ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.10.2020
Просмотров: 4743
Скачиваний: 209
боится за маму, а в том, что она не может освоиться с «ненормальностью», вторгшейся в ее жизнь.
Дифференциальный анализ
Мне представляется, что корень страдания девочки лежит в ее неспособности вписаться своей
личностью в самую обычную окружающую действительность, что вызывает в ней душевную боль,
растерянность, «промельки» ужаса.
Реалистические тревоги по поводу пьянства отца, больших злых собак, опасения за маму идут
вторым, малозаметным эшелоном. На первом плане иное: Ася обнаруживает пронзительную неземную
чувствительность, не свойственную здравому смыслу.
И шизоидные, и шизофренические люди в поисках Красоты, Истины нередко снимают шелуху
условностей с обыденной реальности, но происходит это по-разному и с разным результатом.
Условность, в узком смысле, является продуктом договоренности между людьми, а в широком смысле
— это все то, что не соответствует правдивой сути Бытия. Шизоиду условности могут претить,
утомлять, но они намертво не схватывают его, напротив, он способен проходить сквозь них. Снимая
налет «случайных черт», он обнаруживает в мире неземную Гармонию. Ему хорошо от результата
своих поисков (хотя путь может быть долог и труден) — все ложится философически стройно,
соразмерно изгибам его Души /18/. Шизоидный человек может вполне понять и даже разделить Асины
переживания, но проблемы с собачками, халатами, униформой (если, конечно, его самого в нее не
засунут) вряд ли станут его реальной, непреодолимой жизненной трудностью.
У Аси отношения с условностями иные. Она их не приемлет, но они не стираются, а, наоборот,
встают во весь рост, вплетаются в ткань ее восприятия мира. Встреча с ними сопровождается
выраженной организмической реакцией, даже ужасом — это глубже, чем духовная неприязнь
условностей у шизоида. Ожившие вещи в виде маленьких собачек, врачи в ненужных мертвецких
белых халатах, группки милиционеров в униформе, похожие на инопланетян, детская дружба при
абсурде ее стадности, глубинный ужас отсутствия полного семейного очага — вся эта смесь земного и
фантастического как бы пришла в ее мир с полотен сюрреалистов. Если сгустить краски, то можно
сказать, что Ася стоит на пороге бредового восприятия, еще шаг и... кто знает, насколько тогда
ощетинится мир в своей загадочности. Девочка не живет красиво-отрешенно в шизоидной
аутистической гармонии, хотя и тянется к ней. Она оказалась в земной обыденности, которая
оскалилась какой-то зловещей непонятностью.
Характерны особенности ассоциативно-мыслительного процесса у девочки: на мою просьбу
сгруппировать по смыслу следующие слова: часы, линейка, весы, река, она объединяет часы и реку. С
точки зрения здравого смысла, очевидно, что часы, линейка и весы — измерительные приспособления,
сделанные руками человека, а река — часть природы. Любая другая интерпретация кажется
невозможной. Но вот как интересно обосновывает свой выбор девочка: «Часы и река измеряют время.
Часы — формально, а река сама собой: днем она теплая, вечером холодная, зимой скована льдом,
весной — мутная. Кроме того, река, как и часы, движется по кругу (круговорот воды в природе). Также
часы и река связаны с бесконечностью: часы с бесконечностью времени, река — с бесконечностью
движения». Про эти ассоциации нельзя просто сказать, что они неправильны. В них живет мысль,
которая в силу оторванности от социально-практической значимости более философична и свободна.
Подобными ассоциациями богаты шизофренические люди.
А душа у девочки светлая. Когда на своих учебных семинарах я рассказываю о ней, то участники
не видят в девочке ничего болезненного, а лишь не по годам развитую духовность. И я рад за Асю.
Ведь во всех ее переживаниях есть элемент глубокой правды. Однако болезненность очевидна даже для
самой Аси. Между ней и миром ранящее трение несовпадения. То, что для других естественно и
понятно без всяких доказательств, ей непонятно совсем. И как уйти от этой боли?
Глаза у Аси ясные, взгляд осмысленный, без шизофренической застывшести. Она умело
общается, живо реагирует на собеседника. В психическом статусе не отмечается явного расщепления
(схизиса), и, наверное, пока можно остановиться на диагнозе: шизоз. Подобным диагнозом пользуется
ряд психиатров, в частности К. Леонгард и М. Е. Бурно. Это одно из самых легких состояний
шизофренического спектра. Однако, как бывает в сложных случаях, диагноз уточнится только со
временем. И все-таки важно уже сейчас продумать диагностические соображения, насколько
представляется возможным, потому что они есть попытка осмыслить суть ее душевной драмы. Впереди
пубертат, и все возможно как к худшему, так и к лучшему.
