Файл: Самосознание.европейской.культуры.XX.века.1991.pdf

рить после меня. Запомним это, чтобы стало ясно, пусть хоть прибл изигельно, каково всякому автору здесь стоять. Разумеет­ ся, болезненная не всегда только для автора, временами и для пуб­ лики; но ведь за каждую стрелу, может быть, попавшую в цель, за каждый камень, возможно, задевший лоб Голиафа 4, в ответ палят из сотни дробовиков, а известно, что дробью всегда попа­

дешь,--- и так выясняется, что никаких союзников ни у кого нет.

Говорю я, вы видите, от собственного лица, как иначе и не могу, но все-таки несубъективно, т. е. хоть я и привязан ко многому, но не пристрастен. Пускай сказано слишком сложно; проще это и в самом деле не выразишь. Говорю как привязанный, и за этим

уточнением стоит не скромность, а самонадеянность: ни во что совершенно непривязанное я не верю. Естественно, существуют элиты, группы, коллективы, круги, кружки - но разве так уж труд­ но представить себе союз, не занятый защитой и выгадыванием каких-нибудь интересов? Inteгests в переводе с английского зна­ чит, между прочим, проценты; это ближе к делу. Стоит литературе открыться обществу или, вернее, невольно оказаться затянутой в него, как она делается предметом борьбы интересов, будь то даже

ущемленные или, возможно, лишь видимо ущемленные интересы.

В заглавии к моим докладам я слова «общество» избежал. Оно стало очень употребительным, что вовсе не означает, что на него

можно с доверием положиться,- это модное слово, стершееся едва ли не прежде, чем его успели понять. Слова «общитель­ ность», тем более «община», как и слова «человечность», В нашем «обществе», наоборот, избегают, сторонятся их, выставляют в нелепом контексте: еще бы, на них не построишь общества, они антиобщественны, когда выступают без научного привеска, каким сопровождаются слова наподобие «социологии» и «гу­ манизма», или без политического ореола, излучаемого словом наподобие «социализма». Случись так, что через голову санк­ ционированной, сверху донизу организованной благотворитель­ ности начнут искать и найдут какую-то человечную взаимо­ связь между религиозным и социальным, я не удивлюсь, если церкви вступят в союз с атеистическим обществом, чтобы иско­ ренить лицо или группу, в простом доверии к Богу посвятивших себя не обществу, а человеческому. Может быть, я преувели­ чиваю, но ограниченность моей фантазии привязывает мои преувеличения к области вполне мыслимых вещей. Много по­ пыток такого рода уже было, некоторые внедрились, поскольку получили признание, удовлетворили потребность в порядке и организации. Характерно, что в нашей стране, классической стране объединений, не основывается никаких объединений, почти только общества, которые лишь по нужде, т.е. из юри­ дических соображений, стыдливо примыкают к тому или иному зарегистрированному объединению и соглашаются с исполнением излишнего ритуала. Эта тяга к обществу прячется и за всеми многочисленными съездами, встречами, дискуссиями, публичными и частными, с приглашеиным оратором, какой-нибудь знаменито-

стью, способной придать программе праздничную торжествен­ ность. У меня нет желания высмеять эту тягу к общественности, я уважаю экспектации, находящие себе выражение в подобных собраниях. Поражает только, что все эти общества - идет ли

речь о развязных школьниках или выпускниках высших юриди­

ческих курсов - связывают свои надежды не с похвалами, утеше­ нием, одобрением, ободрением; нет, они ждут чего-нибудь вызы­ вающего, дерзкого, общественно-критического, ждут критики на­ шего времени, я почти готов сказать, ждут - будь то самоуве­ ренные промышленники или духовные лица - взбучки, и с тех пор как до меня это дошло, я уже не чувствую в себе наклонности да­ вать кому бы то ни было пускай даже мнимую взбучку.

