Файл: Самосознание.европейской.культуры.XX.века.1991.pdf

не хочет оставаться на месте, тем более пускать корни и приобре­ тать монументальность, хотя бы с помощью свинца в подошвах;

потеряна родина, дом, потеряны взаимосвязи, нет надежной почвы. Как-нибудь я еще вернусь к этому, потому что, мне ка­ жется, ;еловечное, социальное, привязанное невозможно без ро­ дины, дома, в понятие которого входит добрососедство, доверие, а не так, чтобы первая ступенька общества - семья - стала ощетинившейся, отравленной крепостью, кругом, кружком, исклю­ чающим, отталкивающим непосвященных 23. Круги, кружки, закрытые общества, тайные союзыэто формы проявления тоталитарного общества, они роковым образом напоминают мне первые годы после 1933, тогда тоже были кружки, группы, при­ ватные, тайные; секретничали большей частью по-дилетант­ ски; всякий уже имел опыт в обращении и сосуществовании со шпиками и тайными службами, доносчики просачивались очень быстро: сразу аресты, допросы, даже если кто-нибудь, не имея

отношения к организациям, просто шел с несколькими молодыми людьми играть в футбол. Временами дело ограничивалось преду­ преждениями, временами кончалось хуже, у диктатуры еще были свои случайности. Сегодня: замкнутая власть науки, тайные

союзы, которые не маскируются под институты, университеты, издательства, объединения, радиостанции, а образуются вокруг них, внутри них; сплошь одни разрозненные тактические боевые группы, нигде никакой стратегии - или она где-то существует тайным образом? Открытая литература попадает тут в перепалку между тактическими подразделениями. При своей открытости она становится предметом ожиданий и эаискиваний, которые совершенно неуместны: заменить собой религию и социальность она не может. дело еще дойдет до противоестественных поворотов и перебро~ок фронта, потому что немыслимо заключать прочный

дружескии союз или провозглашать вечную вражду через пропасти недопониманий. Суть не в том, и она все меньше будет

втом, что выбравшего религиозную тему автора - дело его

веры, не знания - ловят на каких-то ошибках (говорю не рго domo, а скорее рго ecc1esia 24 и не хочу за это ордена). Я хочу ска­

зать вот что: в нашей стране царят удивительные представления о реализме - будто слово так же плоско и просто, как какой­ нибудь пятак, при том что ведь каждый ребенок не позже, чем на первом школьном уроке, узнаёт, что не существует надежной страны языка, что даже Божье слово надо брать не таким, как оно есть. Политика делается словами, наука формулируется в словах, религия возвещает себя в словах, и ни одно нельзя считать плос­ ким и простым наподобие пятака, годящегося в первый встреч­ ный автомат. Литература уязвима, ей всегда угрожает опасность быть отутюженной до плоскости, до того, что слова станут обте­ каемыми и гладкими. А между тем написанное печатается массово и для масс. В нашей стране за последние десять лет раскуплены миллионы карманных книжек. Почти вся современная литература стала или станет таким путем за несколько лет популярной,

включая литературу для посвященных. Книга у каждого в кар­ мане, собственно, даровая, она вручается за минимальный часо­ вой оклад; даже за рецепт в больничной кассе платят целых пять­ десят пфеннигов, в восемь раз больше, чем автор получает гоно­ рара с одной карманной книжки. Массовая литература требует какого-то средства массовой коммуникации, в котором найдут себе выражение ее эстетические предпосылки. Как автор, я боюсь не массовых тиражей, не просвещенных истолкователей, будь то противники или СТОРОННИКИ,- Я боюсь претензий на истолкова­ ние, без предпосылок подходящих к тексту, у которого предпо­

сылки есть.

Часть мира, которую называют восточной, несмотря на все

свои очень неуклюжие, часто принудительно административные попытки обеспечить эстетику человечного и социального в плос­ кой монете, сохранила у своих читателей примечательную чувст­

вительность, все еще позволяющую опознать в социальном духов­

ное, религиозное. В нашей части мира, которая называет себя западной, практикуется и пропагандируется, как мне кажется, самоубийственное отвержение человеческого и общинного. Вы­ сокий технический интеллект, который занялся или должен будет заняться расчетом для предметов потребления, способных никогда не изнашиваться, столь точного срока износа, чтобы потребитель­ ская экономика не пошатнулась,- этот высокий научный интел­ лект, возможно, уже задумался об износе человека, создавая

род гигантского Освенцима, над воротами которого можно было бы повесить девиз: «Амортизация делает свободным» 25.

