ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.10.2020
Просмотров: 4744
Скачиваний: 209
концлагеря. Больные после психоза порой оказываются более толерантными к обычным жизненным
стрессам, потому что в сравнении с психозом тяготы жизни выглядят бледнее. Однако у многих из них
возникает вторичный надлом. Как проницательно заметил Кречмер, больному кажется, что «психоз
разрушил во мне так много, что не стоит, пожалуй, из остатков строить что-то новое». Такие люди
нуждаются в особой психологической и социальной поддержке, ободрении.
В случае затяжных бредовых психозов важно с уважением относиться к титанической работе
больных в связи с
тотальным переосмыслением действительности
. Меняются все точки отсчета,
необходимо обдумать крайне многое, так как больному, особенно при бреде величия или
преследования, кажется, что все связано с ним, нет ничего нейтрального (overinclusion, феномен
сверхвключенности англоязычных авторов). Мир сходит с привычной орбиты и начинает вращаться
вокруг больного — так называемый «птолемеевский поворот». Это радикальное переструктурирование
мира требует крайнего напряжения всех сил. Если же развитие бреда идет на убыль, то нужно
проделать «коперниковский поворот» (Конрад К., 1967), то есть снова увидеть себя как маленькую
частицу мироздания, которая вызывает интерес лишь у ограниченного круга людей.
Д. Хелл и М. Фишер-Фельтен пишут, что «некоторые больные, перенесшие психоз, сообщают о
том, что им помогла попытка задним числом истолковать пережитое психотическое состояние как
сновидение. Таким образом, они могли лучше сопоставить свои необычные переживания с
повседневностью и лучше понять самих себя» /152, с. 66/. Действительно, между сновидением и
психозом есть значимые параллели. Из глубокого психоза человеку так же невозможно самостоятельно
выбраться, как человеку во сне, который не понимает, что он спит: люди достигают точки, откуда
возврат уже невозможен (point of no return). В психозе, как и во сне, очень многое случается,
происходит само собой, при невозможности со стороны человека на это активно повлиять. В психозе и
во сне размываются границы личности и становятся возможными самые невероятные вещи.
Допускаю, что в будущем мы научимся гораздо лучше понимать шизофренических людей.
Вспоминаю своего товарища, который понимал казавшуюся нам всем разорванной речь больной и был
способен с ней общаться. Он пояснял: «Мы с ней разговариваем на ассоциациях пятого порядка, нужно
войти в эту длину волны разговора, на время забыв об обычно принятой речи». Известно, что Джеймс
Джойс «отличался прекрасной способностью следовать непредсказуемым скачкам мысли своей
шизофренической дочери, ставившим других людей в полнейший тупик» /147, с. 162/. Многие
психиатры отмечали, что некоторые кажущиеся бессмысленными стереотипии, гебефренические
ужимки и другая психопатология порой несут в себе смысл, иногда даже символ, являющийся
квинтэссенцией жизненной установки больного. Возможно предполагать, что больные гораздо чаще
вступают в коммуникацию, чем принято считать. Трудность понимания этой коммуникации состоит в
том, что она необычна и больные не пытаются переводить свой индивидуальный язык на
общепринятый. Я допускаю, что когда-нибудь наступит постблейлеровский этап изучения этих людей и
о них скажут, что это — те, которые больше и напряженней чувствуют, и по-другому думают, и потому
больше страдают, и которых, будучи не в состоянии понять, мы когда-то называли шизофрениками.
Эта глава остается принципиально незаконченной, часть из того, что написано в
нижеследующих статьях, могла бы быть помещена и здесь.
