Файл: Russkie_etnokulturnaya_identichnost.pdf

130

П.С. Куприянов

одна физиономия; различия или нет вовсе, или почти неприметно» 

(

Лубяновский

 1805, 3: 147). Здесь открыто декларируется отсутствие 

внутренних различий и общеитальянское единство, однако, эта де-

кларация не отменяет принятого принципа описания: в дальнейшем 

автор, как и прежде, наряду с «итальянцами» говорит о «пизанцах», 

«венецианцах» и «Лукском народе» (

Лубяновский

 1805, 3: 220, 224, 

280). Подобная непоследовательность, однако, вовсе не является 

следствием плохой редактуры или логической ошибкой автора: на 

наш взгляд, она самым непосредственным образом отражает слож-

ный характер идентичности русского путешественника того време-

ни, отличающейся отсутствием четкой структуры, подвижностью и 

ситуативностью (

Куприянов

 2010).

В порядке методического отступления заметим, что эта ситуация 

неочевидности,  неопределенности,  в  которую  попадает  путеше-

ственник в Италии, заставляет обратить внимание на то, что часто 

выпадает из поля зрения исследователя и порождает ошибки. Речь 

идет о характерном для ксенологических работ проецировании со-

временных значений на термины, используемые в источнике, в том 

числе – на обозначения социальных общностей. Эта подмена проис-

ходит чаще всего автоматически, просто потому, что используемые 

термины по форме соответствуют современным, а их содержание 

редко становится объектом специального внимания. В результате 

этого, скажем, слова «немцы» или «русские» в текстах прошедших 

веков  привычно  интерпретируются  как  этнонимы,  что  далеко  не 

всегда соответствует действительности. Итальянский же материал 

позволяет проблематизировать эту тему уже потому, что сам путе-

шественник испытывает затруднения с определением «Италии» и 

«итальянцев»; неочевидность этих понятий для наблюдателя XIX в. 

фокусирует внимание исследователя на их содержании, препятству-

ет их современному прочтению и позволяет избежать анахроничной 

подмены.

*  *  *

Между тем, идентификационные затруднения россиян в Италии 

не  исчерпывались  проблемой  политических  или  этнокультурных 

границ; не менее сложной оказывалась и культурная идентифика-

ция, отождествление наблюдаемой путешественниками реальности 

с тем идеальным представлением, которое существовало в их со-

знании. Это представление в среде образованных россиян рубежа 

XVIII – XIX вв. имело совершенно определенный круг асоциаций. 

Если средневековые паломники были склонны «игнорировать со-

131

Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.

временные  им  географические  наименования  и  пользоваться  би-

блейскими, то есть постигать географию святых мест сквозь призму 

библейских текстов» (

Смилянская

 1995: 70; 

Лотман 

1966: 210-212), 

то  в  путешествии  эпохи  Просвещения  место  библейских  текстов 

занял текст античной культуры, с которым путешественники были 

хорошо знакомы по произведениям греческих и римских авторов. 

Пребывание в Средиземноморье предоставляло россиянам широкие 

возможности для актуализации этого текста. 

Еще при отправлении в путь они моделировали свое путешествие 

как перемещение по пространству античной культуры и истории: 

«Мысль, что увижу Архипелаг и Грецию, отечество Сократов, Пла-

тонов,  мысль,  что  блуждать  по  развалинам  древности  не  будет 

более для меня химерою или игрою воображения, были причиною, 

что я не только легко переносил неприятности морской жизни, но 

и совершенно их не чувствовал…» (

Свиньин

 1818: 12); «Вчерашний 

день мы вышли на рейд, и я не мог спать от какого-то восторга! 

Всю ночь мечтал об Англии и Италии, – о тех странах, о которых 

мы с детства себе представляли, как о царствах волшебства <…> 

как, еще будучи кадетами, хотели подражать Сципиону, Гракхам, 

Помпеям, Кесарям, – и теперь увижу ту страну, которая произвела 

столько великих людей!» (

Панафидин

 1916: 10). 

Записки морских офицеров изобилуют всевозможными ассоци-

ациями с античностью: они вспоминают события древней истории, 

античные мифы, героев Греции и Рима, постоянно указывают древ-

ние названия того или иного острова, пролива, горы и пр., иногда 

пренебрегая современными (

Лубяновский

 1805, 2: 18-21, 100-109, 

147; 

Лубяновский

  1805,  3:  26-31; 

Броневский 

1825,  1:  118,  120, 

130-139). Уже сам факт пребывания на этой земле необыкновенно 

вдохновляет  путешественника:  «Не  могу  я  тебе  изобразить  всех 

тех чувствований, кои попеременно во мне рождались, когда я себе 

повторял: я в Италии, и когда, возвращаясь мыслями к протекшим 

векам, воспоминал о прежней силе, могуществе и славе сей страны» 