До меня никогда не доходило, как это сословно-образова­

тельно-интеллектуальныеограничения могут существовать в со­ циальных сферах, которые по своему замыслу, по своему само­

истолкованию такие ограничения исключают: скажем, внутри ре­ лигиозной общины, имеющей один язык для посвященных и непо­ священных. До меня никогда не доходило- горький опыт, конечно, был, но осознать разумность происходящего так и не удалось - почему это образование должно не создавать социаль­ ное товарищество, а вредить ему. А между тем провозглашается образование для всех. Были и все еще есть родители, отказываю­ щиеся посылать своих детей в высшую школу, даже получив официальное уведомление об их одаренности и интеллектуальных способностях,- отказывающиеся не из опасений перед финан­

совыми жертвами и затруднениями, а из страха перед тем мучи­ тельным разрывом, который может наступить в момент достиже­ ния их ребенком академического статуса. В подобном упрямстве сказывается горький опыт; сказывается в нем и высокомерие об­ разованных сословий. Привожу только один этот пример, он включает в себя много других.

Немцы - народ, травмированный образованием, эта травма создает питательную среду для демагогии, взращивает обра­ зовательные сословия, ограничения, рессантименты. Доста­ точно посмотреть на образовательные ритуалы, установленные

ведущими национал-социалистами: неудачники, ущемленные-­

аесли осведомиться, как эти неудачники и ущемленные захва­

тывали власть над немецким университетом, обнаружится при­ скорбная картина. Образованные в своем чистейшем для немцев воплощении, профессора, оказались перед этим захватом власти не то что бессильными, они не сделали никакого употребления из собственной силы, уступили насилию. Мне не надо перечислять исключения, правило было слишком прискорбным. Недостало ве­ личия. Яростная, ведущаяся в демагогическихвыраженияхвойна

прот~в интеллектуалов, которая развернулась сегодня, коренится

втои же образовательной травме. Когда к образовательной

травме прибввляется высокий интеллект, не нашедший своего _ предмета, своего образа, возникает смертельно опасная дема­

гогическая сила.

Новый захват власти, конечно, уже не повредит универси­ тетам. В своей особой, подлинно средневековой свободе они

ограждены привилетиями, иммунны, неприкосновенны и, кро­ ме того, для государства неопасны. Когда с fарантированной ей помпой выступает наука как таковая, она неприкосновенна;

апоскольку через естественные науки, медицину и социальные

науки она не только связана с промышленностью, но иногда почти составляет ее часть, никакая опасность ей больше не гро­ зит. Как наука переживет этот ее подлинный, теперь уже перма­ нентный кризис (веру в нее), меня очень заботит, но это не моя проблема. Новинкой на освенцимском процессе, проходившем в этом городе, была апелляция одного обвиняемого уже не к под­

чинению приказам, а к ученому авторитету, к академику на заднем плане; она свидетельствовала о желании обвиняемого при помощи белого халата придать себе научный ореол. Если бы я попробовал детальнее сформулировать эстетику человечного, шприц для инъекций так же не был бы обойден, как белый халат с его неоспоримой действенностью при рекламе косметических средств и медикаментов. В таких мелочах дает о себе знать тот факт, что образованность в ее высшей полноте (наука) стала властью. Мы теперь обязаны ей послушанием, подчинением. Подобное ее положение среди народа, травмированного обра­ зованием, приближается к коронованной деспотии. Тем самым наука исполняет еще и роль реакции; а поскольку послушание, подчинение до сих пор на протяжении истории были единствен­ ной социальной реальностью для немцев, эта власть многократно возрастает. В данный момент Галилей наконец по-настоящему победил и в Германии, он у власти, теперь у него на очереди пока­ зать, что он с ней станет делать. Разумеется, церкви еще тоже

занимают позицию власти, они заседают в комитетах, имеют

влияние, при удаче расширяют его, но это вылазки наподобие

тех, какие делали японские солдаты в джунглях спустя уже два, три года и больше после капитуляции. Исход борьбы решен, дело еще дойдет до чудовищных по своей извращенности поворотов и перебросок фронта. Религия, как таковая, во всех формах своего

304

общественного проявления больше не наступает, она только обороняется.

