Файл: Самосознание.европейской.культуры.XX.века.1991.pdf

лог) говаривал, помнится, что, как и во всех народных поверьях, есть доля истины и в поговорке: «Что днем забудешь - во сне увидишь». Люди знали давно, что человек нередко видит ночью то, о чем старался не думать днем. Но у народного поверья есть, по меньшей мере, одно преимущество перед иенародной наукой наших дней: оно несерьезно. Мы называем средние века веками веры; точнее было бы назвать их веками недоверия, полусомне­ ния - полунасмешки. Старые рассказы о привидениях не только страшны - они смешны. У психоаналитиков смеха не отыщешь. В старину крестьянин говорил: «Слыхал? Что днем забудешь - во сне увидишь», а другие отвечали: «А-а!» - и все долго смея­ лись, Да и теперь, когда коровница видит во сне похороны, дру­

гая говорит: «Не иначе как к свадьбе», и обе долго хихикают. Но когда Дж. Д. Бересфорд 8 говорит, что «фрейдизм - самая

многообещающая для литературы научная теория, потому что

она исследует пол, вечную тему романов», никто не смеется.

Современный и красноречивый лектор изрекает мысли куда более

смешные, чем топорные шутки крестьян и коровниц, и не вызы­ вает и тени улыбки. Виной тому - неадоровая торжественно~ть, в которой, словно в вакууме, живет теперь наука. Если бы Фреиду посчастливилось изложить свои взгляды в таверне, он имел бы

очень большой успех.

Психоаналитики сильно озабочены так называемой проблемой Гамлета. Их особенно интересует то, чего Гамлет не знал, не гово­ ря уже о том, чего не знал Шекспир. Раньше бились над вопро­ сом: был ли Гамлет безумцем; теперь вопрос стоит иначе: безу­ мен ли весь свет? Как это ни смешно, самые тонкие критики, заме­ чающие самые тонкие оттенки, совершенно неспособны заметить то, что поистине бьет в нос. Изо всех сил пытаются они доказать, что подсознательно Гамлет стремился к одному, сознательно­ к другому. По всей вероятности, сознательно он всей душой при­ вегстаовал мщение, но пережитый шок вызвал в нем болезненное, тайное, странное отвращение к убийству. И никому не приходит в голову, что не так уж приятно перерезать горло собствен~ому отчиму и дяде. Мораль Гамлета отличается от современнои: он знал, что отмщение страшно, и все же считал, что обязан отмстить.

Чтоб объяснить поведение Гамлета, не нужно психоанализа. Он сам объяснил свои действия, он даже слишком этим увлекся. Долг явился ему в отталкивающей форме, и он не был создан для таких дел. Конечно, возник конфликт, но Гамлет знал о нем, он сознавал его с начала до конца. Не подсознание владело им,

аслишком ясное сознание.

Как ни странно, толкуя о подсознательном отвращении Гам­ лета, ученые расписываются в собственном не вполне осознанном отвращении. Это у них в подсознании лежит предрассудок, по вине которого они старательно обходят очень простую истину. Они обходят простой моральный принцип, в который Шекспир верил во всяком случае больше, чем во Фрсйдовы законы. Шек­ спир, без сомнения, верил в борьбу между долгом и чувством.

НО ученый не хочет признать, что эта борьба терзала Гамлета, и заменяет ее борьбой сознания с подсознанием. Он наделяет Гам­ лета комплексами, чтобы не наделить совестью. А все потому, что он, ученый, отказывается принять всерьез простую, если хотите - примитивную мораль, на которой стоит Шекспирова трагедия. Мораль эта включает три предпосылки, от которых современное болезненное подсознание бежит, как от призрака. Во-первых, мы

должны поступать справедливо, даже если нам очень не хочется; во-вторых, справедливость может потребовать, чтобы мы наказали

человека, как правило - сильного; в-третьих, само наказание мо­

жет вылиться в форму борьбы и даже убийства. Предубежден­ ный современный мыслитель называет первый принцип идеализ­ мом, второй - насилием, а третий - варварством. Современные люди инстинктивно скрывают от себя, что иногда человек дол­ жен, рискуя собственной жизнью, насилуя собственную волю, убить тирана. Вот почему тираны так разгулялнсь в наши дни.