Весьма примечательно, что девочка и мама любят друг друга, легко общаются. Вместе с тем
мама при всей тревожности плохо знает, что творится в душе у дочери. Девочка же не постаралась ей
все тщательно объяснить, хотя секрета в своих переживаниях не видит. В этой ситуации есть «аромат»
шизофренической семейной расщепленной беспомощности.
Сеанс
Он был единственным. Из всего спектра проблем я выбрал ту, что требовала скорейшей
коррекции: конфликт Аси и мамы. Дело в том, что Ася стала настоятельно просить, чтобы мама не
уходила на работу. В этом случае я прибегнул к приему, который вот уже лет пятнадцать служит мне
верным помощником именно при детско-родительских конфликтах. Я прошу ребенка представить, что
он уже взрослый, сам стал родителем, и у него растет ребенок такой же, как он сейчас. Отталкиваясь от
этого, я выясняю у ребенка, что бы тот чувствовал на месте родителя, как бы повел себя, чем бы на это
ответил ребенок, — а уж его-то он знает хорошо, как себя. Потом прошу сравнить эту ситуацию с
реальной, подумать, что можно было бы взять на вооружение его родителям, ему самому, открылся ли
новый ракурс понимания их отношений. Очень важно с каждым ребенком осуществлять этот прием
индивидуально, отталкиваясь от его способностей, способности к эмпатии и перевоплощению.
Психотерапевт по необходимости может сам становиться третьим участником в этой терапевтической
акции. Данный прием можно удачно усилить техниками гештальт-терапии: пустой стул, использование
в речи только настоящего времени, чтобы все интенсивно проживалось «здесь и теперь» в
противоположность полусветскому разговору на тему проблемы. Техники непрямого, мягкого
наведения транса также потенцируют вышеописанный прием.
Ася быстро поняла суть моего предложения поработать. Вот кратко, что произошло.
Ася (в роли мамы)
: «Ты знаешь, дочка, семье нужны деньги, и я вынуждена работать».
Ася (в роли ребенка)
: «Я понимаю, мам, но мне тяжело из-за этого».
Ася (в роли мамы)
: «Мне очень жаль, правда».
В этот момент девочка изменилась, на глаза навернулись слезы. Она ясно осознала, что маме ее
очень жалко, но мама ничего не может поделать и что улучшить ситуацию может только она, Ася.
Видно было, что девочка вышла из неопределенного ожидания разрешения данной ситуации. Я
почувствовал, что в ней появилась решимость, подключилась ее сила воли. Она надолго задумалась.
Ася (в роли ребенка)
: «Ничего, мам, я должна привыкнуть». Затем снова последовала длинная
пауза, и вдруг девочка обращается ко мне: «Я привыкну, правда?»
Я (к Асе-ребенку)
: «А как ты сама думаешь?»
Ася (ко мне)
: «Так хочется, чтобы хорошее не менялось, чтобы вообще перемен было как можно
меньше».
Я (к Асе-ребенку) после долгой паузы
: «Ты знаешь, в этом мире мало истинных точек опор, и все
они преимущественно духовного плана. Я думаю, что можно опереться на то, что мама тебя любит
независимо от того, рядом она или далеко от тебя. Это неизменно, все остальное может меняться. А
как ты думаешь, почему перемены так трудны для тебя сейчас? Мне интересно, как ты к ним
привыкнешь. Не торопись с ответом, прислушайся к себе».
Лицо девочки становится очень серьезным, потом вдруг озаряется. Происходит нечто, похожее
на инсайт.
Ася (ко мне)
: «Вы знаете, на меня в последнее время обрушилась куча перемен. Новая
нелюбимая школа, начались менструации, пришла весна, у мамы появилась работа. Для меня это
слишком много. Я и растерялась».
Я (к Асе)
: «Что тебе поможет, чем ты сама себе поможешь?»
Ася (ко мне)
: «А что если я изменю что-нибудь в своей комнате, привыкну, потом еще что-
нибудь изменю, пока окончательно не привыкну, что комната остается моей, а все остальное в ней
может меняться. Думаю, это поможет. Но как быть с тем, что без мамы дом — не дом, мне ведь все
равно это больно?»
Я (к Асе)
: «Давай обратимся к тебе, как к маме, она же слышала весь наш с тобой разговор».
