ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 01.05.2024
Просмотров: 274
Скачиваний: 1
Евгений маймин Искусство мыслит образами
Глава первая
О специфической форме искусства. Искусство и жизнь
В истоках научной мысли лежит естественное человеческое любопытство. Познать неизвестное, понять явления окружающей нас жизни и явления, относящиеся к нам самим,— таково стремление науки. По существу, всякое научное изучение начинается с вопросов: что это? почему? зачем? Эти знакомые нам с детства вопросы — очень человеческие вопросы — лежат в основе даже самого сложного знания, самой сложной пауки.
Начиная наши размышления об искусстве, мы тоже зададимся вопросами. Что такое искусство? Зачем оно нужно? Какие важные функции выполняет искусство в жизни отдельного человека и в жизни общества? Для того чтобы ответить на эти вопросы, надо сначала определить основные признаки искусства, своеобразие его содержания и формы, его специфический язык.
Прежде всего, искусство — это форма идеологии, общественного сознания. Как форма общественного сознания оно стоит в одном ряду с наукой. У них общий объект отражения — жизнь, реальная действительность. Но этим общность не ограничивается. Она распространяется отчасти и на их общественную функцию: искусство, как и наука, есть форма познания, освоения действительности.
Однако эти формы общественного сознания отнюдь не повторяют друг друга. Иначе они раньше или позже лишились бы права на самостоятельное существование. Каждая из форм идеологии вносит в жизнь свой собственный, неповторимый вклад. Нам необходимо выяснить, что же свое, неповторимое содержится в интересующей нас области — в искусстве. И тогда мы сможем понять, что такое искусство и почему людям без него нельзя.
В. Г. Белинский, сопоставляя искусство с наукой, писал: «...видят, что искусство и наука не одно и то же, а не видят, что их различие вовсе не в содержании, а только в способе обрабатывать данное содержание. Философ говорит силлогизмами, поэт — образами и картинами, а говорят оба они одно и то же». И в другом месте, касаясь только искусства: «Искусство есть непосредственное созерцание истины, или мышление в образах. В развитии этого определения искусства заключается вся теория искусства: его сущность, его разделение на роды, равно как условия и сущность каждого рода».
Задумаемся над этими высказываниями замечательного русского критика и теоретика искусства. Главное отличие науки от искусства он видит в том, что наука «говорит силлогизмами». Что такое «силлогизм»? Это умозаключение общего порядка, относящееся не к одному частному случаю, а ко всем или почти всем подобным случаям. Употребляя слово «силлогизм», Белинский подчеркивал тем самым, что наука имеет дело, в конечном счете, не с конкретным фактом, а с некоторым отвлечением от конкретного, с общими законами явлений. Искусство же пользуется не общими понятиями — силлогизмами, а конкретными явлениями и фактами. Эту важнейшую особенность искусства Белинский и определяет как мышление в образах.
Не сомневаюсь, что определение специфики искусства, которое дает Белинский, покажется большинству читателей знакомым и не нуждающимся в разъяснениях. Но действительно ли здесь все и до конца понятно? Сможем ли мы, например, с достаточной ясностью ответить на вопросы: что такое «образ» и что такое «мышление в образах»?
Слова и выражения эти столь часто встречаются, мы сами их так часто употребляем, что даже не считаем нужным уяснить их до конца. Так нередко бывает с привычными, широко распространенными понятиями. Недостаточная уясненность, некоторая «размытость» понятия «образ» привела к тому, что мы часто употребляем это слово не к месту и в самых неподходящих сочетаниях. Школьники, например, говорят: «Образ Собакевича — отрицательный» — и имеют при этом в виду гоголевского героя, а не его образ. Точно так же школьники часто говорят: «Я не выучил образ...» — и никому из них не приходит в голову, какое это невозможное, нелепое занятие — «учить образ»!
По существу, даже такие как будто бы законные, встречающиеся порой и в научных статьях и учебниках словосочетания, как «образ Онегина», «образ Чичикова», «образ Анны Карениной», являются неточными. Задумаемся над смыслом этих слов. Из них, видимо, следует, что и Онегин, и Чичиков, и Анна Каренина первоначально существовали как реальные люди, а потом уже писатели изобразили их в своих произведениях, создали «их образы». Но ведь в действительности дело обстоит совсем не так. И Онегин, и Чичиков, и Анна Каренина существуют только в романе, и писателю не надо создавать образы по их подобию: они сами и есть образы. (Об этом обстоятельно говорит Е. Н. Купреянова в работе «Эстетика Л. Н. Толстого».)
