ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 09.09.2019
Просмотров: 3618
Скачиваний: 2
С таким же пристальным вниманием изображаются животные, только их «портреты» даются с большей интимностью, с добродушным приближением их к человеку. «Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два; собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая...» («Хорь и Калиныч»; I, 12). В описании индивидуальных свойств собаки Тургенев особенно изобретателен и виртуозен. Достаточно вспомнить собаку Ермолая — Валетку, замечательным свойством которого «было его непостижимое равнодушие ко всему на свете...Если б речь шла не о собаке, я бы употребил слово: разочарованность» (I, 20).
Природа в «Записках охотника» активно воздействует на героев произведения — простых людей и рассказчика-автора. Иногда она принимает таинственный облик, внушающий человеку чувство страха и уныния, но чаще всего в «Записках охотника» природа подчиняет человека не своей загадочностью и враждебностью, не своим равнодушием, но своей могучей жизненной силой. Такова природа в рассказе «Лес и степь», замыкающем цикл. Рассказ о лесе и степи с разнообразными, важными и торжественными событиями в их жизни, со сменой времен года, дня и ночи, зноя и гроз — это в то же время рассказ о человеке, чей духовный мир определяется этой природной жизнью. Природа внушает человеку в этом рассказе то неизъяснимую душевную тишину, то странную тревогу, то стремление вдаль, то, чаще всего, бодрость, силу и радость.
Национально-русскими чертами наделены в «Записках охотника» не только крестьяне; русскими людьми по натуре являются у Тургенева и некоторые помещики, избежавшие растлевающего влияния крепостного права. Петр Петрович Каратаев — не менее русский человек, чем крестьяне; недаром рассказ о нем первоначально назывался «Русак». И он также жертва крепостного права: его сгубила любовь к чужой крепостной девушке, на которой он не может жениться из-за дикого самодурства ее владелицы. Национальные черты характера подчеркнуты и в моральном облике Чертопханова. Он великолепен в своей природной гордости, независимости и инстинктивном чувстве справедливости. Он помещик, но он не крепостник. Такова же Татьяна Борисовна, патриархальная помещица, но в то же время простое существо с прямодушным русским сердцем. Антинационально, по Тургеневу, само крепостное право. Помещики, не являющиеся типичными крепостниками, представляются ему живой силой русского общества. Он направляет свои удары не против дворянства в целом, а только против помещиков-крепостников. В отличие от революционных демократов, Тургенев надеялся на русское дворянство, стремясь обнаружить в нем здоровые элементы.
В «Записках охотника» заметно усилие подняться над физиологической основой до общерусского, общечеловеческого содержания. Сравнения и ассоциации, которыми уснащено повествование, — сравнения со знаменитыми историческими людьми, с известными литературными персонажами, с событиями и явлениями иных времен и иных географических широт — призваны нейтрализовать впечатление локальной ограниченности и замкнутости. Тургенев сравнивает Хоря, этого типичного русского мужика, с Сократом («такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос»); практичность же ума Хоря, его административная хватка напоминают автору не более не менее как венценосного реформатора России: «Из наших разговоров я вынес одно убеждение ... что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях». Это уже прямой выход к современным ожесточеннейшим спорам западников и славянофилов, т. е. к уровню социально-политических концепций и обобщений. В тексте же «Современника», где рассказ был впервые опубликован (1847, № 1), содержалось еще сравнение с Гёте и Шиллером («словом, Хорь походил более на Гёте, Калиныч более на Шиллера»), сравнение, которое для своего времени имело повышенную философскую нагрузку, так как оба немецких писателя фигурировали как своеобразные знаки не только различных типов психики, но и противоположных способов художественной мысли и творчества. Словом, впечатление замкнутости и локальной ограниченности Тургенев разрушает в направлении и социально-иерархическом (от Хоря к Петру I), и межнациональном (от Хоря к Сократу; от Хоря и Калиныча — к Гёте и Шиллеру).