На этой очерченной мною ступени, в условиях образователь­ ной травмы и всевластия науки, каждый писатель встает перед чудовищной ответственностью, и оказываемое им воздействие на общество само по себе не может ни оправдать, ни поддержать его. А в поддержке писатель нуждается. Он образован, хоть и не обязательно должен пройти каким-то из путей образования,­ он с необходимостью образован, каким бы наивным ни явился из глуши и степей, из трущоб или джунглей: уметь выразить себя в почти безъязыком мире - эта задача поднимает его помимо его собственной воли на уровень образования; умение сделать себя образом - это ведь и есть высший уровень образованности. Как писатель, однако, он не имеет того, что имеет наука: у него нет никакого аппарата, никаких бригад помощников, необходимых

предпосылок он не может ни создать, ни сохранить.

2

Мне показалось нелишним делом после первой лекции все­

таки выяснить, за что же это такое я взялся, а поскольку един­ ственным предметом, который я хоть и недолго, но довольно

за помощью к старому греческому лексикону и просмотреть список

значений глагола poieo, не забыв и про средний залог от poieo, poieomai, который - употребляясь, по свидетельству старого Кеги, как актив - отдан на волю сочинителей. Тут целый ливень значений, и заблуждение, будто poiein означает только «делать», опровергается у Кеги на трех словарных столбцах: оно может значить «устраивать, заставлять» не в меньшей мере, чем «делать, готовить, обеспечивать, причинять, предоставлять, жертвовать, писать стихи, сочинять - делать чем-либо, выставлять чем-либо, чем-либо объявлять, считать - действовать, вести себя, занимать­ ся, трудиться, проявлять активность, двигаться, воздействовать,

производить, производить впечатление, исполнять, совершать,

предпринимать, начинать, создавать, способствовать, поступать, брать на себя труд, прилагать усилия, изготовлять, порождать, [на] творить, строить, стелить, воздвигать, устанавливать, соору­ жать, возводить, добывать, приобретать, достигать, приносить еще раз - устраивать, выполнять, проводить, обнаруживать, помещать, отдавать, опять - устраивать, доводить до чего-либо, проводить, связываться с чем-либо»; есть также красивые ничего не говорящие выражения с poiein: kalos poiein может значить учтивое «слава Богу», «прекрасно», равно как и что-нибудь не столь учтивое, вроде «это уж как вам угодно», «да ради Бога». Наконец, poiema означает «сделанное, работа. труд­ воздействие, событие, художественное создание»; сверх того оно

означает еще «произведенное», поэтическое произведение, сти-

хотворение, п~эма» и, наконец, «сочинение, книга». А ротетев, Т,. е.•делающии все ?ти вещи, которые можно натворить такой уимои глаголов,- рогетез означает «творец, создатель, изготови­ тель, изобретатель»и, кроме того, «поэт» И «сочинитель».В Новом завете poiet<:,s означает опять-таки еще и «делающий» - т. е. исполняющий - слово, заповедь. Вооружившись этими более чем пятьюдесятью значениями, способными легко заполнить прогр~мму пр.игла.шенного доцента по поэтике, я и пустился в свои дальнеишин путь деятеля, или действователя 26.