Чтобы не думать, упаси Господи, о тех случаях, когда очень хочется быть в мире, а долг призывает к ссоре, ученый кромсает пьесу и ишет ее разгадку в смутных до бессмысленности совре­ менных учениях. Он пытается толковать ее в свете новой морали, о которой Шекспир и не слыхивал, потому что как огня боится старой морали, о которой Шекспир просто не мог не слышать. А мораль эта (по мнению многих, основанная на гораздо более глубоком знании человеческой психики) признает тирано­ убийство не только потому, что оно ведет к свободе, но еще и по­ тому, что оно искупает грех. Когда же нас призывают заменить

возмездие состраданием, это значит одно: не решаясь покарать тех, кто достоин кары, современный мир карает тех, кто до­

стоин сострадания.

в ЗАЩИТУ ДЕТЕКТИВНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ *

Если вы хотите понять, почему так популярны детективы, вам придется прежде всего отказаться от нескольких штампов. Напри­

мер, не следует считать, что народ предпочитает плохую литера­

туру и любит детективы за то, что они плохо написаны. Не всякая плохая книжка становится популярной. В железнодорожном

справочнике нет ни психологии, ни юмора, однако его не принято читать вслух у камина. Если детективы читают чаще, чем спра­ вочники, значит, они интересней. По счастливой случайности, мно­ гие хорошие книги стали популярными; по еще более счастливой случайности, еще больше плохих книг популярности не снискало. Вероятно, хороший детектив читали бы ничуть не меньше, чем плохой. К сожалению, многие вообще не представляют себе, что может быть хороший детектив; для них это так же бессмысленно,

* Chesterton С. К. Iп dеfепсе of detective stoгies / / Chesterton С. К. The

dеfепdапt. L., 1901. Р. 157~162.

221

как хороший черт. По-видимому, они считают, что написать о прес­ туплении - так же дурно, как и его совершить. Этих нервных людей, в сущности, можно понять - действительно, в детективах

не меньше крови, чем в шекспировских драмах.

Однако на самом деле между хорошим и плохим детективом такая же разница, как между хорошим и плохим эпосом. Детек­ тив не только совершенно законный жанр - он играет немалую роль в сохранении нормальной жизни общества. Прежде всего детективы - единственный и первый вид литературы, в котором как-то отразилась поэзия современной жизни. Люди жили веками

среди гор и дремучих лесов, пока не поняли, как много в них поэ­

зии. Может быть, наши потомки увидят фабричные трубы алыми, как горные вершины, а уличные фонари - естественными, как деревья. В детективном романе нам открывается большой город, дикий и независимый от нас,- и в этом, без сомнения, детектив подобен «Илиаде». Вы замечали, надеюсь, что герой и сыщик ходит по Лондону свободно, как сказочный принц в царстве фей: омни­ бус сверкает перед ним чистыми красками волшебной колесницы, городские огни светятся, как бесчисленные глаза гномов,- ведь они хранят тайну, быть может зловещую, которую писатель знает, а читатель нет. Каждый поворот улицы указует на нее, словно палец; странные силуэты домов на фоне темного неба говорят о ней.

Открыть поэзию Лондона - немалое дело. Ведь, в сущности, город поэтичней деревни; природа - хаос бессмысленных сил, город - сознательных. Форма цветка и рисунок лишайника, мо­ жет быть, что-то значат, а может быть, не значат ничего. Но каж­ дый камень на улице, каждый кирпич в стене - несомненный, яв­ ный знак: кто-то послал его нам, как телеграмму или открытку. Самая узенькая улочка в каждом своем повороте хранит душу че­ ловека, построившего ее. Каждый кирпич - документ, как кли­ нописная табличка Вавилона; каждая черепица учит, как грифель­ ная доска, покрытая столбцами цифр. И все - даже фантасти­ ческая кропотливость Шерлока Холмса,- что напоминает нам о романтике городской детали, все, что подчеркивает предельную значимость наличников и карнизов,- благо. Хорошо приучить обыкновенного человека смотреть внимательно на десяток встреч­ ных людей хотя бы для того, чтобы выяснить, не окажется ли одиннадцатый знаменитым вором. Конечно, можно мечтать о другой, высшей романтике Лондона; можно думать о том, что приключения душ человеческих поинтересней, чем приключения тел, и что охотиться за добродетелью труднее и важнее, чем за пороком. Но с тех пор как все наши великие, кроме Стивенсона,