11. Учебный материал
Герой фильма «Человек дождя», Реймонд, с детства страдал аутизмом. В фильме мы его видим
уже взрослым человеком. При раннем детском аутизме мозг действует по-особенному, порой по-
шизофренически. Этот вариант и демонстрируется в фильме. Реймонд отгородился от жизни стеной
ритуалов. Выходить за эту стену ему страшно, потому что он не способен интегрировать сложный мир
в цельный и понятный для себя. Его жизнь подчинена неукоснительному распорядку, правилам, но в
нее не включены люди, которые страшны своей непредсказуемой спонтанностью. Если происходит
что-то непредвиденное, то Реймонд фиксирует произошедшее в тетради или дает психический срыв, в
котором, будучи неспособным ударить обидчика, бьет самого себя. Он старается не прикасаться к
людям, не смотрит им в глаза. Если люди пытаются проникнуть в его мир слишком прямо, он на все
отвечает: «Не знаю». Д. Хофман талантливо передает кататонические особенности Реймонда. Его лицо
амимично, как гипсовое, походка стреноженная, движения лишены плавности, руки напряженно
стиснуты перед грудью, голова наклонена в сторону. Он часто стереотипно раскачивается, у него
отмечаются элементы вербигерации и эхолалии. Когда Реймонд сидит на скамейке и смотрит на уток,
то похож на напряженно застывшую статую.
Брат Реймонда Чарли показан холодновато-эгоистичным прагматиком. Чтобы увести Реймонда
за собой, он просто берет его рюкзак, и Реймонд беспомощно идет за рюкзаком. Уже здесь видна
разлаженность Реймонда: он не хочет уходить с территории лечебницы, но не делает ни малейших
попыток вернуть свой рюкзак. Еще более убедительно схизис просматривается в эпизоде, когда
Реймонд боится ехать в машине по опасному шоссе, но при этом не боится бежать по этому же шоссе
перед машиной. В эпизоде с врачом он выполняет абстрактные математические операции с быстротой
калькулятора, но не может правильно вычесть из доллара пятьдесят центов. Когда Реймонду
«приспичивает» смотреть телепередачу, дети вынуждены лишиться мультиков и капризничают, но он
остается невозмутимым, так как не способен оценить ситуацию. Ему не дано понять, как его
воспринимают другие люди, и на вопрос врача Реймонд отвечает, что он точно не аутист. В своем
поведении он руководствуется изолированными «программами», к коррекции которых мало способен.
В Реймонде заметен шизофренический дефект, проявляющийся в монотонизации психической
деятельности, эмоциональном оскудении, элементах слабоумия. При этом в нем есть своя хрупкая
ранимость и человечность.
Переломный момент в отношениях братьев наступает, когда Чарли узнает, что Реймонд пел ему
в детстве песни, переживал момент разлуки, когда был отправлен отцом в лечебницу ради
благополучия Чарли. Выясняется, что в Реймонде глубоко застряло чувство вины за то, что он когда-то
ошпарил младшего брата. Характерно, что прошли годы, но это чувство, ничем не проявляя себя,
осталось в душе Реймонда во всей своей первоначальной остроте. На основании детских воспоминаний
происходит новая человеческая встреча братьев. Чарли начинает лучше понимать своего отца, отчасти
беря на себя его функции по заботе о Реймонде. Почувствовав в брате человечность, скрытую за
фасадом аутизма, восхитившись его гениальными математическими способностями и ощутив детскую
беспомощность, незащищенность Реймонда, Чарли проникается к брату теплом, которое согревает и
его самого. Реймонд, в свою очередь, вовлеченный братом в жизнь, становится раскованнее,
контактнее и даже чуть-чуть начинает понимать шутки.
В конце фильма в беседе с психиатром хорошо показана амбивалентность Реймонда: он
одинаково хочет остаться с братом и вернуться в лечебницу, не будучи способным выбрать что-то
одно. Мы видим, что у Реймонда есть свои скрытые способы общения, например, если кто-то ему
нравится, то он задает вопрос о лекарствах. Когда Чарли говорит психиатру, что установил с
Реймондом контакт, то последний сообщает об этом не словами, а характерным движением пальцев.
