Файл: Практикум по орфографии и пунктуации 031000. 62 филология Форма подготовки Очная.doc
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 03.12.2023
Просмотров: 2762
Скачиваний: 3
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
УЧЕБНО-МЕТОДИЧЕСКИЙ КОМПЛЕКС ДИСЦИПЛИНЫ
Задание 98. Перепишите, расставляя пропущенные знаки препинания.
4. Знаки препинания при обособленных уточняющих, пояснительных,
присоединительных и ограничительно-выделительных членах предложения
Задание 147. Напишите текст под диктовку, объясните пунктуацию при сочинительных союзах.
жался я наконец к жилищу Николая Ивановича, возбуждая, как водится, в ребятишках изумление, доходившее до напряженно бессмысленного созерцания, в собаках — негодование, выражавшееся лаем, до того хриплым и злобным, что, казалось, у них отрывалась вся внутренность и они сами потом кашляли и задыхались, — как вдруг на пороге кабачка показался мужчина высокого роста, без шапки, во фризовой шинели, низко подпоясанной голубым кушачком, дворовый на вид.
(По И. Тургеневу)
7.
Левин оглянулся вокруг себя и не узнал места: так все переменилось. Огромное пространство луга было скошено и блестело особенным, новым блеском на вечерних косых лучах солнца. И скошенные кусты у реки, и сама река, прежде не видная, а теперь блистающая сталью в своих извивах, и движущийся и поднимающийся народ, и крутая стена травы недокошенного места луга, и ястреба, вившиеся над оголенным лугом, — все это было совершенно ново. Очнувшись, Левин стал соображать, сколько скошено и сколько еще можно сделать нынче.
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека: весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, уже скошен; нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как можно больше скосить в этот день, и досадно было на солнце, которое так скоро спускалось.
И молодые и старые как бы наперегонку косили, но, как они ни торопились, они не портили травы, и ряды откладывались так же чисто и отчетливо; оставшийся в углу уголок был смахнут в пять минут. Солнце уже спускалось к деревьям, когда, побрякивая брусницами, косцы вошли в лесной овражек Машкина Верха; нежная, мягкая, лопушистая, кое-где по лесу пестреющая иваном-да-марьей, трава была по пояс в середине лощины.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить - Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный черноватый мужик, пошел передом. Он прошел ряд вперед, и все стали выравниваться за ним, ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес; роса уже пала, и косцы только на горке были на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и на той стороне шли в свежей, росистой тени.
Подрезаемая с сочным звуком и пряно пахнущая трава ложилась высокими рядами; теснившиеся по коротким рядам косцы со всех сторон, звуча то столкнувшимися косами, то свистом бруска по оттачиваемой косе, подгоняли друг друга.
Левин шел все так же между молодым малым и стариком, надевшим свою овчинную куртку. В лесу беспрестанно попадались березовые,
разбухшие в сочной траве грибы (они резались косами), но старик, веселый, шутливый, свободный в движениях, встречая гриб, подбирал и клал за пазуху, приговаривая: «Еще старухе гостинцу».
Как ни легко было косить мокрую и слабую траву, но трудно было спускаться и подниматься по крутым косогорам оврага. Но старика это не стесняло: он, махая все так же косой, маленьким, твердым шажком своих обутых в большие лапти ног влезал медленно на кручь и, хоть и трясся всем телом, не пропускал на пути ни одной травинки, ни одного гриба и так же шутил с мужиками и Левиным,
(По Л. Толстому)
8.
