражение войска. Но, вопреки тому, что обычно случалось во всех кампаниях на Западе, сила сопротивления этих войск не уменьшалась, а возрастала по мере отступления в глубь страны, несмотря на все тяжелые военные неудачи, которые выпали на их долю.
Вслед за упорными арьергардными боями взападных областях Белоруссии противнику пришлось испытывать первые сильные контрудары наших войск в долгой кровопролитной битве под Смоленском. Рядом с донесениями об одержанных победах, о захвате больших пространств советской земли, о быстром продвижении в глубь России на штабные столы как грозное и зловещее предвестие будущего ложились перед германскими генералами отчеты и сводки с цифрами колоссальных потерь, понесенных их войсками в этих первых боях, потерь, отнюдь не предусмотренных планами фашистского командования.
И все же положение было необычайно тяжелым, смертельно опасным для нашей страны. Потери фашистов, какими большими они ни являлись, пока что не успели заметно ослабить размаха немецкого наступления. Враг еще обладал большим численным и техническим перевесом, он бешено рвался вперед. Земли Белоруссии, Украины, Прибалтики были захвачены врагом. В руки гитлеровцев попали
огромные богатства, создаваемые в течение многих лет.
Гнетущее, тяжелое чувство охватывало воинов, с каждым шагом назад все сильнее давило душу свинцовое ощущение неотвратимой и грозной беды, нависшей над Родиной и народом, с каждым метром отданной врагу земли все горячей вскипала в сердце ненависть к захватчикам. И, как в огненной печи, все эти чувства: горечь и боль, стыд и раскаяние, ненависть и тревога — медленно и неуклонно переплавлялись в душе человека, образуя новый сплав особой твердости — каменное упорство в бою, стальную решимость стоять насмерть и любой ценой остановить врага. Так на горьких путях неудач и поражений возникала в людских сердцах великая, непреклонная воля к победе.
Именно в эти черные, полные горечи дни отступления в наших войсках родилась легенда о Брестской крепости. Трудно сказать, где появилась она впервые, но, передаваемая из уст в уста, она вскоре прошла по всему тысячекилометровому фронту от Балтики до причерноморских степей. Говорили, что противник, окружив крепость плотным кольцом, яростно штурмует ее, но при этом несет огромные потери, что ни бомбы, ни снаряды не могут сломить упорства крепостного гарнизона и что советские воины, борющиеся там, дали клятву умереть, но не покориться врагу и отвечают огнем на все предложения гитлеровцев о капитуляции.
Действительно ли сражаются там войска и что это за войска, проверить было невозможно: радиосвязь с крепостью-гарнизоном отсутствовала. И легенда о Брестской крепости в то время оставалась только легендой. Но, полная волнующей героики, эта легенда была очень нужна людям.
(ПоВ. Смирнову)
7.
Городок быстро приближался, вырастая на глазах. Вот виден уже порт, корпуса рыбозавода, элеватор; выше, поднимаясь террасами, блестят па солнце рыбачьи мазаные хатки, темнеют акации городского парка, а на самом высоком месте, повернутая лицом к морю, белеет колоннами школа-десятилетка. Там Мария училась, совсем будто недавно вышла оттуда с аттестатом зрелости в жизнь, как вот и эти молодые рыбаки, что возвращаются на берег молчаливые, усталые после бессонной ночи.
В ясный день с высокого берега материка можно было увидеть на горизонте, в открытом море, довольно большой остров, издавна названный местными жителями островом Чаек. В пору свирепых осенних штормов остров Чаек служит пристанищем для рыбаков, а с весны приморские колхозы вывозят туда свои пасеки. Нигде, наверное, на всем юге нет лучше медоносов, чем на этом острове: в мае и июне он весь цветет, как настоящая степь. Собственно, это и есть кусок степи, самой природой отторгнутый когда-то от материка и подаренный морю. На равнинных, со всех сторон окруженных морской синевой просторах острова, в нетронутых его травах, перемежающихся кое-где густыми камышовыми зарослями, лето и зиму живет на приволье множество дикой птицы, непуганой, никем не стрелянной.