Своеобразие такого заведения состоит, кроме прочего, в том, что собственно «общественность» расцветает вне программы, за

столом за стойкой поздно вечером. Тогда дело доходит до чудо­

вищной откровенности, изливаются в исповедях, исповедей жа­

ждут, неоднократные «нет, не то я хотел сказ~ть» срываются с

языка, раз уж язык сошел сходуль официальной пустоты: без за­ боты о стиле расцветает общество, и оказывается, что есть офи­ циальный и есть принятый в доверительном общении язык, что каждая вторая фраза делает нужным переспрос: «Как вы это по­ нимаете?» - и вот уже ты потерялея в чаще определений, притя­

нутых очень, очень издалека, и понимаешь, в какие сумерки завела

наш язык его история. Тут в полной мере дает о себе знать наша образовательная травма. Повторяю: у меня нет желания высмеять это тяготение к обществу, тем более дискр~дитировать его; ведь

здесь сказывается тоска по привязанности .

Но общего словарного запаса едва хватает на час, не хватает его даже для повседневных вещей, скажем, для разговора о школах,- через час беседа превращается в утомительную бол­ товню. Не существует и ритуала вежливости, способного выручить больше чем на час. Языка нам хватит, хватило бы,­ только как ему стать человечным, действительно общим, привя­ занным и в то же время держаться какой-то хотя бы самой скромной эстетики? б А ведь автор хотя бы трех страниц кое­ как пригодной для напечатания прозы должен рассчитывать в качестве необходимой предпосылки именно на какую-то, пус­ кай самую скромную, эстетическую восприимчивость - возьмем скромнейшее из скромного,- на разные критерии в подходе к роману и к передовой статье в иллюстрированном журнале.

Я исхожу из предпосылки, что язык, любовь, привязанность де­

лают человека человеком, что они ставят его в отношение к само­

му себе, к другим, к Богу - монолог, диалог, молитва. Не мое дело исследовать здесь, как эстетика человечного должна была бы

воплощаться в разговорном языке - в словаре политика, про­ давца, учителя, супруга, профессора, управляющего и соответ­ ственно их партнеров; обычно это вокабуляр захвата и утвержде­ ния власти, собственной правоты, сформировавшийся не в обще­

нии с партнером, а заранее, в отвлеченном представлении о нем

или же выработанный тренировкой. Чем больше власти, тем пустее становится этот словарь, многословный, ничего не говорящий. Я отказываюсь называть его пустой фразой, у фразы все-таки есть стилистическая красивость, образцовость; пускай манерная,

она - инструмент словесного этикета, предполагает определенные

условности, это чуть ли не фигура танца 7. Наш язык такому эти­ кету, столь удобному для выражения и почтения, и непочтитель­ ности, еще не научился. Богатая тема для философского и социоло­ гического исследования. Может быть, путем переводов в наш. язык и проникнет что-то от манер, на худой конец через извест­ ную манерность. Вот уж настоящий провинциализм усматривать

в так называемом потоке переводов угрозу для немецкого языка -

всякий перевод, включая перевод детективного романа, становит­ ся обогащением нашего собственного языка, пробуждает к жизни словесные области, которые в нашей речи грозят захиреть, или никогда не существовали, или уже не существуют. За переводом одного рассказа, в котором фигурировал нью-йоркский сапожник,

мою жену и меня поразило, как у нас выветрились слова, совер­

шенно естественные тридцать лет назад, когда мы, еще дети, но­

сили чинить ботинки к сапожнику. Со стремительным ростом меха­

низации исчезают целые группы ремесел, а с ними их язык, наз­

вания инструментов, одежда, песни 8. Сравнивать и собирать.