Часу в одиннадцатом я обыкновенно приходил в гостиную. Около первого окна, с опущенной на солнце небеленой холстинной шторой, сквозь скважины которой яркое солнце кладет на все, что ни попадется, такие блестящие огненные кружки, что глазам больно смотреть на них, стоят пяльцы. За пяльцами сидит Мими, беспрестанно сердито встряхивая головой и передвигаясь с места на место от солнца, которое, вдруг прорвавшись где-нибудь, проложит ей то там, то сям на лице или на руке огненную полосу. Сквозь другие три окна, с тенями рам, лежат яркие четырехугольники; на некрашеном полу гостиной, на одном из них, по старой привычке лежит Милка и, насторожив уши, вглядывается в ходящих мух по светлому четырехугольнику. Катенька вяжет или читает, сидя на диване, и нетерпеливо отмахивается своими беленькими, кажущимися прозрачными в ярком свете ручками или, сморщившись, трясет головкой, чтоб выгнать забившуюся в волосы бьющуюся там муху. Любочка или ходит взад и вперед по комнате, дожидаясь того, чтоб пошли в сад, или играет на фортепиано какую-нибудь пьесу. После обеда я иногда удостаивал девочек ездить верхом с ними (ходить гулять пешком я считал несообразным с моими годами и положением в свете). С нами случаются иногда приключения, в которых я себя показываю молодцом, и дамы хвалят мою езду и смелость и считают меня своим покровителем. Вечером, ежели гостей никого нет, после чаю, который мы пьем в тенистой галерее, и после прогулки с папа по хозяйству я ложусь на старое место, в вольтеровское кресло, и, слушая Катенькину или Любочкину музыку, читаю и вместе с тем мечтаю по-старому. Иногда, оставшись один в гос
тиной, когда Любочка играет какую-нибудь старинную музыку, я невольно оставляю книгу и, вглядываясь в растворенную дверь балкона в кудрявые висячие ветви высоких берез, на которых уже заходит вечерняя тень, и в чистое небо, на котором, как смотришь пристально, вдруг показывается как будто пыльное желтоватое пятнышко и снова исчезает; и вслушиваясь в звуки музыки из залы, скрипа ворот, бабьих голосов и возвращающегося стада на деревне, я вдруг вспоминаю и Наталью Саввишну, и маман, и Карла Иваныча, и мне на минутку становится грустно.
(По Л. Толстому).
9.
Какой-то приказчик нарисовал карикатуру, идет Беликов в калошах, в подсученных брюках, под зонтом, и с ним под руку Варенька; внизу подпись: «Влюбленный антропос». Выражение схвачено, понимаете ли, удивительно. Художник, должно быть, проработал не одну ночь, так как все учителя мужской и женской гимназий, учителя, работающие в семинарии, — все получили по экземпляру. Получил и Беликов. Карикатура произвела на него самое тяжелое впечатление.
На другой день он все время нервно потирал руки и вздрагивал, и было видно по лицу, что ему нехорошо. И с занятий ушел, что случилось с ним в первый раз в жизни. А под вечер оделся потеплее, хотя на дворе стояла совсем летняя погода, и поплелся к Коваленкам. Вареньки не было дома; Коваленко сидел, надувшись, и молчал.
Беседа их закончилась тем, что Коваленко схватил Беликова сзади за воротник и пихнул, и Беликов покатился вниз по лестнице, гремя своими калошами. Лестница была высокая, крутая, но он докатился донизу благополучно, встал и потрогал себя за нос: целы ли очки? Но как раз в то время, когда он катился по лестнице, вошла Варенька с двумя дамами; они стояли и глядели — и для Беликова это было ужаснее всего. Лучше бы кажется, сломать себе шею, чем стать посмешищем: ведь теперь дойдет до директора (ах, как бы чего не вышло!)- и кончится все тем, что прикажут подать в отставку.
Когда он поднялся, Варенька узнала его и, глядя на его смешное лицо, не понимая, в чем дело, полагая, что это он упал нечаянно, не удержалась и захохотала: «Ха-ха-ха!» И этим раскатистым, заливчатым «ха-ха-ха» завершилось все: и сватовство, и земное существование Беликова. Уже он не слышал, что говорила Варенька, и ничего не видел. Дня через три пришел ко мне Афанасий и спросил, не надо ли
послать за доктором, так как-де с барином что-то делается.
Беликов лежал под пологом, мрачный, нахмуренный, укрытый одеялом, и молчал; спросишь его — он только «да» или «нет», и больше ни звука.
Через месяц Беликов умер.
Прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая жизнь, не запрещенная циркулярно, но не разрешенная вполне: лучше не стало. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось!
(По А. Чехову)
10.
Лопахин вылез из окопа, осмотрелся: сизая роса плотно лежала
на траве, тяжело пригибая к земле стебельки, оперенные подсохшими листьями; солнце только что взошло, и там, где за дальними тополями виднелась белесая излучина Дона, низко над водой стлался туман, и прибрежный лес, до подножия окутанный туманом, казалось, омывается вскипающими струями, словно весною, в половодье.
Линия обороны проходила по окраине населенного пункта. Сведенные в роту остатки полка занимали участок неподалеку от длинного, крытого красной черепицей здания с примыкавшим к нему большим разгороженным садом. Смоченная росой, тускло блестела черепитчатая крыша белого здания. В просветах между деревьями Лопахин увидел две женские фигуры, и тотчас же у него созрело решение: «Схожу на разведку», — бодро проговорил он.
Едва лишь вишневые деревья скрыли его от посторонних взоров, как он выпрямился, подтянул пояс, легкомысленно сдвинул набекрень каску и, вразвалку ступая, направился к гостеприимно распахнутой двери здания.