В то же время в развертывании действия и расположении частей каждого из рассказов Тургенев многое сохранял от «физиологического очерка». Последний строится свободно, «не стесняясь оградами повести», как говорил Кокорев. Последовательность эпизодов и описаний не регламентирована жесткой новеллистической интригой. Прибытие повествователя в какое-либо место; встреча с каким-либо примечательным лицом; разговор с ним, впечатление от его внешности, различные сведения, которые удалось получить о нем от других; иногда новая встреча с персонажем или с лицами, знавшими его; краткие сведения о его последующей судьбе — такова типичная схема рассказов Тургенева. Внутреннее действие (как во всяком произведении), разумеется, есть; но внешнее — чрезвычайно свободное, неявное, размытое, исчезающее.Для начала рассказа достаточно просто представить героя читателю («Представьте себе, любезные читатели, человека
391
полного, высокого, лет семидесяти...»); для конца — достаточно просто фигуры умолчания: «Но может быть, читателю уже наскучило сидеть со мною у однодворца Овсяникова, и потому я красноречиво умолкаю» («Однодворец Овсяников»).
При таком построении особая роль выпадает на долю повествователя, иначе говоря — на авторское присутствие. Вопрос этот был важен и для «физиологий», причем важен в принципиальном смысле, выходящем за пределы «физиологизма». Для европейского романа, понимаемого скорее не как жанр, а как особый род литературы, ориентированного на раскрытие «частного человека», «приватной жизни», необходима была мотивировка вхождения в эту жизнь, ее «подслушивания» и «подглядывания». И роман находил подобную мотивировку в выборе особого персонажа, выполнявшего функцию «наблюдателя частной жизни»: плута, авантюриста, проститутки, куртизанки; в выборе особых жанровых разновидностей, особых приемов повествования, облегчающих вхождение в закулисные сферы — плутовского романа, романа писем, уголовного романа и т. д. (М. М. Бахтин). В «физиологии» достаточной мотивировкой раскрытия заповедного служил уже авторский интерес к натуре, установка на неуклонное расширение материала, на выпытывание скрытых тайн. Отсюда распространение в «физиологическом очерке» символики высматривания и выпытывания тайн («Ты должна открывать тайны, подсмотренные в замочную скважину, подмеченные из-за угла, схваченные врасплох...» — писал Некрасов в рецензии на «Физиологию Петербурга»), которая в дальнейшем станет предметом размышлений и полемики в «Бедных людях» Достоевского. Словом, «физиологизм» — это уже мотивировка. «Физиологизм» — нероманный способ усиления романных моментов в новейшей литературе, и в этом заключалось его большое (и еще не выявленное) историко-теоретическое значение.
Возвращаясь же к книге Тургенева, следует отметить в ней особую позицию повествователя. Хотя сам заголовок книги возник не без подсказки случая (журнальную публикацию «Хоря и Калиныча» редактор И. И. Панаев сопроводил словами «Из записок охотника» с целью расположить читателя к снисхождению), но «изюминка» заключена уже в заголовке, т. е. в своеобразии позиции автора как «охотника». Ибо как «охотник» повествователь вступает с крестьянской жизнью в своеобразные отношения, вне непосредственных имущественно-иерархических связей помещика и мужика. Эти отношения более свободные, естественные: отсутствие обычной зависимости мужика от барина, а подчас даже возникновение общих устремлений и общего дела (охота!) способствуют тому, что мир народной жизни (в том числе и со своей социальной стороны, т. е. со стороны крепостной зависимости) приоткрывает перед автором свои покровы. Но приоткрывает не полностью, лишь до определенной степени, потому что как охотник (другая сторона его позиции!) автор все же остается для крестьянской жизни человеком сторонним, свидетелем и многое в ней словно бежит от его взора. Эта скрытность особенно наглядна, пожалуй, в «Бежине луге», где по отношению к персонажам — группе крестьянских ребятишек — автор выступает вдвойне отчужденно: как «барин» (хотя и не помещик, а человек праздный, охотник) и как взрослый (наблюдение Л. М. Лотман).
Отсюда следует, что тайна и недосказанность — важнейший поэтический момент «Записок охотника». Показано много, но за этим многим угадывается большее. В духовной жизни народа нащупаны и предуказаны (но до конца не описаны, не освещены) огромные потенции, которым предстоит развернуться в будущем. Как и каким образом — книга не говорит, но сама открытость перспективы оказалась чрезвычайно созвучной общественному настроению 40—50-х годов и способствовала огромному успеху книги.