отказываются писать о том вгоняющем в дрожь ощущении, когда глаза большого города по-кошачьи светятся в темноте, мы дол­

жны по достоинству ценить народную литературу, которая при

всем ее косноязычии и вульгарности не соглашается видеть в

современности прозу, а в обычном - обыденное. Искусство всех веков любило современный ему быт и костюм; художники одевали

222

группы вокруг креста в камзолы флорентийских дворян и фла­ мандских бюргеров. В XVIII веке выдающиеся актеры любили играть Макбета в пудреном парике. Как далеки мы сами от этой убежденности в поэзии нашей жизни, вы легко поймете, если представите себе Альфреда Великого в гольфах или Гамлета во фраке с траурной повязкой. Но нельзя, обернувшись назад, за­ стыть, уподобясь Лотовой жене. Не могла не появиться народная

литература о романтике современного города; и возникли попу­ лярные детективы, такие же грубые и освежающие, как баллады

оРобин Гуде.

Иеще одно хорошее дело сделали детективы. С тех пор как человек, бунтуя против автоматизма цивилизации, проповедует развал и мятеж, полицейский роман, роман о полицейских, в ка­

кой-то мере напоминает нам, что нет приключений романтичней и мятежней, чем сама цивилизация. Рассказ о недремлющих стражах, охраняющих бастионы общества, пытается напомнить нам, что мы живем в вооруженном лагере, в осажденной крепо­

сти, а пресгупники, дети хаоса - лазутчики в нашем стане,

Когда сыщик из детектива несколько фатовато стоит один против ножей и револьверов воровского .притона, мы должны помнить, что поэтичен тут и мятежен посланник общественной справедли­ вости, а взломщики и громилы - просто старые добрые консер­ ваторы, поборники древней свободы волков и обезьян. Да, ро­ мантика детектива - человечна, Она основана на том, что добро-­ детель -- самый отважный и тайный из заговоров. Она напоми­ нает нам, что бесшумные и незаметные люди, защищающие нас,­ просто удачливые странствующие рыцари.

МОГИЛЬЩИК *

Недавно в Nlанчестерской библиотеке я просматривал сред­

невековые рукописи, и меня поразило совершенство тех миниатюр, которые так часто хвалят и так редко понимают. А больше всего поразила меня в них одна особенность, свидетельствующая о большой простоте и большом духовном здоровье. То, о чем я ска­ жу, хорошо знал Платон; знает это и каждый ребенок. Для Пла­ тона и для ребенка самое главное в корабле, например,--- что это корабль. И вот, если старинные художники рисовали корабль, они всеми средствами пытались выразить, что это именно корабль, а не что другое. Если они рисовали царя, он поистине царствовал; если рисовали цветок, он цвел, Их рука могла ошибиться, непра­ вильно изобразить тот или иной предмет, но их разум не ошибался:

они знали, в чем суть предметов,

J\'lиниатюры инфантильны в самом глубоком и лестном смысле этого слова. Когда мы молоды, сильны й простодушны, мы знаем

вещи: когда мы постарели и выдохлись, мы знаем свойства ве-

* Спезлепоп О. К. The grave -- digger / / Спезлепоп О. К. Lunacy and Letters.

L., 1958, Р. 113-117.

223

щей. Цельный и здоровый человек воспринимает корабль всеми своими чувствами, со всех сторон. ОДНО чувство говорит ему, что корабль большой или белый, другое - что он движется или стоит на месте, третье - что он борется с шумными волнами, четвертое - что он окутан запахом моря. Глухой узнаёт, что корабль движется, только по движению берега. Слепой -- по звуку разрезаемой волны. Глухой слепец - по приступу мор­ ской болезни. Это уже импрессионизм, типично современное

явление.

Импрессионизм закрывает все девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять средств вос­ приятия, кроме одного. Природа разрешила нашим чувствам и

впечатлениям поддерживать друг друга; мы же решаем выклю­

чить одни средства восприятия и ограничиться другими. Импрес­ сионисты хотят превратить человечество в стадо циклопов. Неу­ дивительно, что Уистлер 9 носил монокль - вся его философия кривая. И точно так же как художники этого типа требуют, чтобы мы верили только глазам, поэты этого типа требуют, чтобы мы ве­ рили только одной половинке мозга.