Во время показа титров мы видим фотографии, сделанные Реймондом, на которых запечатлено то, что
его интересует: ритм, симметрия, узоры, цифры, то есть своеобразная схематичная, застывшая
гармония.
Фильм интересен тем, что трудно понять, кто помог друг другу больше: Чарли Реймонду или
Реймонд Чарли.
Часть III. Клинико-экзистенциальное описание и разбор случаев из практики
В данной части книги приведены статьи, позволяющие ощутить живую ткань клинико-
экзистенциальной психотерапевтической работы. Хотя мне приходилось часто помогать психопатам и
невротикам, я решил показать работу с шизофреническими людьми. Это будет логическим
продолжением и иллюстрацией предыдущей части. Также для обычного читателя вчувствование в
нестандартные шизофренические миры, быть может, является наиболее трудным и вдохновляющим.
Нижеприведенные статьи публиковались ранее, здесь я привожу их в дополненном и несколько
переработанном виде.
Обнаженная правда (
пример шизофренического творчества
)
Не видеть и не понимать
—
значит смотреть глубже.
С. Дали
Введение
О взаимосвязи одаренности и шизофрении идут нескончаемые дискуссии. Если подвести им
краткое резюме, то получается следующая картина. Несомненно, что там, где шизофрения приводит к
душевному опустошению, о талантливости говорить не приходится. Однако в самом начале некоторых
из этих тяжелых случаев (когда болезнь еще только издалека подкрадывается) вместе с легкой
растерянностью, потерей прежних ориентиров воспаляется, обостряется душевная жизнь человека,
переливая свое уже чуть горячечное возбуждение в стихи, мечты, философские поиски. Человек
вспыхивает, чтобы угаснуть и остыть могильным хладом шизофренической апатии.
Имеются мягкие варианты шизофрении, без разрушения личности и психоза, когда болезнь
наряду со страданием вызывает потребность в творчестве, которым больной это страдание осмысляет и
тем самым побеждает или наполняется ярким светом вдохновения, вытесняющим мрак болезни.
Мягкая шизофрения, порой уводя мышление от приземленного здравомыслия, делает его более
оригинальным, объемно многоплановым, способным интересно оценивать события с самых разных,
неожиданных точек зрения одновременно.
Случается так, что больной переносит психотические приступы шизофрении и выходит из них
иным человеком, но без грубого дефекта личности, вынося из бездны психоза стремление исследовать
неведомые ему до того глубины.
Возможно, приступы болезни по-своему помогли творчеству Леонида и Даниила Андреевых, Н.
В. Гоголя, Ф. Гойи, М. Булгакова, Карла Юнга и многих других. Нередко в психозе больной проживает
всем своим существом то, о чем лишь рассуждают кабинетные философы и теологи. Вспомним
шведского ученого и мистика Э. Сведенборга, который на основе психотических откровений создал
грандиозно-фантастическую картину Вселенной.
В чем же особенности шизофренического творчества? Оно может выражаться непостижимо
апокалиптической глубиной страдания (картина Э. Мунка «Крик», стихи экспрессионистов), может
переносить нас в зловеще красочное инобытие, интригующее своей вычурной таинственностью, порой
с выворачиванием мира наизнанку (С. Дали и другие сюрреалисты). Иногда это холодящая душу, как
бы ожившая омертвелость (отдельные картины Босха, Пиросманишвили). Характерен магический
реализм, когда фантастическое и земное не противопоставлены, а удивительно сливаются в одно
волшебно-страшноватое целое (рассказы Э. Т. А. Гофмана, Эдгара По, эпизоды из «Мастера и
Маргариты» М. Булгакова).
При шизофрении происходит расщепление, раскол души (это отражено в самом названии
болезни), но когда это выражено только в намеке, то проявляется характерологической мозаикой.