Недостаточная уясненность понятия «образ» заставляет нас попробовать разобраться в вопросе. Подойдем к его решению издалека (иной, как будто бы дальний путь на деле оказывается самым близким).
Нас интересует образ, образное мышление как особенная примета и основной, определяющий признак искусства. Но может быть, специфическая форма искусства определялась еще как-нибудь, с помощью других слов? Если бы было так, то мы смогли бы через сопоставление этого другого слова со словом «образ» лучше понять подлинный смысл последнего.
Иное определение специфической формы искусства действительно существует. Оно принадлежит писателю и критику не менее авторитетному, чем Белинский, — Н. Г. Чернышевскому. Чернышевский утверждал, что искусство изображает жизнь «в форме самой жизни». «Искусство вернее достигает своей цели, нежели простой рассказ, тем более ученый рассказ: под формою жизни мы легче знакомимся с предметом, гораздо скорее начинаем интересоваться им, нежели тогда, когда находим сухое указание на предмет».
Это определение специфики искусства кажется нам менее привычным, чем определение, предложенное Белинским. Но именно из-за относительно меньшей привычности оно заставляет нас задуматься и лучше разобраться в существе дела. Ставя перед собой цель до конца уяснить слова Чернышевского, вернемся к сопоставлению науки и искусства. Только теперь сделаем это не в общем плане, как делали прежде, а на одном конкретном примере.
Среди множества отраслей научных знаний существует наука, называемая «статистикой». Она имеет дело с самыми жизненными явлениями, но при этом оперирует не конкретными, живыми, а отвлеченными данными. Статистика изучает современную жизнь и современное состояние общества — экономическое, демографическое, этнографическое и т. д., даже нравственное. Это серьезная и важная наука. Недаром ее ценил Владимир Ильич Ленин, охотно и много занимался ею.
Все сведения о состоянии общества статистика подает в числовом и процентном выражении. Это делает ее данные удобными для пользования, по-своему наглядными. Это позволяет статистике выражать в самом общем виде существенные закономерности жизни.
Положим, дело происходит во второй половине XIX века. С помощью статистических методов в одной из губерний России обследуется имущественное положение крестьян, степень их благосостояния. Обследование выявляет поразительные факты крестьянского разорения, нищеты, в частности безлошадность большинства крестьянских хозяйств. Одна лошадь приходится в среднем на четыре «ревизские души», т. е. на четырех работающих мужчин. Это страшно мало. Статистика говорит о бедности крестьян на своем языке: четверть лошади на ревизскую душу!
Всякий человек легко сообразит, что означает «четверть лошади», догадается, какая беда стоит за этой цифрой. Но догадается, поймет, прежде всего, рассудком, отвлеченно. Едва ли найдется много людей, которые воспримут непосредственно через эту цифру самый факт беды и при этом исполнятся живой болью. А нужно, чтобы эту цифру, этот многозначительный, но отвлеченный знак как можно больше людей восприняли как беду. Этого требуют интересы общественного развития, этого требуют неотложные нужды народа.
Все это хорошо понимал Глеб Иванович Успенский. Он относился к числу тех демократически настроенных и высокогуманных русских писателей, которые свое главное па-значение видели в том, чтобы помогать народу, привлекать внимание читателей к его нуждам. Данные статистики дополняли собой наблюдения самого Глеба Успенского, давали ему материал для общих выводов. Эти выводы он решил сообщить читателю не в готовом виде, не на языке сухих цифр, а путем изображения живой, реальной жизни.
Так у Г. Успенского возник замысел написать ряд очерков под общим заглавием «Живые цифры». В самом названии отражается смысл этих зарисовок. Оживить цифру, показать воочию ее трагический смысл — такова задача задуманных Успенским очерков.
Первый очерк цикла «Живые цифры» носил название «Четверть лошади». Вывод статистического обследования крестьянских хозяйств послужил для писателя исходной точкой, от которой он вел свой сюжет.
Повествование начинается раздумьями над статистической дробью. Над реальным смыслом дроби задумывается автор, задумываются и его персонажи. Один скептически настроенный сельский житель иронизирует:
— Но что ж означает четверть лошади? Какая такая лошадиная четвертая часть? Которая же первая-то часть у ей? Это даже, прямо сказать, насмешка одна!