Полно работы для германистов. Политику делают словами, вгля­ дитесь в эти слова, соберите и сравните их 9. Чересчур много­

об этом я еще скажу - занимаются анализом содержания. Со­

держание прозы - это же ведь ее предпосылка, оно дается даром, а дареному коню не следовало бы заглядывать в зубы. Собирать

слова, изучать их синтаксис, анализировать, вникать в ритми­ ку - и тогда обнаружится, каким ритмом, каким синтаксисом, каким словарным запасом располагает в нашей стране человеч­ ное и социальное. Такому выражению, как «социальный пакет», давно бы пора стать темой филологической диссертации. Мы не

вправе ни одного слова растратить, ни одного потерять, не так уж

много у нас слов. Государство, которое - смело назову это так - обладало бы культурой, давно уже поспешило бы спасти все, что еще можно спасти. Такая не слишком зажиточная страна, как Ирландия, уже десятки лет имеет правительственные комиссии для

этой цели, делающие работу, сопоставимую с работой братьев Гримм. Ну, конечно, Ирландия 10 - страна поэтов, первым прези­

дентом там был Дуглас Хайд, языковед, и он был - в такой ка­ толической стране - протестант.

Отвращение немцев к провинциализму, к повседневности, которая, собственно, и есть социальное и человеческое 11, само

провинциально. Как раз провинции становятся местами миро­ вой литературы, когда язык дорастает до них, доходит ДО них; назову только Дублин и Прагу 12. Мы теряем слишком много слов, выбрасываем их; мир - это для нас большой мир, большой мир - большое общество, а большому обществу недостает величия: политики безъязыки или невыразительны. Сейчас идет

что-то вроде распродажи; языкознание, поддержанное и финан­ сируемое государством, могло бы по дешевке скупать - скупать слова; оно могло бы их собирать, упорядочивать. Это просто не­ сколько моих догадок, идей, возможно, уже запоздалых или из­ лишних; я не знаю, что здесь уже делается или произошло 13.

Словарь «большого мира» так же невыразителен, как и язык

политиков: по рангу в эстетике разговорного языка сапожник и рыночная торговка окажутся королем и королевой - в срав­

нении с ничего не говорящими словами, которые имеет предло­ жить «большой мир». Меня с известной снисходительностью часто называли бытописателем маленьких людей; но беда в том, что в подобной характеристике мне всегда слышится что-то лест­ ное. да, до сих пор я мог найти величие только у маленьких людей 14.

Не случайность, не само собой так вышло, что в нашей стране

нет детских книжек, книг для юношества, нет детективного

романа 15, хотя преступность у нас ничуть не меньше, чем в стра­ нах, с чьих языков мы переводим детективные романы. Впечатле­ ние такое, что нет ни доверительного языка, ни доверительной почвы, ни хотя бы доверия к обществу, к миру, тем более к окру­ жающей среде. И, по-моему, не случайность, даже не печальное явление, а благоприятное знамение, что писатели редко согла­ шаются придавать благовидность обществу, в котором. им нет места 16. В обществе, определяющем их достоинство потребле­

нием или вынужденном его так определять, не имеющем никакого стиля, даже не манерном, только снобистском, писатель не на сво­ ем месте. Тот факт, что он публикуется, не означает, что он публичное лицо. Надеюсь, мне не требуется здесь определять по­ нятие публичного лица. Немцы - и я не провожу тут никаких общественных различий - тоскуют по привязанности, но нахо­ дят только общество, никакой доверительности; не случайность, что они так много ездят, где-то ищут человечности и общинности, любуются повседневностью других стран.

На долю современной литературы выпадает ответственность, до которой она не доросла. Ничего не говорящая политика, ничего не говорящее общество, известная беспомощность церквей, кото­ рые добиваются социальной «действенности» И потому все стыд­ ливее настаивают на обязательности своей морали, ищут себе научного алиби, невыразительно высказываются о вещах, кото­ рые им не к лицу, подобно обществу, политике прибегают при слу­

чае к доносительским кличкам - все это, как я сказал, ставит современную литературу перед ответственностью, нагружая

ееэротическими, сексуальными, религиозными и социальными

проблемами, но так, что всякую разработку их ей снова ставят

ввину. Где политика отказывает или терпит провал - вспоми­

наю об истерической горячке, с какой у писателей вымогались

высказывания против берлинской стены,- от авторов как нароч­ но начинают требовать слова, обязывающего слова. Ждут пре­ дельно просто сформулированных откровений, которые полити-