На крайнем выступе острова высится маяк, у подножья которого белеет всего один-единственный дом, правда новый, капитальный.
Старшим смотрителем маяка работает отставной боцман Емельян Прохорович Лелека, известный в Приазовье герой гражданской войны, именем которого назван один из самых больших катеров местного рыбозавода.
Навек посвятив себя морю, почитая морскую службу превыше всего, боцман и дочь свою Марию, задумчивую и немного суровую с виду девушку, направил по морской линии: по окончании курсов она вернулась на маяк с официальным назначением. В солнечный ветреный день прибыла Мария на остров. Доставил ее не кто иной, как «Боцман Лелека», что шел как раз на маяк с грузом светильного газа. (Из периодики).
8.
Протолкнувшись вместе со всеми в двери и раздвинув руками двойные портьеры, я попал в слабо освещенный холл какой-то гостиницы и, следуя за чужими спинами, свернул влево, к порталу, задрапированному, как вход в кино, тяжелым бархатным занавесом. За этой драпировкой была вторая. Я ощупью откинул ее и зажмурился от слепящего света.
С поддерживаемого массивными мраморными колоннами лепного потолка спускались, радужно сверкая хрустальными подвесками, многоярусные люстры. Под ними на покрытых новыми скатертями банкетных столах, уходящих, как белоснежные параллельные прямые, в зеркальную бесконечность, перламутрово сияли фарфоровые приборы, переливалось огнями разноцветное стекло бокалов и туск
ло отсвечивали серебряные соусники, ложки, ложечки, вилки и ножи — рыбные, десертные и простые. У стен, словно манекены, шпалерами застыли официанты в безупречных фраках, матовой чернотой изысканно подчеркивавших ослепительную белизну пластронов и девственно чистых атласных галстуков, повязанных бантом. Подавленные великолепием командиры шепотом уговаривали вваливающихся в зал поскорее занимать места. Посреди роскоши этого, безусловно, очень дорогого ресторана мы в своей залежаной грязной одежде и нечищеной обуви выглядели по меньшей мере дико.
Внезапно за столом все смолкли, и в ресторане воцарилась внимательная тишина. На пустующей эстраде для джаза, вытянувшись в струнку, стоял сухопарый седой человек в белом шерстяном смокинге, черном галстуке и черных брюках с такими складками, что ими вполне можно было резать хлеб. Его бесстрастное холеное лицо, безукоризненный пробор, а больше всего пенсне со стеклами без ободков, на черном шелковом шнурке неотвязно напоминали портреты сэра Остина Чемберлена.
С минуту внушительный метрдотель простоял не шелохнувшись и вдруг взметнул кулак к потолку, и этот ставший за последние месяцы обыденный жест настолько не соответствовал сановной внешности этого человека и, может быть, именно поэтому приобрел у него такую выразительность, такую ритуальную серьезность, что весь зал разразился бешеными рукоплесканиями.
Когда аплодисменты начали спадать, метрдотель опустил кулак, повернулся туда, где отдельно, выделяясь выгоревшей на арагонском солнце формой и тропической смуглостью, сидели остатки центурии Тельмана, и заговорил по-немецки. Лицо его продолжало оставаться величаво-спокойным, но сильный, совсем не старческий голос вибрировал от волнения. Окончив короткую речь, он резким толчком снова поднял старческий сухой кулак, и ветераны центурии, роняя стулья, повставали и, тоже вздев кулаки, но не просто так, по-штатски, а особенным образом — отдавая ими честь, — отрубили свои облетевшие весь мир два слова «Рот фронт!»
(Из периодики)
9.
Все лучшие краски, все лучшие мысли и чувства поэта отданы Уралу, родному и сердечному, лесному и полевому, пойменному и нагорному. Урал Семакина — это и стожок сена на скошенном лугу, это и громадные корпуса заводов, в которых выковывался бро