Ну как же так!
И очень просто!.. Положительно одно издевательство!.. С кирпича, с беременной бабы, с трубы все можно что-нибудь взять и даже в карман положить... А это уж — черт знает что! Четверть лошади!..»
Хотя сам автор понимает значение такой дроби, но он готов присоединиться к этой издевке над цифрой. Цифра говорит его уму, а не сердцу — она его не волнует. Впрочем, так было до поры до времени — пока цифра оставалась только цифрой, только знаком отвлечения и обобщения. «Но вот, — говорит автор, — совершенно неожиданно со мною происходит переворот: я собственными глазами увидел четверть лошади, я теперь знаю, что такое четверть лошади; знаю, что эта четверть — не пустяки, что эта дробь имеет весьма серьезное значение».
Автор рассказывает, как, прогуливаясь по деревне, он услыхал жалобный женский голос, говоривший: «То-то — кабы лошадь была!»
«Что-то сказало мне, что передо мной не что иное, как живая статистическая дробь, а чрез мгновение я уже с полной ясностью знал, что я вижу именно дробь в живом человеческом образе, вижу, что такое эти нулики с запятыми, с большими и маленькими. И мне ужасно захотелось подойти к этой живой дроби.
Дробь была баба лет тридцати, и рядом с ней стояла на земле маленькая, полуторагодовалая девочка. Обе они вышли из лачужки, у которой не было даже сеней. Против бабы и девочки стоял мужик, тоже, должно быть, какая-нибудь единица, деленная, по крайней мере, на десяток местных бюджетиков, потому что у него в спине на каждый квадратный фут было по четыре двухдюймовых дыры, и который, по-видимому, также знал, что „четверть" лошади не представляет ничего хорошего.
Кабы у меня лошадь была, так уж отвез бы! — сказал он тоскливо.
То-то без лошади-то неспособно! — сказала дробь-баба.
Далеко ль до покосу-то?
Да версты две будет.
Так ты вот как...— задумчиво сказал мужик, деленный на десять.— Ты обед держи в одной руке, и косу в тоё ж руку приуладь, а подстилку и полушубок для девчонки на шею намотай... Вот и будет великолепно! Чуешь?
А девчонка-то как?
Пойдет!
Да как же она босая-то пойдет? И две версты ей не убечь, я пойду скоро...»
То, что прежде было дано читателю в форме научного понятия, всем содержанием очерка переводится на язык искусства. Статистическая цифра под пером писателя принимает вид живой картины: сборов бабы на покос к мужу, непосильной, изнуряющей работы мужа на покосе,— принимает вид живых людей, живой бытовой и социальной драмы.
То, что показал нам писатель, мы ощущаем всеми нашими чувствами — переживаем. Переживаем потому, что правда о жизни раскрывается перед нами «в форме самой жизни».
Форма жизни — это то, что мы принимаем как самую жизнь, то, что отражает жизнь и само наделено приметами живого. Но форма жизни — это и есть образная форма. В определениях специфики искусства, данных Белинским и Чернышевским,— разные слова, но не разный смысл. То, что разные слова, для нас оказалось даже лучше. Это позволило нам полнее и нагляднее постигнуть смысл важного для понимания искусства понятия.
Пример, мною приведенный, в большей или меньшей степени показателен не только для литературного образа, но и для всякого художественного образа — в живописи, скульптуре, кино, театре и т.д. Например, изучая русскую историю в школе, знакомясь с ней по научным трудам, мы получаем представление о закономерностях исторического процесса, о событиях и их предпосылках, об исторических деятелях. Но эти наши представления носят довольно отвлеченный характер. Благодаря учебникам и научным источникам мы можем хорошо знать Петровскую эпоху, иметь представление о личности самого Петра, но почувствуем ли мы Петра и его время так живо, непосредственно, осязаемо, как это происходит, когда мы смотрим фильм «Петр Первый»? Помните Петра, которого играет замечательный советский актер Николай Симонов, царевича Алексея (Н. Черкасов), Меншикова (М. Жаров)? Будучи зрителями этого фильма, мы не только познаём прошлое, но и переживаем его, воспринимаем как прямые свидетели, современники. Прошлое, воссозданное в формах самой жизни — в художественных образах,— живо воздействует на нас, заставляет волноваться и сочувствовать его героям.