кам можно было бы· применять для взаимного разоблачения. Не случ~йность, даже не просто коварство или цинизм, если

писателеи пытаются побудить к высказываниям о политических, социальных, религиозных вопросах. Высокая честь, я бы даже

сказал, слишком высокая честь и вместе доверие, когда среди джунглей определений от вас требуют того единственного пря­ мого слова, которое станет для всех обязательным. Спрашивают не с науки, не с политиков, не с церквей - нет, именно писатели должны высказать все то, чего другие никак не хотят говорить: что потерянное потеряно; может быть, только для того, чтобы

кто-то потом получил положенное нашедшему вознаграждение.

Писатели должны назвать ребенка по имени. Политики уверт­

ливы, люди церкви в своих публичных выступлениях хитры, как змии, бесхитростного, правдивого слова люди ждут от писа­ телей. Однако стоит им его высказать, машина демагогии взвы­ вает, как сирена воздушной тревоги. Едва раздается слово, под­

нимающееся над ничего не говорящей тривиальностью стандарт­ ных публичных высказываний, и всеми овладевает паника.

Как более или менее осознанную констатацию этого поло­ жения дел я объясняю себе, между прочим, шумное появление новой литературы, которая выражает ничего не говорящие вещи с образцовым изяществом, освобождает человека от его чело­

вечности, привязанности, социальности, ничего не говорящими описаниями ставит его в ничего не говорящее окружение­ удерживает язык в его собственном теле, ничему не дает разгла­ СИ;ЬСЯ, прорваться наружу; ни одного тревожащего сообщения,

слова; остаться в круге, в кружке, ни движения вовне, один только ритм собственного кружения 17. Но ведь даже великим

глашатаям поэтического одиночества- Стефану Георге, Гот­ фриду Бенну, Юнгеру - общество и публика не дали себя обой­

ти; и не иронично, а трагично, что даже Музилю 18 пришлось испить эту чашу. Все написанное, тем более напечатанное, с мо­

мента написания, напечатания уже налично, уже присутствует в социальном смысле - хочешь ты публики, общества, изменения мира или нет. Благоговейный культ искусства, какому посвящали себя великие пророки одиночества, всегда остается, пускай даже только по едва уловимой атмосфере, ущербным: где на такой сти­ лизованный манер совершается священное служение ремеслу,

туда вторгается художественное ремесленничество, возникает что-то фатально дилетантское, а где общительность подавляется элитарным отбором слов, туда всегоглубже просачивается обще­

ство: возникает удушающая интимность, что-то приватное, круж­

ковое, в том числе и в меценатстве, образующемся около таких кружков 19.

Круг, кружок имеют общей чертой замкнутость. Так культо­ вость проникает в области, всего менее уживающиеся с куль­ том. Такой претенциозностью обладает только художествен­ ное ремесленничество. «Вкус», «вкусовое», «человек тонкого вку­ са» и т. Д.- вот словарь этих посвященных, берущий свои выра-

жения из кулинарных сфер. То, что могло бы стать великим, по­

священные сначала довольно-таки посредственно взращивают в своих теплицах, потом все превращается в моду. Я безусловно приэнаю. что литература требует не только читателей, но и толко­ вателей, требует в качестве предпосылки социальности и привя­ занности, но я не думаю, что она требует специальной посвя­ щенности. Даже Кафка, великий из великих, не предполагает

посвященности, как ни стараются взять его в плен кругов и круж­

ков. Церковь - освящают, но через этот акт освящения она не закрывается, а открывается, причем для всех. В кружок прини­ мают, из него изгоняют - вот вам вдобавок еще понятия свято­ татства и еретичности. Я своим детям и помощнице по дому то­ же давал читать Кафку и Фолкнера - не из высоколобого убеж­ дения, что искусство принадлежит народу, а из уважения к Фолк­ неру и Кафке: я не считаю, что они писали для посвященных. И оценка «трудно для пониманию> относительна, сказки братьев Гримм тоже трудны для понимания. Писатель не исключает

ни одного читателя, и он это делает не из скромности, а из дерзно­

вения. Скромничают в кружке.