И успеху не только в России. Из произведений натуральной школы, да и всей предшествующей русской литературы, «Записки охотка» завоевали на Западе самый ранний и прочный успех. Откровение силы исторически молодого народа, жанровая оригинальность (ибо новеллистическую и романную обработку народной жизни западная литература хорошо знала, но произведение, в котором рельефные народные типы, широта обобщения вырастали из непритязательности «физиологизма», было внове) — все это вызвало бесчисленное количество восторженных отзывов, принадлежавших виднейшим писателям и критикам: Т. Шторму и Ф. Боденштедту, Ламартину и Жорж Санд, Доде и Флоберу, А. Франсу и Мопассану, Роллану и Голсуорси... Процитируем лишь слова Проспера Мериме, относящиеся к 1868 г.: «... произведение «Записки охотника» ... было для нас как бы откровением русских нравов и сразу дало нам почувствовать силу таланта автора... Автор не столь пламенно защищает крестьян, как это делала госпожа Бичер-Стоу в отношении негров, но и русский крестьянин г. Тургенева — не выдуманная фигура вроде дяди Тома. Автор не польстил мужику и показал его со всеми его дурными инстинктами и большими достоинствами». Сопоставление
392
с книгой Бичер-Стоу подсказывалось не только хронологией («Хижина дяди Тома» вышла в том же году, что и первое отдельное издание «Записок охотника», — в 1852 г.), но и сходством темы, при ее — как почувствовал французский писатель — неодинаковом решении. Угнетенный народ — американские негры, русские крепостные крестьяне — взывал к состраданию и сочувствию; между тем если один писатель отдавал дань сентиментальности, то другой сохранял суровый, объективный колорит. Была ли тургеневская манера обработки народной темы единственной в натуральной школе? Отнюдь нет. Отмеченная выше поляризация изобразительных моментов проявлялась и здесь, если вспомнить манеру повестей Григоровича (прежде всего характер обрисовки центрального персонажа). Мы знаем, что в «сентиментальности» Тургенев видел общий момент двух писателей — Григоровича и Ауэрбаха. Но, вероятно, перед нами типологически более широкое явление, поскольку сентиментальные и утопические моменты вообще, как правило, сопутствовали обработке народной темы в европейском реализме 40—50-х годов XIX в.
22. Типология жанра повести Тургенева
Идти к великим изобретениям, исходя от самых ничтожных начал, и видеть, что под первой и ребяческой внешностью может скрываться удивительное искусство, - это дело не дюжинных умов, а под силу лишь мысли сверхчеловека.
Тургенев Иван Сергеевич появился на свет в 1818 году. Жизнь мальчика началась в старинной дворянской семье Тургеневых, матери Варвары Петровны и отца Сергея Николаевича, отставного кавалерийского офицера. Мать происходила из богатой, но не знатной семьи Лутовиновых. Тургенев все детство проводит в родительском имении Спаском - Лутовинове, около города Мценска Орловской губернии. Первые уроки Тургеневу преподал крепостной Федор Лобанов, секретарь его матери. Через некоторое время Тургенев с семьей переезжает в Москву, где дальше продолжает свое образование в частном пансионе, а затем юный Иван Сергеевич начинает заниматься науками под руководством московских педагогов Погорельска, Клюшникова и Дубенского. Жанр повести в творчестве Тургенева К четырнадцати годам Тургенев уже очень хорошо говорит на нескольких иностранных языках, а так же успевает познакомиться с лучшими произведениями русской и европейской литературой. В 1833 году Тургенев поступает в Московский университет, но уже в 1834 году переводится в Петербургский, где и заканчивает философский факультет в 1837 году.
Еще со студенческих лет Тургенев любил писать. Его первыми поэтическими опытами были переводы небольших поэм, драм и лирических стихотворений. Среди университетских профессоров выделялся только Плетнев, который был близким другом Пушкина. Несмотря на то, что Плетнев не имел специального образования, он отличался природной мудростью и интуицией. Ознакомившись с произведениями Ивана Тургенева, Плетнев назвал их «недозрелыми», хотя выбрал два более удачных стихотворения и опубликовал, дабы пробудить в ученике желание продолжать свои начинания.
Интересы Ивана Сергеевича не были сосредоточены только на литературном творчестве, и в 1838 году, весной, Тургенев уезжает за границу в Берлинский университет, считая, что он недостаточно получил знаний в университетском образовании. В Россию же он возвратился только в 1841 году.
Тургенев всю жизнь мечтал о преподавании философии, пытался сдать магистерские экзамены, дающие право на защиту диссертации и получения места на кафедре. В конце 1842 года Тургенев задумывается о службе в министерстве внутренних дел. Уже в 1843 году Тургенева зачислили в канцелярию министерства, где вскоре он разочаровался в своих ожиданиях и потерял интерес, а через пару лет подал в отставку.