-В попытке прояснить механизм тотального господства науки

я охарактеризовал послушание и подчинение как единственную

социальную реальность, усвоенную немцами за их прошедшую историю. Проще сказать: немцы повинуются с такой же охотой

скакой требуют повиновения. Самая мучительная сцена ~

«мучительная» представляется мне здесь уместным выражением, воина окончил ась, и я ощущал себя свободным, уже не просто по нужде переодетым, а совершенно гражданским - самая мучительная сцена на моей памяти это некоторые мои сотоварищи по плену, подтянуто и с рвением откликающиеся на первый при­ зыв в американском лагере для военнопленных: спустя всего несколько часов после того, как они проповеловали СТОЙКость и смерть, они заявляли теперь о своей готовности учиться внед­ рению демократической идеи. Подтянутые, полные рвения, рабо­ лепные -=-- без следа. ;1Стетики и поэзии; среди целой полсотни значении глагола ротегп значения «подчиняться» ни В переходном, ни в непереходном смысле не найти. Поэзия с пронэительной отчетливостью присутствовала в этом моменте: ты освобожден -

ивсе равно в плену, с трудом, едва-едва оставшись в живых; развязность американского полковника, который - действитель­ но веря в это и веря также, что обещает нам тем самым свободу

исчастье,- обещал нам пиво и сосиски, и странное предчувствие,

что, едва ощутив себя даже не свободным, а только освобожден­

ным, ты скоро попадешь в плен к подтянутым, полным рвения, раболепным, и они начнут делать из тебя то, чем ты от рождения и по происхождению уже был: демократа. Найти для этого слова я до сих пор так и не сумел. В том, что касается моих собственных сочинений, стихов, КНИГ,- я твердо придерживаюсь старого Кеги,- то я мог бы с гораздо большим успехом выработать

какую-то поэтику в опоре на мною до сих пор еще не написанное, чем на написанное, но для этого понадобилась бы дополнительная дистанция, лета постарше; я думаю, что до пятидесяти лишь очень неточно, а стало быть, можно говорить и писать о своей поэтической технике, так что я уж лучше пущусь в истолкования. Относительно деятельности поэта я позволю себе еще несколько замечаний. Если поэт - poiein тут в смысле «[на)творить»­ гуляя по тихой ночной улице, внезапно почувствует позыв к совершению чего-то поэтического, теперь poiein в смысле «испол­ нить» - а муза нашептывает ему, приказывает ему, подняв три камня, бросить их в ближайшее окно, и он соответственно

поступает, поскольку всегда покоряется нашептываниям Музы то для него не будет странной неожиданностью, когда потрева: женные в своем ночном покое граждане откроют окно (причем на улицу сыплются осколки стекла, создавая дополнительный шум, и так может разволноваться целый квартал), чтобы крикнуть ему вслед, по крайней мере, «Ну И ну!» или что-нибудь более грубое вроде негодяя, хулигана, подлеца. Но он, естественно,

удивится, если ему тут же припишут покушение на жизнь граж­ дан, насилие, взлом, поджог, грабеж или подрыв государствен­ ной системы. А если ему потом придется предстать перед судом

ион заявит, что, во-первых, он просто уступил нашептываниям

своей музы, а во-вторых, общее у него с музой намерение состояло только в том, чтобы впустить свежий воздух в соответствующую

спальню, то ему никто не поверит: что это еще за приказания

какой-то там музы! Поднимется страшный крик и суета, ведь

поэт не может апеллировать к тому, к чему другие, например, могут

апеллировать когда угодно и что им может быть зачтено как смягчающее обстоятельство: что они действовали, подчиняясь приказу. По-моему, печать и общественность должны бережливее

обращаться со своим возбуждением и возбудимостью, сохраняя чувство пропорции 27. Ну что такого поэт - здесь в смысле «дея­

тель» - может в самом деле натворить? Он ведь и камни бросает не в витрины и не в церковные окна, а по большей части просто

в воду, потому что его интересуют расходящиеся от них круги; и вдруг он видит в изумлении, что такой камушек не только разводит круги, но наперекор всем физическим законам подни­ мает волны, так что возмущается вдруг весь тихий пруд: утки настораживаются, даже рыбы пробуют кричать. Он, поэт и дея­ тель, естественно, не знал, что этот пруд (впрочем, все можно было прочитать на вывеске, но он ее проглядел ) имеет в глубину только полтора метра, да еще 75 сантиметров из них, т. е. половина, состоит из топкого, тинистого вещества. И вот стоит он, не при­

знавая своей вины, и апеллирует к музе, которая нашептала ему пережить поэтическое мгновение 28; он не хотел и воды заму­

тить, только сама вода оказалась мутной. Немец вправе повино­ ваться, даже обязан повиноваться; вправе разбивать двери, про­ ламывать стены, стрелять, колоть, рубить, маршировать, грабить. Ну разумеется, только для государства, не для себя; иначе гово­ ря, он вправе грабить только из неестественных побуждений. А вправе ли он повиноваться какой-то особе женского пола,

скоторой никогда не проходит ни полная секуляризация, ни

полная канонизация и которая может ему повелеть одновременно пятьдесят разных родов деятельности?