Еще издали он увидел суетившихся возле сарая женщин, ряды отсвечивавших на солнце белых бидонов и пришел к убеждению, что перед ним либо маслозавод, либо молочнотоварная ферма.
Велико же было его огорчение, когда, ловко прыгнув через плетень, он неожиданно обнаружил около сарая осанистого старичка, что-то приказывавшего женщинам. Промышляя, Лопахин предпочитал иметь дело с женщинами: что касается стариков, то их он попросту недолюбливал; но сейчас миновать старика было просто невозможно: судя по всему, именно он и был здесь старшим.
(По И. Тургеневу)
7.
Левин оглянулся вокруг себя и не узнал места: так все переменилось. Огромное пространство луга было скошено и блестело особенным, новым блеском на вечерних косых лучах солнца. И скошенные кусты у реки, и сама река, прежде не видная, а теперь блистающая сталью в своих извивах, и движущийся и поднимающийся народ, и крутая стена травы недокошенного места луга, и ястреба, вившиеся над оголенным лугом, — все это было совершенно ново. Очнувшись, Левин стал соображать, сколько скошено и сколько еще можно сделать нынче.
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека: весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, уже скошен; нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как можно больше скосить в этот день, и досадно было на солнце, которое так скоро спускалось.
И молодые и старые как бы наперегонку косили, но, как они ни торопились, они не портили травы, и ряды откладывались так же чисто и отчетливо; оставшийся в углу уголок был смахнут в пять минут. Солнце уже спускалось к деревьям, когда, побрякивая брусницами, косцы вошли в лесной овражек Машкина Верха; нежная, мягкая, лопушистая, кое-где по лесу пестреющая иваном-да-марьей, трава была по пояс в середине лощины.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить - Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный черноватый мужик, пошел передом. Он прошел ряд вперед, и все стали выравниваться за ним, ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес; роса уже пала, и косцы только на горке были на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и на той стороне шли в свежей, росистой тени.
Подрезаемая с сочным звуком и пряно пахнущая трава ложилась высокими рядами; теснившиеся по коротким рядам косцы со всех сторон, звуча то столкнувшимися косами, то свистом бруска по оттачиваемой косе, подгоняли друг друга.
Левин шел все так же между молодым малым и стариком, надевшим свою овчинную куртку. В лесу беспрестанно попадались березовые,
разбухшие в сочной траве грибы (они резались косами), но старик, веселый, шутливый, свободный в движениях, встречая гриб, подбирал и клал за пазуху, приговаривая: «Еще старухе гостинцу».
Как ни легко было косить мокрую и слабую траву, но трудно было спускаться и подниматься по крутым косогорам оврага. Но старика это не стесняло: он, махая все так же косой, маленьким, твердым шажком своих обутых в большие лапти ног влезал медленно на кручь и, хоть и трясся всем телом, не пропускал на пути ни одной травинки, ни одного гриба и так же шутил с мужиками и Левиным,
(По Л. Толстому)
8.
Часу в одиннадцатом я обыкновенно приходил в гостиную. Около первого окна, с опущенной на солнце небеленой холстинной шторой, сквозь скважины которой яркое солнце кладет на все, что ни попадется, такие блестящие огненные кружки, что глазам больно смотреть на них, стоят пяльцы. За пяльцами сидит Мими, беспрестанно сердито встряхивая головой и передвигаясь с места на место от солнца, которое, вдруг прорвавшись где-нибудь, проложит ей то там, то сям на лице или на руке огненную полосу. Сквозь другие три окна, с тенями рам, лежат яркие четырехугольники; на некрашеном полу гостиной, на одном из них, по старой привычке лежит Милка и, насторожив уши, вглядывается в ходящих мух по светлому четырехугольнику. Катенька вяжет или читает, сидя на диване, и нетерпеливо отмахивается своими беленькими, кажущимися прозрачными в ярком свете ручками или, сморщившись, трясет головкой, чтоб выгнать забившуюся в волосы бьющуюся там муху. Любочка или ходит взад и вперед по комнате, дожидаясь того, чтоб пошли в сад, или играет на фортепиано какую-нибудь пьесу. После обеда я иногда удостаивал девочек ездить верхом с ними (ходить гулять пешком я считал несообразным с моими годами и положением в свете). С нами случаются иногда приключения, в которых я себя показываю молодцом, и дамы хвалят мою езду и смелость и считают меня своим покровителем. Вечером, ежели гостей никого нет, после чаю, который мы пьем в тенистой галерее, и после прогулки с папа по хозяйству я ложусь на старое место, в вольтеровское кресло, и, слушая Катенькину или Любочкину музыку, читаю и вместе с тем мечтаю по-старому. Иногда, оставшись один в гос
тиной, когда Любочка играет какую-нибудь старинную музыку, я невольно оставляю книгу и, вглядываясь в растворенную дверь балкона в кудрявые висячие ветви высоких берез, на которых уже заходит вечерняя тень, и в чистое небо, на котором, как смотришь пристально, вдруг показывается как будто пыльное желтоватое пятнышко и снова исчезает; и вслушиваясь в звуки музыки из залы, скрипа ворот, бабьих голосов и возвращающегося стада на деревне, я вдруг вспоминаю и Наталью Саввишну, и маман, и Карла Иваныча, и мне на минутку становится грустно.