Я делаю здесь эти замечания, чтобы прояснить самому себе, куда, в какое общество поступает все написанное, коль скоро

оно начинает присутствовать в социальном смысле, с какими силами имеет дело автор, который не выставляет перед собой щита с надписью «Только для посвященных» и произносит свое беззащитное слово, выйдя из защитного круга. И вот у меня теперь иногда словно пелена спадает с глаз. Скромнейшая из скромных предпосылка - что отрывок повествовательной прозы требует другого интерпретационного инструментария, чем пере­ довица массовой газеты,- эта скромнейшая предпосылка оказы­ вается еще слишком нескремной. Если я попробую навязать вам тут кое-что из опыта, накопившегося у меня как объекта газетной критики, то возьму только то, что может претендовать на обще­ значимость и относится не только к упомянутому объекту. Вот

знакомая ситуация.

Если в радиопостановке или романе трубочист падает с кры­

ши - по композиционным, драматургическим, т. е. эстетическим, причинам должен упасть с крыши,- несутся жалобы профсоюза трубочистов: как раз трубочисты с крыш никогда не падают. Протесты, гнев, возбуждение никогда, собственно, намного глуб­

же не идут, трудов поэтому не стоят, и не дело автора предостав­ лять профсоюзу трубочистов обзорный очерк западной эстетики от Аристотеля до Брехта. Минимальные предпосылки отсутствуют и тогда, когда по той или иной причине кто-то захочет торжест­ вовать по поводу падения трубочиста. Обеспечить от себя еще и эти предпосылки автор уже не может: трубочисты как таковые ему абсолютно безразличны. Он и сам никогда не бывает вполне тем, в качестве чего его можно где бы то ни было классифициро­ вать,- трубочистом, марксистом, католиком, государственным советником и т. д.; будь он даже католически-марксистским

государственным советником, который для потехи сдал когда-то экзамены на трубочиста: всем, чем он может быть кроме автора, он бывает кроме того, и его привязанность - ничто, если он не привязан по крайней мере к семи вещам сразу. Пускай он даже

ищет чего-то вроде середины, но все стоящие там, снаружи,­ трубочисты, марксисты, католики, государственные советники и т. д.- под серединой всегда понимают сразу середину круга, который кругл, а значит, эстетически непригоден, тогда как для

трех-, девяти- и пятидесятисемиугольников тоже ведь суще­

ствует какая-то середина 20. Может представитьсятысяча надоб­ ностей, чтобы сорвался именно этот трубочист; может быть, автору известно, что в водосточном желобе на крыше вот уже

двадцать лет красивая стеклянная завитушка ждет человече­

ского общества, как раз та завитушка, которую открывает трубо­ чист, когда цепляетсяза желоб, 110ка пожарнаямашина мчится его спасать. Ему - автору - может быть важно также окольным

путем падения, задержки, приземления на подоконник напра­

вить трубочиста в комнату, где болеет или занимается молодая, сгорающая от любви к нему дама; не исключено, что ему, автору, понадобился шорох, производимый сползающими по черепице

кедами,- именно этот шорох; ему, возможно, существенно важно

еще и заставить сорвавшегося раскачиваться на надломленном

крае кровли - скажем, ему требуется царящий человек, чтобы

приписывать ему разного рода внутренние монологи и лирические

излияния. Вполне уважительные основания, столь же безвредные, как и бесстрастные,- основания, могущие оказаться с равным успехом отвлеченными и человечными, нелепыми или бесчеловеч­ ными. Сказать короче, партии, заинтересованные группы, церкви открывают ангажированность почти всегда не с той стороны: они не интересуются стеклянными завитушками, сгорающими от люб­ ви молодыми дамами, даже той возможностью, что сорвавшийся окажется переодетым Казановой или Дон Жуаном, причем на­