Не знаю, может ли быть такая вещь, как демократия по при­ казу; надо бы подумать об этой формуле, а заодно подумать

ио слове «приказ»: это слово, готовое для скамьи подсудимых,

слово, которое стоило бы искоренить. Uелая армия писателей­ нигилистов не смогла бы и приблизительно натворить столько, сколько натворило одно это слово. Мне кажется, все вызываемые

литературой сенсанции прискорбным образом преувеличены. По­ настоящему сенсационные вещи происходят на судах, которым следовало бы вынести приговор слову «приказ». Писатель как «берущий на себя труд», и в этом смысле поэт, очень хотел бы не только иметь место для обитания (обитать - это глагол, слово, выражающее деятельность), но и сделать обитаемым язык, на котором он пишет; нехорошо ведь человеку быть одному, а он не может сам собой устроить вокруг себя родину и добрососедские отношения, содружество и доверие из ребер, которые у него еще остались. Не может он и породить свой народ, как Авраам; он должен присоединиться, прирасти к нему. Ему нужны не только друзья, читатели, публика; ему нужны союзники, открыто свя­

занные с ним, умеющие не только сердиться или злорадствовать,

умеющие признаяаль. Тщеславию, ревности, обиде, злорадству, досаде следовало бы остаться приватным делом. Следовало бы призналь то, что гораздо важнее: поиски обитаемого языка в обитаемой стране.

Перейду к делу: к родине. Сюда - одно место из повести «Поездка» Х. Г. Адлера: «Они приходили большей частью поздно вечером, еще ночью, принося свою весть, от которой отша­ тывался испуганный свет. «Жить нельзя!» Таким было печатное сообщение, передававшееся ими. Люди уже ждали этой беды, о которой заранее знали, и потому жилища оказывались уже разрушенными, прежде чем сильный фугас какого-нибудь само­ лета снисходил к ним. Самолеты прилетали гораздо позднее, чтобы измельчить выхолощенный хлам для уборки, но не чтобы

отомстить за уведенных из домов изгнанников, о которых летчики едва ли вообще подозревали и которые были безразличны им, когда они по карте определяли квадрат города, который хотели уничтожить. Тяжко гудели и буравили ночное небо пикирующие машины, роняя свой убийственный груз на бренность, которая впервые только и обращала на себя внимание, когда вдруг лопалась на куски. Так что не до жилищ уже добиралась поги­ бель, а до покинутых нор, ограбленных пещер или неблагоприоб­ ретенного добра, потускневшего в руках грабителей. Все это слу­ чалось уже, однако, гораздо позже и больше не задевало выме­ тенных, которым задолго до того было возвещено: «Жить запре­ шается!»

Таким был приказ: жить нельзя! Эта повесть открыла мне глаза на важные обстоятельства. Читая ее, я впервые заметил, что в послевоенной немецкой литературе почти нет описаний оседлости, едва ли есть хоть одна книга, где бы добрососедство, родина сами собой подразумевались. Часто указывают на то,

адипломаты прямо жалуются, что послевоенная немецкая лите­

ратура за рубежом предлагает совсем другой образ Федератив­ ной республики, чем какой принят в дипломатической стилистике

ив экономических соглашениях. Было бы интересной темой

сравнить однажды эти различные уровни репрезентации, и, про­ водя такое сравнение, надо было бы не полениться тщательно

ивсесторонне изучить колонки объявлений наших больших газет,

вкоторых предлагается земельная собственность из всех мысли­

мых частей света и во всех мыслимых частях света разыскиваются участки земли для покупки. Возникает впечатление целого бегущего народа, бегущего с Востока, бегущего на Запад. -Контрольная проверка, идут ли где-нибудь в мире столь же напо­ ристые поиски земельных участков на территории Федеративной республики,- имею в виду участки для жительства, не для строи­ тельства фабрик - даст, надо думать, скудные результаты.