Современные пьесы не принимают ничего, что не соответствует их тонкой (я чуть не сказал - тайной) атмосфере. Вы можете сказать, что «Гамлет» или «Ромео и Джульетта» вам не нравятся. Но вам приходится признагь, что эти трагедии выдержали натиск смеха. Может быть, немецкий профессор и допек несчастного «Гамлета». но Могильщик его не допек. Когда Гамлет встретил Могильщика, он обнаружил (не в пример вам). что над серьезными

вещами могут смеяться даже те, кто стоит к ним очень близко.

Веселая песня Могвльшика - героический гимн демократии, и от

первых ее звуков, как от пенья петуха, раскалывается весь мир

Пелеаса иМелисанды !О.

Некоторые считают, что Шекспир не любил народ. потому что он то и дело ругает чернь - как будто у всякого любящего народ человека нет причин ругать чернь! В том-то и дело, что чернь - это народ без демократии. Но если вы думаете, что Шек­ спир, сознательно или бессознательно, не знал грубой народной правды и яростного народного юмора, прочитайте сцену с Могиль­ щиком. «Неужели этот человек не чувствует, Чб1 он занимается? Ведь он поет, роя могилы». Здесь Шекспир дал нам понять, нас­ колько Гамлет ниже Могильшвка. Сам по себе Гамлет может быть персонажем Метерлинка, и пьесу о себе он хочет сделать мегер­ линконской пьесой: стилистически выдержанной, изысканной­

словом, однообразной. ОН хочет, чтобы N\огильщик был грустен, чтобы Могилыцик вписывался в картину. Но Могильщик не хочет

вписываться-- не таковы могильщики! Простой человек, каким бы

он страшным делом ни занимался, никогда не хотел и никогда не

захочет стать трагическим.

Тех, кто действительно знает лондонскую бедноту, гюражают две вещи: как беспросветны ее несчастья и как непрерывно бала­ гурство. К счастью для мира, бедные умеют находить и неприсгой-

221

ность И смех в глубоких могилах, которые они копают. Шекспир показал. что способен понять народ, когда сделал чернорабочего счастливым, а принца - глубоко несчастным. Многие сетовали на свалку трупов в последней сцене «Гамлета». Но, что ни говори,

.никто не нашел среди них трупа Могильщика. Поэты делали ко­ ролей героями своих трагедий не только из лести, но и из жалости. Люди, которые с начала времен роют, копают, пашут, рубят, пре­ терпели бессчетное количество правительсгв, изредка - хороших, как правило - плохих. Но они всегда пели за работой, даже когда они строили высокие могилы фараонов. И в наших цивилизоваи­ ных современных городах они поют за работой, хотя роют могилы самим себе.

Мои легкомысленные рассуждения начались с готических миниатюр, ими они и кончаются. В причудливых, разноцветных

средневековых молитвенниках можно отыскать следы многих сти­ лей и мод, но там нет и следа современной ереси единства стиля. Наши современники, не верящие в Бога, говорят о нем куда почти­ тельней, чем верующие тех времен. Кощунству наших дней не сравниться с шутками смиренных и набожных людей Средне­

вековья.

Приведу один пример из тысячи. Я видел миниатюру, на кото­ рой семиглавый зверь из Апокалипсиса плыл среди прочих в Ноевом ковчеге со своей семиглавой супругой, видимо для того, чтобы сохранить эту ценную породу к Судному дню. Если бы Вольтер додумался до этого, он, я уверен, не упустил бы случая над этим поиздеваться. В те старые времена людей ограничи­ вала строгость церкви, а не вкус и не «чувство меры». Те люди

не считали, что мы должны смотреть на мир одним глазом, их души были стереоскопичны. Им был чужд кривой импрессио­

низм художников; не знали они, к счастью, и полоумного импрес­ сионизма философов.

РОМАНТИКА РИФМОВАННЫХСТИХОВ *

Современный мир, к сожалению, ищет простоты везде, кроме души. Истинно простая душа благодарна за все, даже за слож­ ность. Многим крестьянам приходится быть вегетарианцами и жить простой жизнью, но они не отвернутся от хорошего обеда,

они съедят его с энтузиазмом, потому что их душа проста, как их

жизнь. Современные художники правы, обращаясь к так называе­ мому примитиву. Неправы они в другом - нельзя соединить то­ порность простоты С надменностью пресыщения. Они пытаются изображать дерево, как изобразил бы его ребенок. Я не смеюсь над ними - попытка достигнуть чистоты детства хотя бы через дет­ скую неумелость оправдана и философски, и психологически.