Ася обращается со своим вопросом к «маме» и пересаживается на другой стул.
Ася (в роли мамы)
: «Доченька, помни, я всегда с тобой, где бы ты и я ни были, ощути это в
душе, поверь в это ощущение, и нам станет обеим легче».
Ася (как ребенок)
: «Спасибо, мама, это так правдиво и просто».
Я (к Асе)
: «Как ты думаешь, твоя реальная мама так же чувствует, как и ты в роли мамы?»
Ася (мне)
: «Конечно, я уверена. Я даже могу ясно представить, как мы находимся дома с папой,
а мама незримо присутствует рядом».
После этих слов я вывел девочку из состояния легкого транса предложением вернуться к нашей
обычной беседе. Ася была уже другая, не поникшая и растерянная. Ее лицо расслабилось, она села
ровнее, расцепила руки и спокойно-вдумчиво смотрела на меня. Я поблагодарил это маленькое мудрое
существо, искренне выразил восхищение ее работой. Мы простились. Еще несколько слов я сказал ее
родителям, которые ожидали в соседней комнате, и, придержав маленькую собачку, пошел закрыть за
ними дверь.
Заключение
Больше мы не виделись, но полностью не расстались. Ася осталась во мне не тускнеющим
удивлением. Несомненно, что эта полненькая щекастая девочка — духовный вундеркинд, именно
духовный, а не просто интеллектуальный. История знает немало подобных примеров. Почему я привел
Асин случай как пример творчества? Источником творчества и его неотъемлемой частью являются
удивление, чувства, мысли, этим удивлением рожденные, поток переживаний — все это сердцевина
творческого процесса. Творчеством богата душа девочки. И не столь важно — запечатлено ли все это в
стихах, музыке, рисунках. Кстати, Ася рисует с двух лет. Она показала мне свои рисунки. Некоторые из
них отличались богатством фантазии, неординарностью сюжетов. Я невольно обратил внимание на
напряженные яркие краски, в рисунках сочетались гармония и хаос, в котором сквозил легкий оттенок
зловещести.
При шизофрении, даже легкой, как подчеркивал Э. Блейлер, отмечается расщепление
ассоциаций и вместе с ними всей душевной деятельности /139/. Ассоциации трезвого практического
опыта расслаиваются, что ведет к изъяну здравомыслия. На констатации этого изъяна психиатры
обычно ставят точку, но она преждевременна.
Да, ассоциации при шизофрении расщепляются, но весь вопрос в том, как они соединятся,
и это
соединение может потрясать
. Если человек бесталанен или слабоумен, то новые комбинации будут
непродуктивны. Если же у человека талант, душевный дар, то рождается неожиданное, объемное,
многоплановое мышление, про которое уже однозначно не скажешь, что оно хуже здравого смысла, в
чем-то оно гораздо богаче, свободней его и имеет свою содержательность, которую искусство
авангардистского XX века ставит выше здравомыслия /153/.
Вот так и в случае с Асей. Она совершенно не может понять, соединить то, что для большинства
естественно и понятно. Но сколько обнаженной содержательности в ее непонимании...
Рессентимент, резиньяция и психоз
Введение
Мне хочется рассказать об одном случае из своей практики. В мои планы входит описание
феноменологии, психотерапевтического процесса, а также клинический анализ. Таким образом, статья
оказывается как бы трехслойной, на протяжении повествования эти слои постоянно переплетаются.
Именно такая, достаточно свободная и неканоническая манера изложения позволяет мне яснее
показать процесс психотерапевтической работы.
Семейное счастье, любимая работа, уважение людей — все неожиданно исчезло для Светы.
Четыре госпитализации в дома для умалишенных, одиночество, инвалидность второй группы без права
работать — таковы обстоятельства жизни моей пациентки на момент нашей встречи в 1984 году. С
началом нашей работы больная уже не попадает в больницы, через год снимает инвалидность и
возобновляет работу по специальности ассистента режиссера, резко сокращает прием психотропных
средств. В дальнейшем отмечается несколько тяжелых психотических обострений, но благодаря
нашему контакту даже в эти периоды удается обойтись без госпитализаций и, продолжая работу,
переносить обострения при минимуме лекарств.
В ее случае лекарственное лечение было малоперспективно. Лекарства вызывали множество
тяжелых побочных явлений, неприятное «одеревенение» души и не приводили к редукции бредовых
переживаний. Многие грамотные психиатры перепробовали разнообразные медикаментозные
комбинации, но эффекта не достигли. К тому же при первой возможности она стремилась бросить
прием лекарств, что и понятно: больной она себя не считала.