Поясню. В человеке одновременно причудливо сочетаются разные характеры. Этим объясняется особая
сила шизофренического творчества, так как оно черпает свое богатство из характерологической
многогранности автора /68, с. 7-8/. И тогда в произведении можно одновременно увидеть напряженную
атмосферу и склонность к детализации эпилептоида, застенчивость и аналитичность психастеника,
яркую демонстративность истерика, циклоидное земное полнокровие, символическую неземную
гармонию шизоида (например, в картинах К. Васильева). Это соединение обычно несоединимого
(предположим, гиперреалистичности и абстрактности или светлых чувств и любви со страхом) часто
несет себе ощущение какой-то таинственной инопланетной зловещести, но не всегда. Так, в отдельных
картинах Густава Климта, Ван Гога, М. Чюрлёниса, М. Эшера смесь земного и неземного (сказочного,
мистического) одухотворенно высветленна, полна движения и тишины одновременно. Работы М.
Эшера показывают, как можно разом видеть мир сверху, снизу, сбоку, изнутри, что невозможно и
несоединимо со здравым смыслом, который удивленно замирает и сдается перед его работами-
парадоксами.
Это же мы видим в великих сюрреалистических произведениях, суть которых не только в
соединении несоединимого. Жизнь состоит из обычной реальности, грез наяву, сновидений,
галлюцинаций и бреда психотиков. Все это части одной реальности, вложенные одна в другую.
Изобразить их вместе и тем самым дать по-своему более точный и полный образ действительности —
грандиозная полифоническая задача сюрреализма. Это не просто дезинтеграция, а своеобразная
интеграция дезинтеграции
.
Конечно же, в вопросах болезни и творчества не все однозначно. Болезнь может обострять,
толкать к творчеству как личностному выживанию и одновременно мешать. Так было с Ван Гогом.
Болезнь помешала ему многое написать, но если бы не она, будь он здоров и благополучен, рвался бы
он так неистово к творчеству? Наверное, мог обойтись и без него, а с болезнью — не мог. Разумеется,
одного побуждения со стороны болезни мало — нужен талант, которым природа нередко щедро
одаривает шизофренических людей.
Мне хочется рассказать еще об одной сильной грани шизофренического творчества:
способности искренне не понимать всем понятные условности и по-своему правдиво видеть
реальность. Речь пойдет о незабываемой для меня психотерапевтической встрече с двенадцатилетней
девочкой Асей. Мы виделись лишь раз, разговаривали часа три, и с тех пор я благодарен ей за светлую
ее душу и за то, что люди бывают и такими.
Описание
Сначала был разговор с мамой. Несмотря на сбивчивость ее рассказа, удалось выяснить, что с
недавних пор девочка стала по-особенному тревожной. Это совпало с выходом мамы на работу. До
этого несколько лет мама не работала и все время была дома, работал папа. Отец, профессиональный
философ, оказавшись безработным, стал пить. На этой почве между родителями начались конфликты.
Мама рассказала, что Ася каждый раз с тревогой ждет ее возвращения домой. Вечером, к маминому
приходу, дочка уже «вся не своя»: лицо красное, глаза измученные, поведение нервозное. По мнению
мамы, тут все понятно: «Боится, что я под трамвай попаду или еще что случится со мной. Отец ее не
обижает, все дело в страхах по поводу моего отсутствия». У Аси снизился аппетит, расстроился сон.
Вообще у нее много страхов, о пяти из которых я расскажу ниже и там же приведу их трактовку мамой.
Учится девочка легко, на «отлично».
Маму беспокоила одна, с моей точки зрения замечательная, черта Аси. Она могла часами
замирать у какой-либо скульптуры, картины, интенсивно-концентрированно их разглядывая. «Не
мешайте мне, я выинтересиваю»,— сердится она, если ее отвлекают. «Выинтересивание» — ее главная
страсть. Уже больше года увлеченно читает русскую классику. По мнению мамы, девочка чересчур
много думает и анализирует, утомляя родителей разнообразными «зачем» и «почему».