Тургенев Иван Сергеевич писал повести о людях. Этой теме посвящены многие его произведения, такие как «Затишье», «Дневник лишенного человека», «Два приятеля», «Переписка» и «Яков Пасынков». Жанр повести в творчестве Тургенева В 1867 году Тургенев заканчивает работу над романом «Дым».
В 1882 году, весной, Иван Сергеевич смертельно заболел, но, несмотря на страдания, писатель продолжает свою работу и за несколько месяцев до своей смерти успевает издать первую часть книги «Стихотворения в прозе». В своей последней книге он собрал все главные темы и мотивы своего творчества. Жанр повести в творчестве Тургенева
Как мало бы уцелело дружб, если бы каждый вдруг узнал, что говорят друзья за его спиной, хотя как раз тогда они искренны и беспристрастны.
23.Формирование романной концепции в повестях Тургенева 50 годов
24. Поэтика таинственных повестей
Успех философии Шопенгауэра в 50-е годы свидетельствовал о громадном падении уровня философской культуры немецкой буржуазии. При всем блеске своего литературного таланта и при всем разнообразии своего чисто интеллектуального дарования, Шопенгауэр все же вульгарный мыслитель, хотя бы уже потому, что он ни разу отчетливо не поставил перед собой вопроса о методике философского мышления. Ответственнейшие положения своей системы он обосновывал ссылкой на непосредственную очевидность, на данные непосредственного вчувствования в объект, которое казалось ему высшим и достовернейшим способом познания. Так, например, Шопенгауэр говорит («Мир как воля и представление», Т. I, гл. 15) о «непосредственном, наглядном восприятии сущности мира», по сравнению с которым (там же, гл. 7) «наука в собственном смысле слова... никогда не даст вполне удовлетворительного объяснения, ибо она не пересекается с последней сущностью мира». Даже основной, центральный догмат шопенгауэровского объяснения мира: «сущность вещей есть воля» — достигнут им на наивном пути аналогии, перенесения на мир результата самовосприятия; Шопенгауэр (там же, гл. 21) приглашает своего читателя «вдуматься» и убедиться, что сила, действующая в магните, выгоняющая стебель к солнцу, завязывающая химические соединения и пр., есть не что иное, как то, что во внутреннем опыте всякого дано ему в виде его собственной воли. Убедить в этом, наивно добавляет Шопенгауэр, может только «размышление» (Anwendung derReflexion). Следовательно, в основе всей его системы лежит неограниченное доверие к внутреннему опыту, об иллюзиях и обманах которого он, очевидно, не знает ничего. Философской гарантией оказывается только сила и яркость пережитой концепции, — а это как раз и характеризует нефилософский, примитивный (при всей культурной и литературной насыщенности) и в самом глубоком смысле этого слова реакционный (ибо возвращающий философию к методике мифологии) тип мышления о мире.
Исторически понятно происхождение системы Шопенгауэра в 1810-е годы как одного из многочисленных тогда ответов на поставленную романтизмом задачу отыскания философского «ключа» к миру, — но совершенно иное дело всеевропейская слава Шопенгауэра через 40 лет после того, как его система сложилась в совершенно законченной форме, в 50-е годы; совершенно иное — триумф его философии в бисмарковой Пруссии, Франции Второй империи и России Тургенева, Толстого и Фета. Иначе как глубоким упадком философской мысли господствующих классов нельзя объяснить то обстоятельство, что учение его, собственно говоря, глубоко не философское, обошло всю Европу, как последнее и окончательное слово философской мудрости, как решение философской задачи тысячелетий! Буржуазия нашла своего мудреца и ради него изменила традициям своей же собственной классической философии, наследие которой было ей уже не по силам. Диалектика, философия восходящего класса, сменилась стабилизированной «панорамой» мира, т. е., в сущности, мифологической импрессией, что в данном случае означало отказ немецкой буржуазии от серьезной философской культуры и возвращение ее к примитивному типу мышления о мире, — кстати, шопенгауэровская «воля» разительно сходна с «силой» (mana), таящейся в предметах по религиозным учениям, например, диких племен Центральной Австралии. В таких случаях можно говорить, если угодно, об «одичании» философской мысли, не в разговорно-метафорическом, а в буквальном смысле слова.