Успех психотерапии, быстро приведший к неожиданной социальной реабилитации, удивил всех,
кто близко знал больную. В основе этого успеха лежат клинические особенности данного случая,
которые являлись подсказками в том, что и когда следует делать.
Я работал с больной один, ни с кем не советуясь. В те времена и профессура, и простые врачи
крайне отрицательно относились к психотерапии психотических больных. В процессе работы с
психотиками я пришел к незамысловатой «идеологии» и несложным принципам.
Самое главное, что особый доверительный контакт больного и врача возможен лишь при
условии, если врач принимает точку зрения больного. Это единственный путь, так как больной не
может принять точку зрения здравого смысла (именно поэтому он и является больным). Если пациент
чувствует, что врач не только готов серьезно его слушать, но и допускает, что все так и есть, как он
рассказывает, то создается возможность для пациента увидеть во враче своего друга и ценного
помощника. Как и любой человек, больной доверится лишь тому, кто его принимает и понимает. А
поскольку остальные люди несерьезно относятся к бредовым переживаниям пациента, то
психотерапевт становится единственным, с кем можно установить полноценный человеческий контакт.
Больной в случае доверия может посвятить врача в свой бред во всех его подробностях и начать
советоваться по поводу той или иной бредовой интерпретации. Таким образом, врач получает
возможность соавторства
в бредовой концепции. В идеале психотерапевт будет стремиться к тому,
чтобы пациент со своим бредом «вписался», пусть своеобразно, в социум. В бредовые построения врач
может вставить свои лечебные конструкции, которые будут целебно действовать изнутри бреда. Ясно,
что психотерапевт несет профессиональную ответственность за это соавторство и лучше всего ему
быть «ненасильственным структуратором», тонко учитывающим личность и интересы больного.
Многое в этом деле зависит от изобретательности и находчивости врача, его умения вживаться в
нестандартные жизненные миры. Если соавторство оказывается удачным, то вот тогда и можно
сказать, что сформировался доверительный контакт. Больной будет активно стремиться советоваться с
врачом. Моя больная, например, в периоды обострений по нескольку раз в день звонила мне, чтобы
посоветоваться по поводу своих бредовых проблем.
Таким образом, психотерапевт, ориентируясь одновременно и в бреде больного, и в мире
здравого смысла, становится мостом, по которому больной сможет выйти в реальный мир.
Созидание
этого моста и есть ключевой механизм и суть психотерапевтической работы, о которой я хочу
рассказать.
Психотерапевту, чтобы работать в этом ключе, нужно справиться с двумя опасениями. Как
правило, психотерапевты неохотно погружаются в бредовые миры, так как побаиваются, что это может
повредить их собственному психическому здоровью, а также из-за страха, что пациент вплетет их в
бред и, глядишь, еще убьет.
Психотерапевту следует развивать
тройное видение
. Он должен уметь одновременно видеть
проблемы пациента как: а) специалист-психиатр, б) просто здравомыслящий человек, в) совершенно
наивный слушатель, который верит каждом слову психотика и считает, что все так и есть, как тот
говорит. Последнее видение с необходимостью требует способности живо ощутить (то есть не только
умом, но и своими собственными чувствами) психотический мир. Это предельно нередукционистское,
чисто феноменологическое, намеренно ненаучное видение. В этой намеренной ненаучности
парадоксальным образом и состоит научность данного подхода. Совершенно ясно: то, что для
психиатра является диагнозом и синдромами, для больного — единственное, неотделимое от его плоти
и крови существование. Это реальная жизнь со своим временем и пространством, цветом и запахом,
болью и надеждой. Однако при узкопсихиатрическом взгляде от живого человека остается лишь
мертвая, неодухотворенная, редукционистская симптомно-синдромная механичность. Отчуждающее
видение, вытягивающее из живых людей психиатрические схемы, отчуждает самих психиатров от
больных, помогает им оставаться эмоционально не вовлеченными в их страдания. Симптомы и
синдромы могут вызывать лишь научный интерес, но не человеческий контакт. Из-за этой
механичности, ориентированной на диагноз и синдромы, современная психиатрия все больше
утрачивает художественный язык «старых авторов», так как для целей диагноза и определения
синдромов этот язык избыточен. Язык психиатрических историй болезни все более становится
протокольным, стандартизированным, не схватывающим аромат жизни и метания конкретного
человека. История болезни нужна и для назначения медикаментов, опять же стандартизированного.