(По Л. Толстому).
9.
Какой-то приказчик нарисовал карикатуру, идет Беликов в калошах, в подсученных брюках, под зонтом, и с ним под руку Варенька; внизу подпись: «Влюбленный антропос». Выражение схвачено, понимаете ли, удивительно. Художник, должно быть, проработал не одну ночь, так как все учителя мужской и женской гимназий, учителя, работающие в семинарии, — все получили по экземпляру. Получил и Беликов. Карикатура произвела на него самое тяжелое впечатление.
На другой день он все время нервно потирал руки и вздрагивал, и было видно по лицу, что ему нехорошо. И с занятий ушел, что случилось с ним в первый раз в жизни. А под вечер оделся потеплее, хотя на дворе стояла совсем летняя погода, и поплелся к Коваленкам. Вареньки не было дома; Коваленко сидел, надувшись, и молчал.
Беседа их закончилась тем, что Коваленко схватил Беликова сзади за воротник и пихнул, и Беликов покатился вниз по лестнице, гремя своими калошами. Лестница была высокая, крутая, но он докатился донизу благополучно, встал и потрогал себя за нос: целы ли очки? Но как раз в то время, когда он катился по лестнице, вошла Варенька с двумя дамами; они стояли и глядели — и для Беликова это было ужаснее всего. Лучше бы кажется, сломать себе шею, чем стать посмешищем: ведь теперь дойдет до директора (ах, как бы чего не вышло!)- и кончится все тем, что прикажут подать в отставку.
Когда он поднялся, Варенька узнала его и, глядя на его смешное лицо, не понимая, в чем дело, полагая, что это он упал нечаянно, не удержалась и захохотала: «Ха-ха-ха!» И этим раскатистым, заливчатым «ха-ха-ха» завершилось все: и сватовство, и земное существование Беликова. Уже он не слышал, что говорила Варенька, и ничего не видел. Дня через три пришел ко мне Афанасий и спросил, не надо ли
послать за доктором, так как-де с барином что-то делается.
Беликов лежал под пологом, мрачный, нахмуренный, укрытый одеялом, и молчал; спросишь его — он только «да» или «нет», и больше ни звука.
Через месяц Беликов умер.
Прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая жизнь, не запрещенная циркулярно, но не разрешенная вполне: лучше не стало. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось!
(По А. Чехову)
10.
Лопахин вылез из окопа, осмотрелся: сизая роса плотно лежала
на траве, тяжело пригибая к земле стебельки, оперенные подсохшими листьями; солнце только что взошло, и там, где за дальними тополями виднелась белесая излучина Дона, низко над водой стлался туман, и прибрежный лес, до подножия окутанный туманом, казалось, омывается вскипающими струями, словно весною, в половодье.
Линия обороны проходила по окраине населенного пункта. Сведенные в роту остатки полка занимали участок неподалеку от длинного, крытого красной черепицей здания с примыкавшим к нему большим разгороженным садом. Смоченная росой, тускло блестела черепитчатая крыша белого здания. В просветах между деревьями Лопахин увидел две женские фигуры, и тотчас же у него созрело решение: «Схожу на разведку», — бодро проговорил он.
Едва лишь вишневые деревья скрыли его от посторонних взоров, как он выпрямился, подтянул пояс, легкомысленно сдвинул набекрень каску и, вразвалку ступая, направился к гостеприимно распахнутой двери здания.
Еще издали он увидел суетившихся возле сарая женщин, ряды отсвечивавших на солнце белых бидонов и пришел к убеждению, что перед ним либо маслозавод, либо молочнотоварная ферма.
Велико же было его огорчение, когда, ловко прыгнув через плетень, он неожиданно обнаружил около сарая осанистого старичка, что-то приказывавшего женщинам. Промышляя, Лопахин предпочитал иметь дело с женщинами: что касается стариков, то их он попросту недолюбливал; но сейчас миновать старика было просто невозможно: судя по всему, именно он и был здесь старшим.