Я понимаю того, кто рисует дерево в виде палки, утыканной пал­ ками поменьше. Я пойму его, если он раскрасит дерево серым, черным или белым - первоначальными, чуть ли не утробными

цветами; ведь главное в том, что дерево-палка стоит, существует. Может быть, художнику просто нравится водить мелком по доске или углем по бумаге; может быть, он зачарован поистине поэтиче­

ским законом, согласно которому мел и уголь оставляют цветные

следы. Но, в отличие от художника, ребенок не презирает искусно выписанное дерево и не смеется над дядей Генри, этим дарови­ тым любителем. Он не презирает живые деревья за то, что они не совсем похожи на его палку. Ребенок может меньше, чем худож­ ник, но радуется он больше. В других искусствах - скажем, в дра­ ме - происходит то же самое; поборники реформ кричат о том, что в старое, доброе время зритель довольствовался голыми под­ мостками, когда Шекспир или Софокл говорили с ним на языке богов. Так оно и было, конечно, они довольствовались голыми подмостками, но не отворачивались от пышных шествий. Они не считали, что блестки и позолота заменяют мудрость и радость - и были правы. Но они считали, что блестки и позолота - велико­ лепные подарки Бога, и снова были правы.

Можно сказать, что простые души не любят простых вещей. Чтобы убедиться в этом, сравните классику с замысловатой просто­ той Средневековья или с неотшлифованными драгоценностями, за­ сверкавшими в темной ночи варварских веков. Одна из этих драго­ ценностей - рифма. На ее примере можно убедиться в том же па­ радоксе, гласящем, что простые души любят сложность, а слож­ ные - простоту. Неграмотные люди любили искусную резьбу и ритмичные, рифмованные песни; люди ученые любят голые стены и белый стих. Однако на примере поэзии нелегко разгра­ ничить простоту и сложность. Нелегко определить, в чем искусст­ венность и в чем простота рифмы. Рифмованный стих прост пото­ му, что искусствен. Именно такая искусственность радует детей и прочий поэтический люд; рифма - это игра. Как и плавание, и

пляска, и рисование, она доступна каждому -~ но не сразу; она

требует труда; и лишь немногие могут овладеть ею в совершенстве. Рифма - игрушка, игра даже хитрость из тех, которым так раду­ ются дети. А тому, кто велик для детской, не войти в Царствие Не­ бесное и даже в царство Аполлона.

Поборники анархии в искусстве отнюдь не принимают все на свете. Они не принимают ничего, кроме анархии. Если стихи или картина не подчиняются нанновейшим условностям беззакония,

они презрят их так же надменно, как классики презирали романти­

ков. Единственное мое возражение против нового искусства укла­ дывается в одно слово - «гордыня». Его поборники горды не толь­ ко гордостью вызова, но и гордостью презрения. Изгои требователь­ ней аристократов. Их высшая изысканность завершила то, что аристократы начали,'-- искусство замкнулось в себе. Прежде ху­ дожник верил в себя, несмотря на свои провалы. Теперь он верит в себя благодаря им.

Хотя я и копаюсь в темных веках и в сказках седой старины,

Я вспомнил все же одну современную сказку. В одной из луч­ ших своих книг Джордж Макдональд 11 пишет о юном рудокопе,

который прогонял злых духов, читая на память стихи. Средневе­ ковые стихи на кухонной латыни нередко были из рук вон плохи,

НО они прогоняли злых духов - бледных бесов пессимизма и чер­ ных бесов гордыни. Наверное, мадам Монтессори 12 сочтет меня

несчастной жертвой антипедагогических сказок; но одно из пер­ вых моих впечатлений останется со мной до конца. И когда смолк­ нет рев невиданных инструментов, я услышу во внезапной ти­ шине, как скребут копытца по скалам и мальчик читает стихи.