Для этой задачи протокольная форма вполне достаточна. Истинным же оправданием подобных, живых
историй болезни является психотерапия. Психотерапевт склонен к художественной, метафорической
форме изложения, и это не есть графомания. Это попытка бережно сохранить в подробностях
эмоциональный контекст происходящего, который включает в себя взаимоотношения терапевта и
пациента, их эстетические и этические переживания, те новые, чисто человеческие чувствования,
мотивации, ценности, которые может привносить болезнь. Духовную манеру существования трудно
тонко запечатлеть без употребления метафор. Из необходимости сохранить этот эмоциональный
контекст и рождается некоторая художественность в описаниях. Более того, глубокая личностная
психотерапевтическая работа является не только наукой, но и искусством, и как всякое искусство
требует художественности.
Серьезным препятствием для психотерапии является примитивный снобизм здравого смысла,
приводящий к тому, что на психотиков смотрят свысока, как на низшую касту придурковатых и
бесполезных людей. Однако психотик, как и любой человек, может быть гением и тупицей, злодеем и
святым, поэтом и полуживотным. Психотические переживания, несмотря на их нелепость, могут быть
глубокими и трагичными, а потому достойны уважения. Психоз — это напряженная фантастическая
драма реальных человеческих чувств. Переживания больных — это часть общей совокупности
человеческих переживаний, они часто острее, накаленней, чем переживания здоровых.
Мне кажется, важно ясно понимать, что всякое чисто психопатологическое переживание
дополняется. А нередко и содержит в себе смысловые, ценностные, общечеловеческие переживания.
Любая психотическая патология обрастает, окружается реактивным, во многом психологически
понятным переживанием. Помочь пациенту нащупать лучший человеческий ответ на психотический
вызов — существенная грань психотерапевтической работы, так же как и необходимость смягчать
невротические расстройства, которые, как снеговая шапка на горе, «сидят» на основных психотических
проявлениях.
Я являюсь сторонником юнговского принципа, что
вместе с каждым больным нужно искать
свою неповторимую психотерапию
. Моя больная сама распорядилась, какой быть психотерапии.
Света наотрез отказалась понимать свое страдание символически, психоаналитически или религиозно.
Она имела крайне реалистический подход, потому и психотерапия получилась такой же. При этом у
меня осталось ощущение неиспользованности всех психотерапевтических возможностей. В частности,
ее духовный проект бытия, перерастающий в психоз, можно было бы проработать глубже, чем это
сделал я.
Да простят меня коллеги психиатры за то, что я не следовал схеме истории болезни. Я хотел
передать не столько историю болезни пациентки, сколько перипетии ее жизненного пути, не только
наш взгляд на больную, но и ее взгляд на нас. Я начал с описания бредовой драмы, а продолжал свой
рассказ в форме ряда этюдов, каждый из которых является кусочком проникновения в ее жизнь.
Каждый этюд найдет свое отражение в разделе «Психотерапия». Но желающие лучше понимать
психотиков, чтобы практически им помогать, может быть, увидят в этих этюдах нечто самоценное.
Всякий раз перед беседой со Светой я настраивал себя следующим образом: «Она не больная.
Она человек, попавший в бредовый мир. Ей нужно дышать и ходить в этом мире. Ничто в этом
человеке не является нелепостью. Это просто жизнь в особом мире, который вполне реален и весьма
странен. Все свое, включая знания и предрассудки, я отставляю в сторону и пытаюсь понять перипетии
и перепутья ее действительности». Этот настрой мне очень помогал и, как может показаться, вовсе не
оглуплял меня. Психиатрические знания и здравый смысл всегда являлись, когда в них возникала
необходимость. Можно сказать точнее, этот настрой позволял мне сохранять баланс тройного видения,
о котором я писал выше.
И последнее. Не буду подробно останавливаться на том, почему я в отношении Светы часто
употребляю определение «больная», а не только «пациентка». Отмечу лишь, что испытываю
сочувствие разного качества
к истинно больным людям и пациентам (невротикам, психопатам).
Невротик может страдать острее больного человека, но степень психической потери всегда больше у
последнего. Опасность заключается в том, что стоит только назвать человека психически больным, как
легче не замечать в нем личностного измерения, его свободы и ответственности. Термин «больной»
подталкивает нас видеть в человеке лишь объект медицинских манипуляций. Этой опасности,
насколько возможно, я старался избегать. В конце концов, с экзистенциальной точки зрения, слово
«больная» — это всего лишь медицинское определение несчастливой Светиной судьбы.