Недавно девочка ходила на сеансы массажа. Врач, проводя расслабляющий массаж,
сопровождал его лечебными внушениями. Ася попросила его говорить те слова, которые сама
придумала. Врач согласился, и только тогда сеансы стали эффективными. Этот случай красноречиво
говорит об Асиной автономности. Вот, пожалуй, и вся информация, которую сообщила мама.
Несколько слов о маме. Говорит она с однотонной возбужденностью, не меняя манеры рассказа
в зависимости от его тематики. Ее лицо будто матовое, ему явно не хватает богатства мимических
выражений. Она как пунцово покраснела в начале встречи, так и оставалась в этой застывшей
пунцовости до конца.
Видно, что внутренне она охвачена тревогой за дочь, внешне же однообразно тараторит и
рассуждает на далекие от своих страхов темы. Говорит будто не с собеседником, а в пространство, хотя
чувствуется ее внутренняя потребность в помощи и сочувствии. Налицо гиперопекание дочери,
выплескивание на нее всех своих тревог. При беседе не может выделить главного, «расплывается»,
вместо изложения фактов вдается в ненужные объяснения. На мои вопросы отвечает контрвопросами,
теряет нить рассказа, приходится поправлять ее, чтобы разговор шел в конструктивном русле. Не умеет
«рисовать» словами, чтобы можно было живо, в подробностях представить ситуацию — все тонет в
рассуждениях. Слушая ее, я невольно вспоминал рассказы своих коллег о том, что мамы
шизофренических детей кудахчут и хлопочут, как курицы-наседки, вокруг своих чад, и не понимают
чего-то самого простого в них. Не могут толково и кратко нащупать суть проблемы. В конце концов
некоторых психотерапевтов это обильное беспомощное многословие так раздражает, что возникает
внутренний импульс схватить такую маму за плечи, потрясти, как испорченные часы, чтобы все у нее в
голове встало на место.
Вся эта легкая, но отчетливая разлаженность мышления, экспрессии, поведения непроизвольно
заставила меня профессионально «насторожиться» и в отношении дочки.
Входит Ася. Моя маленькая собачка (пушистый пекинес) по-дружески бросается ей навстречу.
Побледневшая девочка столбенеет, дрожит. Приходится обойтись без знакомства с песиком.
Успокоившись, Ася садится. Почти сразу ощущаю, что передо мной особое взрослое существо, и
соответственно, без скидок на ее детскую внешность веду разговор во взрослом тоне, который ей
прекрасно подходит. На мой вопрос о ее трудностях она грустно, с какой-то стариковской
проникновенностью отвечает, что трудности есть у всех людей и иначе не бывает. Затем мы оба
увлекаемся интереснейшим разговором. Я забываю о техниках активного слушания, а она о времени —
настолько нас охватывает общая волна интереса друг к другу и к тому, что мы обсуждаем.
Тотчас же выясняется и ее реакция на собачку. Она не боится больших собак, они понятны ей
именно как собаки: у них лапы, хвосты, морды — все однозначно собачье. Маленькие, особенно
пушистые и экзотические породы путают ее тем, что похожи на подушку, пуфик, пушистый предмет. И
вдруг та подушка оживает и бежит прямо на нее. Асю от этого пробирает колдовская жуть. Версия
мамы о страхе перед собаками была далекой от реальности. Она полагала, что девочка в детстве
напугалась собак и этот страх еще не прошел.
Затем девочка рассказала о страхе перед врачами, а точнее — перед их белыми халатами. Зачем
нужен халат, тем более белый? Чтобы терапевту послушать сердце, посмотреть горло, невропатологу
постучать молотком по коленке, а психиатру просто поговорить — зачем надевать халат? Странно это.
Про хирургов еще понятно: халат нужен для стерильности, чтобы не запачкаться кровью, но почему
белый? В белом цвете халата нет соков жизни, наоборот, — какая-то сочная бледная безжизненность.