ХОР·

Один из самых ярких признаков нашего отдаления от народа - то, что мы почти совсем перестали петь хором. А если и поем, то несмело. а часто и неслышно, по-видимому, исходя из неразумной, непонятной мне мысли, что пение - искусство. Наш салонный аристократ спрашивает даму, поет ли она. Старые застольные де­ мократы говорили: «Пой!» - и человек пел. Я люблю атмосферу тех, старых, пиров. Мне приятно представлять, как мои предки,

немолодые почтенные люди, сидят вокруг стола и признаются хо­ ром, что никогда не забудут старые дни и тра-ля-ля-ля-ля, или заверяют, что умрут во славу Англии и о-го-го-го-го. Даже их по­ роки (благодаря которым, боюсь, многие слова этих песен оста­ вались загадкой) были теплей и человечней, чем те же самые по­ роки в современном баре. Ричарда Сюивеллера я во всех отноше­ ниях предпочитаю Стенли' Ортерису 13. Я предпочитаю человека, хлебнувшего пурпурного вина, чтобы из крыльев дружбы не вы­ пало пера, тому, кто выпил ровно столько же виски с содой и про­ сит не забывать, что он пришел один и на свой счет поить никого не обязан. Старинные веселые забулдыги (со всеми своими тра-ля­ ля) веселились вместе, и людям от этого было хорошо. Современ­ ный же алкоголик (без всяких этих тра-ля-ля) - неверующий от­ шельник, аскет-атеист. Лучше бы уж он курил в одиночестве опи­

ум или гашиш.

Но старый добрый хор хорош не только тем, что это народное искусство. Была от него и другая польза. У хора - даже комичес­ кого - та же цель, что у хора греческого. Он связывает эту, вот эту историю с миром, с философской сутью вещей. Так, в старых балладах, особенно в любовных, всегда есть рефрен о том, что тра­ ва зеленеет, или птички поют, или рощи цветут весной. Это - от­

крытые окна в дом-е плача, через которые, хоть на секунду, нам от­ крываются более мирные сцены, более широкие, древние, вечные картины. У многих деревенских песен про убийства и смерть удиви­ тельно веселый припев, как пенье петуха, словно хор протесту-

• Спеялепоп О. К.' The chorus 11 Спезлепоп О. К. Alarms and discussions.

L., 1910. Р. 14.5-149.

ет против столь мрачного взгляда на жизнь. В «Беркширекой бе­ де» долго поется про злодейку-сестру и преступного мельника, но

тут врывается хор:

А я буду верен любимой моей, Если не бросит меня.

Это в высшей степени разумное решение должно обратить нас в мир нормального, напомнить нам, что не только беда есть в Берк­ шире. Несчастную девицу утопили, мельника (к которому мы ус­ пели искренно привязаться) - повесили, но рубином сверкает ви­ но, цветут у речки сады. Сердитое нетерпение застольного при­ пева совсем не похоже на ту покорность судьбе, которую пропове­ дуют гедонисты вроде Омара Хайяма. Но есть в них и общее: и там и тут человек выглядывает за пределы беды. Хор смотрит по­ верх голов утопленницы и повешенного и видит бесчисленных влюбленных, ГУ.1ЯЮЩИХ по лугам.

Вот этого смягчения, очеловечивания мрачных историй совер­ шенно нет у нас. Современное произведение искусства обязано, как говорят теперь, быть насыщенным. Не так легко объяснить, что это такое. Грубо говоря, это значит, что оно должно выражать

одну идею, по возможности неверную. Современные трагические писатели пишут в основном рассказы; если бы они писали прост­

ранней, где-нибудь да прорвалась бы радость. Рассказы эти вроде уколов: и быстро, и очень больно. Конечно, они похо­

жи на жизнь - на то, что случается с некоторыми людьми в наш

славный век успеха и науки. Они похожи на болезненные, боль­ шей частью короткие современные жизни. Но когда изысканные

натуры перевалили через страшные случаи и стали писать страш­ ные книги, читатели заволновались и потребовали романтики. Длинные книги о черной нищете городов поистине невыносимы. У «Беркширской беды» есть припев. У лондонской его нет. Люди об­ радовались повествованиям о чужих временах и странах, обрадо­ вались отточенным, как меч, книгам Стивенсона. Нет, я не так узок, я не считаю, что только романтики правы. Надо время от времени вспомнить и о мрачной нашей цивилизации. Надо запечатлеть смя­ тение одинокого и отчаявшегося духа, хотя бы для того, чтобы в лучшие времена нас пожалели (а может, преклонились перед на­ ми). Но мне хотелось бы, чтобы хоть изредка вступал хор. Мне бы хотелось, чтобы после мучительной, как агония, нездоровой до жу­ ти главы врывался голос человеческий и орал читателю,да и писа­ телю, что это еше не все. Упивайтесь жестокостью и сомнением, только бы вовремя звенел припев.