Политики слишком много воображают о себе, когда, раздоса­ дованные современной литературой - это относится не только к нашей эпохе и не только к Германии,- ощущают себя оскорб­ ленными в своих лучших чувствах. Зря. Все, что может быть политического или социально-критического в современной лите­ ратуре, идет от оказавшегося под рукой материала. Всякий

автор ищет выражения, ищет стиля, и поскольку он весь поглощен

трудным делом согласования морали, вытекающей из выраже­ ния, стиля, формы, с моралью содержания, политика и общество, их словарь, их ритуалы, мифы, обычаи становятся подручным, случайным материалом. Если политики и общественность ощу­ щают в книге угрозу или обиду себе, то они не понимают, что дело всегда идет больше, чем о них. Их никогда не привлекают в каче­ стве отправной точки и лишь очень редко - в качестве повода: все идет поверх них, мимо них. Автор не «берет» действительность, он носит ее в себе, создает ее, и невидимая мистика даже какого­ нибудь сравнительно реалистического романа заключается в абсолютной несущественности того, что конкретно в него попало из реальных вещей и обстоятельств, что в нем переработано, скомпоновано, преображено. Важнее, что собой представляет и как начинает действовать исходящая от него сотворенная дей­ ствительность. Пора бы уже понемногу внедриться той прописной истине, что в самых невзыскагельных формах литературы, во всем написанном, в любом репортаже происходят превращения (транспозиция), сращения (КОМПОЗИЦИЯ), идет отбор, отсев, долгие поиски «выражения». Даже фотография не копирует действительность: она результат отбора, за ней стоят определен­ ные химические процессы, ее репродуцируют. И если кто-то обнаруживает в романе верность действительности и жизненную правду, то он обнаруживает созданную действительность и со­ зданную жизненную правду. А действительность - в этой невоз­ можности для немцев иметь место обитания, что бросается в глаза не только из нашей послевоенной литературы, потому что статистически все, конечно, как-то и где-то обитают (даже бродяги зарегистрированы), но впечатление такое, что все сидят на чемоданах. Соседство, окружение никем не описываются как что-то прочное, вызывающее доверие к себе. (Близость, взаим­ ная помощь, поддержка, спайка, союз - такое, кажется, есть

только у убийц; остальные не помогают друг другу, не держатся друг за друга, разъединены 2У.) Жилища в послевоенной литера-

туре изображаются только утраченными, теперешние жилища ~ только импровизированными. Две фразы из повести «Поездка»: «В своей комнате Пауль часто и подолгу думал о том, что связь человека с окружением покоится на вере. Где эта вера подорвана,

там связь утрачена, и наступят непредвиденные последствия».

Так что вовсе не случайность, что не может быть благодуш­ ных описаний города, что мы не встретим уютных картин недву­ смысленно обитаемых местностей. Слишком уж подорвано добро­

соседство, слишком долго вымывалось взаимное доверие ~ по приказу, не всегда даже из ненависти или из фанатизма, про­ сто по приказу; рушилось добрососедство, рушилось доверие, ру­ шилась вера. Каждое убийство, каждое телесное наказание, каждый пинок ногой ~ И все по приказу ~ это целая провинция разрушенных соседских связей, нарушенного доверия. Я, пожа­ луй, мог бы предложить прекрасное настенное изречение для наших школ, строки из поэзии Ингеборг Бахман:

Униформа дня - терпенье,

знак отличья - нищая звезда надежды над сердцем...

Вручается за бегство от знамен,

за храбрость перед другом, за выдачу недостойных тайн

иза неисполненье

любых приказов.