Зачем это нужно людям, почему это их не удивляет? По этой причине ей было неприятно ходить к
врачам. Мама же считала, что Ася боится врачей, так как те часто делают больно.
Также девочка боялась милиционеров и военных, точнее, их униформы. В униформе люди
одинаковые, и это страшно, так как на самом деле все люди разные. Милиционеры или военные,
стоящие небольшой группой среди людей, казались ей чем-то инопланетным. Она считает, что они
могли бы одеваться индивидуально и носить какие-то значки для отличия. Но люди упорно
продолжают жить неестественно, по непонятным для нее правилам. Оттого что для людей это
нормально, Асе еще больше не по себе. По маминой же версии, девочка боялась милиционеров,
потому что их все дети боятся.
Ася также с горечью рассказала мне кое-что из своего прошлого. Ее ставило в тупик стадное
чувство детей. Уже в детском саду она абсолютно не могла понять, почему, когда зовут завтракать, все
дети бегут, расталкивая друг друга локтями, будто им может не достаться еды. Это абсурд: порций на
столе всегда было ровно столько, сколько детей. Ей казалась дикой их манера дружить, которая
выражалась в том, что дружащие старались быть вместе до такой степени, что даже в туалет ходили
вместе. Поговорку «не разлей вода» Ася искренне не понимает. «Для меня дружба не вместе, а что-то
общее, — говорит она, — это общее в чем-то и по поводу чего-то. Это я и считаю быть вместе. Друзей
не может быть много, так как глубина отношений должна быть сконцентрирована в нескольких людях,
а если их множество, то дружба растечется по поверхности. Так уж бывает, что разное можно доверить
разным людям, редко случается, чтобы один понял все. Поэтому и дружба с каждым человеком
неповторима. Дружба — это не стадом, а индивидуально и для чего-то». У меня было такое чувство,
что я слушаю немало пожившего на свете грустного и умного философа. Как, когда девочка успела
прийти к таким выводам?
«Ася, а что для тебя значит одиночество?» — спросил я. «О, это святое», — встрепенулась она.
Ей трудно, когда двоюродная сестренка ее отвлекает, ведь так нужно время. «Непонятно, куда люди так
спешат, как они успевают понять, куда и зачем бежать. Мне требуется одиночество, чтобы не просто
думать, а погрузиться в свои мысли и чувства. Когда почувствуешь, что ты думаешь и чувствуешь, то и
живешь по-другому: как будто с душой обнялась, охватила ее. Только не поймите меня неверно, люди
мне тоже очень нужны», — спешит добавить Ася.
Постепенно мы дошли до главной Асиной проблемы. Было хорошее время, когда мама не
работала. Они часто сидели втроем в одной комнате, о чем-то разговаривали, Ася лежала на коленях у
папы и, согреваясь теплом папиных колен, медленно засыпала, успевая подумать: «Как хорошо!» И вот
теперь мамы дома нет. «Я прихожу из школы, так устала, так хотела быть рядом с папой и мамой, а ее
нет, и мне страшно. В голове крутится лишь одна мысль — это ненормально. Не подумайте, что я не
понимаю, что нужны деньги и мама вынуждена работать. Мой ум это понимает, а все существо нет.
Почему, ну почему же мамы нет?»
Я чувствую, что Асин вопрос адресован не правительству, которое не может обеспечить папу
домашней кабинетной философской работой, он устремлен на самую последнюю глубину ответов. И
тут мне вспоминаются так называемые детские «заумные» вопросы: почему стол — это стол, а стул —
это стул, круглое — круглое, а у треугольника ровно три стороны, папа — папа, а мама — мама. Любой
ответ оказывается поверхностней вопроса. «Бытие, почему ты именно такое?» — глубинный подтекст
таких вопросов.
И снова мамина версия о переживаниях дочери совсем невпопад: дело не в том, что девочка