метятся еще две совершенно разные эстетические перспективы -

ничто такое их не интересует. Это как с авиакомпаниями: им

не нравится, когда в романах падают самолеты, и они сразу начи­ нают подозревать, что автор нанят железнодорожными обще­ ствами или подкуплен велосипедной промышленностью. Трудно сказать что-нибудь еще по поводу всех этих раздражений, обид, протестов. У автора какие-то свои цели, конечно, есть: он, воз­ можно, хочет, раскачав желоб, запустить ту завитушку, словно из пращи, по высокой пятисотметровой дуге прямо на шлем жандарма; допустим, он имеет в мыслях чистую физику, хотел бы испытать, пробьет ли запущенная подобным образом стек­ лянная завитушка картон, стекло, а то и железо, у него баллистика на уме, а ему приписывают нанесение ущерба корпорации, по­ литику. Что тут добавишь? Я пытаюсь только предложить раз­ нообразную оптику для эстетики социального, или религиозного,

или эротического, потому что, разумеется, может получиться и так, что автор не увяжет баллистику с эстетикой, завитушка попадет

не только не куда надо, а в глаз, или трубочист слишком рано приземлится на подоконник, когда молодая дама, еще в неглиже, удостоверяется перед зеркалом в чистоте цвета своего лица и

блеске своих глаз.

С годами у меня начинает заметно укрепляться подозрение, которое до сих пор просто от спешки я не давал себе как следует осознать: что читатель - а я имею здесь в виду критика тоже, которого понимаю как читателя, обладающего навыком система­ тизации и артикулированного выражения,- не может ничего допустить (Iassen), что он постоянно настроен на разведывание

умысла автора, и так со временем вырастает уже упоминавшаяся чаща определений, еще больше затемняемая обидами, раздра­ жениями, протестами и всевозможными глупостями. Уже совер­ шенно нельзя надеяться на существованиехотя бы минимальной предпосылки, что выбранная автором оптика будет признана, принята и соответственноее обязательныетребованиясоблюдены.

Короче сказать: даже у сравнительно реалистического романа

есть свой сложный демонизм, превращающий многих читателей и критиков в невольных комиков, если они не распо~нали добро­

вольного, профсссиональногокомизма установленнои в нем опти­ ки 21. Или еще по-другому: если в радиопостановке трубочист упадет с крыши и какой-нибудь человеколюбивой и наивно~ слушательнице придет в голову тут же набрать номер скорои помощи и вызвать ее - куда? - ну, скажем, на радиостудию,

то она поступит эстетически корректнее, чем тот руководитель профсоюза, который немедленно звонит директору радиопередач, потом представителю средних классов при совете по радиовеща­ нию и заявляет формальный протест. Повторяю, у меня теперь часто словно пелена спадает с глаз: выходит, напрасно думать, что настроение бывает вместе легким и серьезным или, применим музыкальный термин, «строгим И приподнятым»; что живость­ не дурашливое балагурство, юмор и сатира - разные категории, сатира - никогда не потеха. Но не дело автора создавать пред­ посылки, это дело тех, кто на одном с ним языке, обучая, учась, истолковывая, критикуя - короче говоря, создавая предпосылки,

занимается письменным словом.

В этом городе Теодором В. Адорно были сказаны великие слова: после Освенuима нельзя уже больше писать стихи. Я их видоизменю: после Освенцима уже нельзя дышать, есть, любить,

читать - кто сделал первый вздох, зажег сигарету, тот уже решился выжить, читать, писать, есть, любить. В этом качеств:

выжившего я и говорю с вами - как человек, предположившии

вмире больше надежного пространства, языковой почвы, чем

очевидным образом можно было предполагать. Как читающий и пишущий, женившийся, курящий сигареты 22. Остав~ийся

жить не знает, что после него останется. Он живет с бомбои, как вы, у нас у всех она в кармане рядом со спичками и сигаретами; с ней, бомбой, время приобрело другое измерение, почти исклю­ чающее длительность. Строгим и легким становится все, ничто