Следовало бы увековечить их память в наших ШКОльных учеб­ никах ~ бесчисленных, кто совершил почетное преступление неповиновения приказу, погиб потому, что не хотел убивать и раз­ рушать. Когда слово «приказ» стоит перед судом, слишком мало говорят о тех, кто приказаний не исполнил: прикаэаний расстре­ лять, приказаний взорвать. Люди спасались от смерти, оберега­ лись города и мосты: бесчеловечное пользуется правом ссылаться

на вынужденное повиновение приказу, человечное кажется подозрительным потому, что не сделало никакого употребления из успокоительной подначальности. Надо бы было больше воз­ мущаться школьными книгами для чтения, вместо того чтобы превращать в сенсацию пару разбитых оконных стекол.

Не случайность, что единственный город, сохранивший статус и имя в послевоенной литературе,~ это потерянный город: дан­ циг. К Берлину явно не подступиться, его в надежную почву под ногами не превратишь. Город, полный трагедий ~ и не дав­ ший материала хотя бы для одной-единственной драмы, хотя бы, что еще удивительнее, для одного-единственного детектива (ибо этот литературный жанр умеет улавливать реалии). Читатели, даже критики "часто представляют себе, похоже, что автор держит про запас деиствительность, как воду в бочке под водостоком на площадке перед домом, и требуется только выйти за дверь, чтобы из нее почерпнуть. Но ведь даже если бы она была

310

дождевой водой и накапливалась у него в бочке перед домом, все равно, сколько ингредиентов содержит дождевая вода и в каком соотношении они каждый раз между собой смешиваются. Пример с Берлином способен, пожалуй, доказать, что с действительностью, которая якобы на пороге, дело обстоит не так просто. Жизненные впечатления, ежедневный опыт, очевидно, не так уж легко выра­

зить в словах.

В глазах стоят зловещие картинки: целые скорые поезда, пол­

ные ответственными представителями, которые едут на юг, на север и запад, но поезда на восток пусты, по крайней мере в ваго­

нах первого класса; на восток летят самолетом; здесь отшаты­

ваются от минимального, совершенно неопасного прикосновения к действительности: от силы взгляд через окно поезда, в лица людей при остановке на вокзале; от силы встреча лицом к лицу с офицером народной полиции на досмотре. Нехорошо для города, когда в него только летают. Нет, нет, я говорю не о политике, а об эстетике человечного, о доме в литературе. Альфред Дёблин и Вальтер Беньямин, Раабе и Фонтане ~ это, конечно, слишком проблематичный материал для чтения. Господа в скорых поездах читают большей частью «Бильд-цайтунг», газета многим из них кажется достаточно содержательной, чтобы занять их на всем пути от Бонна до Гамбурга или до Мюнхена. Ну хоть бы кто-нибудь читал по крайней мере детективы, в которых закон, общество и их хрупкость все-таки еще предполагаются как реалии! Умолчим о Гельдерлине, Ницше, Марксе, Клейсте, которые тоже ведь писали по-немецки,~ их будут читать студенты в Москве и Глазго без того, чтобы понадобились особые культурные соглашения. Перед глазами зловещие картины, в ушах недобрые слова: снова и снова

та же история с подкидным дураком, которого подсовывает или

подсунул этот тому И тот этому. Неужели политика вправду так же проста, как простейшая, глупейшая и скучнейшая из всех карточных игр? Впечатление именно такое, на мой взгляд.

Наша литература как-то лишена мест обитания. Гигантские, часто мучительные усилия послевоенной литературы состояли в том, чтобы снова обрести эти места и соседские связи. Люди до сих пор еще не поняли, что это значило ~ написать в 1945 году хотя бы полстранички немецкой прозы.

Есть еще одно слово, которое у нас терпит всякого рода дема­ гогическую фальсификацию, слово «переселенцы», означающее «изгнанные С родины». Новая родина, старая родина! В прирейн­ ских землях долгое время, вплоть до лет моей юности, собственно вплоть до 1945 года, в связи с Пруссией говорили о холодной родине. Рейнские места, прирейнские земли я никогда не ощущал как такие уж теплые. Насколько глупой я считаю насмешку над родиной, настолько же провинциальным мне кажется презрение к провинциализму. Очень похоже на то, что провинциализм еще на добрый промежуток времени останется нашей единствен­ ной возможностью создать надежную почву под ногами, построить соседские отношения, научиться обитанию на земле.

311