Например, мы читаем: «Гонория бросила томик Ибсена и тя­ желопобрела к окну. Она ясно поняла теперь, что ее жизнь не толь­ ко сложней, но и холодней и неприютней, чем жизнь бескрылых мещан. И тра-ля-ля-ля!» Или: «Молодой священник горько усмех­ нулся последним словам прабабушки. Он знал слишком хорошо, что с тех пор, как Фогг установил закон наследственнои кос­

матости козлов, религиозная этика строится на совершенно новых

основаниях. И о-го-го-го-го!». Или так: «Юриэль Мэйблум мрачно смотрел на свои сандалии. Он понял наконец, как бессмыслен­ ны и антиобщественны путы, связывающие мужчину и женщину; понял, что каждый из них должен идти своей дорогой, не пы­ таясь перекинуть мост через бездну, разделяющую души». И тут ворвется оглушительный хор бессмертного человечества: «А я буду верен любимой моей, если не бросит меня».

ПРИМЕЧАНИЯ

I Фитцжеральд, Эдуард (1809-1883) - английский поэт и переводчик; заинте­

ресовавшись средневековой персиаской поэзией, в 1856 г. изучил персидский язык. Перевод «Рубайят» Омара Хайяма. вышедший в 1859 Г., а затем неоднократно пере­ рабатывавшийся и дополнявшийся,-- основной труд жизни Фитцжеральда,

признаниый шедевр английской поэзии. Скептицизм и гедонизм Хайяма были за­ острены переводчиком против респектабельности викториаиской эры.

" См. примечание 26 на с. 203 книги. 3 Сагре diem (лат.) - лови мгновение.

4 Речь идет о произведениях английского классического юмора - о романе сентименталиста Лоренса Стерна (1713-1768) «Жизнь и мнения Тристрама Шен­

ди, джентльмена» и романе Чарльза Диккенса «Записки Пиквикского клуба». 5 Торо, Генри Дейвид (1815-1862) - американский мыслитель, писатель и об­ щественный деятель; примыкал к философскому кружку трансценденталистов, раз­

вернувшему романтическую критику цивилизации и проповедь духовной сво­ боды, самосовершенствования, паитеистического слияния с природой. Главное про­

изведение Торо - «Уолден, или Жизнь В лесу» (Wolden, ог Life in the woods, 1854), описание своеобразной «робинзонады» автора, когда он в 1845-1847 П., порвав

с цивилизованным миром, жил в родных местах в лесной глуши и в условиях

крайнего воздержания возделывал клочок земли на берегу Уолденекого озера. 6 Амарилис - ставшее нарицательным имя пастушки в одной из эклог Вер­

гилия (1 в. до н. э).

7 Знаменитый концертный зал в Лондоне, построенный в честь принца Альберта, мужа королевы Виктории, умершего в 1861 г.

8 Бересфорд, Джон Дэвис (1873-1943) - английский писатель (архитектор по профессии) , более всего известный своей автобиографической трилогией; в его

творчестве сказалось фрейдистское поветрие 20-х годов.

9 Уистлер, Джеймс Эббот Мак-Нейл (1834-1903) - американский живописец и график, близкий французскому импрессионизму; был склонен к живописным

эффектам, создающим впечатление зыбкости и ирреальности изображаемого. 10 «Пелеас иМелисандра» - пьеса М. Метерлинка (1892); Честертон наме­

кает на то, что мир ее туманных ночных грез, ее худосочной символики так же зыбок перед лицом шекспировского реализма, как призрак отца Гамлета -- перед

утренним криком петуха.

11 Макдональд, Джордж (1824-1905)- шотландскийпоэт и романист. До об­

ращения к литературному творчеству был священником. В своих романах с лю­ бовью изображал сельскую жизнь и крестьянский труд в Шотландии. Выдаю­ щийся мастер английской детской литературы.

12 Монтессори, Мария (1870--1952) - итальянский педагог-реформатор,

сторонница свободного воспитания.

Р. А. Гальцева