(

Лубяновский

 1805, 2: 15). Осведомленность в древней истории и 

литературе и предвкушение встречи с «легендарными древностями» 

заставляет подготовленного наблюдателя внимательнее вглядывать-

ся в пространство: «С крайним любопытством рассматривал я все 

места, которые мы проходили, ибо они ознаменованы каким-нибудь 

происшествием» (

Броневский

 1836, 2: 4). Оказываясь в легендарных 

местах, россияне ищут следов «древнего великолепия» (

Лубяновский 

1805, 3: 128-131), чтобы затем вообразить себе прошлое: «Тысяча 

132

П.С. Куприянов

деяний величайшего в мире народа представлялись моему вообра-

жению» (

Лубяновский

 1805, 2: 159). Собственно, воображение ока-

зывается здесь главной «техникой» в восприятии и идентификации 

пространства: «Я воображал, что к тому же месту, где стоял наш 

корабль, <…> пристал для завоевания Сицилии Марцелл, прозван-

ный «Мечем Рима»; сколько оживилось происшествий в сей стране, 

наполненной великими людьми!» (

Панафидин

 1916: 33). 

Заметим, что условием для актуализации исторических и лите-

ратурных ассоциаций становится окружающий ландшафт. В соот-

ветствующих фрагментах описание той или иной достопримечатель-

ности  может  предшествовать  связанному  с  ним  «воспоминанию» 

(выступая  в  качестве  своеобразного  «пускового  механизма»),  а 

может следовать после него, но в обоих случаях историческое по-

вествование почти всегда оказывается географически обусловлено, 

о событии рассказывается в связи с местом, пространство вызывает 

исторические ассоциации, а разговор о прошлом предполагает про-

странственную «привязку»: «Я искал следов обширного порта Ми-

зенского, ходил по остаткам амфитеатра, где теперь слышен только 

шум разбивающихся валов и узнавал те места, где кровожаждущий 

Тиберий, не находя себе нигде покоя, хотел скрыться сам от себя» 

(

Лубяновский

 1805, 2: 145; 

Броневский

 1825, 1: 129). 

Сам факт пребывания в Италии обнадеживает путешественника 

в поисках древностей, и наоборот – обилие древностей становится 

одним из признаков, по которым определяется Италия: «Не съезжая 

на берег, можно поверить, что находишься в одной из Римских га-

ваней: повсюду представляются великолепные развалины храмов, 

амфитеатров и огромных зданий, некогда принадлежавших Силле, 

Цицерону и богачу Лукуллу» (

Лубяновский 

1805, 2: 122).

Так или иначе, в глазах просвещенного путешественника антич-

ный  культурный  текст  составляет  главный  смысл  обозреваемого 

региона, выступает в качестве его универсального означающего

3

. 

Просвещенному наблюдателю остается только актуализировать это 

означающее: отождествить окружающее пространство с известным 

идеальным образом, узнав в современных развалинах легендарные 

постройки и населив (с помощью воображения) исторический ланд-

шафт соответствующими персонажами.

Однако анализ рассматриваемых текстов показывает, что эти про-

цедуры оказываются весьма трудновыполнимыми даже для наиболее 

«мечтательных»  авторов.  Выясняется,  что  «классические  места» 

населены совсем другими людьми, а узнать в нынешних развалинах 

133

Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.

классические памятники совсем не просто: «Осматривая Греческий 

монастырь,  –  пишет  В.Б.  Броневский,  –  признаюсь,  пожалел  я  о 

нынешних Греках, видя дурные строения, бедность и унижение их 

духа;  тщетно  предавался  я  великолепным  мечтаниям  о  славе  их 

предков  <...>  Я  довольствовался  зрением  в  трубу,  приводил  на 

память бытописания, отыскивал древние грады, и не хотел верить, 

чтобы бедные деревнишки Аязалук и Фигена стояли на местах пре-

краснейших Каистра и Эфеса» (

Броневский

 1837, 3: 24, 77-78). 

Столь же проблематичной оказывается и идентификация итальян-

ского  пространства:  путешественникам  далеко  не  всегда  удается 

соотнести мыслимый образ с тем, что они видят вокруг; чаще они 

наоборот не находят здесь ожидаемых мест и видов. Так, не оправ-

дываются надежды увидеть знаменитый римский форум: «Увижу, 

так я думал, то славное место, где некогда гордый Римлянин мог 

без страху сказать: я свободен, где было средоточие могущества 

сих обладателей мира <...> Прихожу и вижу только некоторые сле-

ды, одну тень величества сего знаменитого места, не нахожу там 

даже надписи 

Forum Romanum

, незабвенное имя сие переменено 

в название 

Campo Vaccino

» (

Лубяновский

 1805, 2: 157-158). То же 

происходит  и  с  другими  достопримечательностями:  «Тщетно  ис-

кал я Марсова поля <...> коего только имя осталось. Нет и следов 

его великолепия <...> Куда девались домы, портики, храмы, кои 

блистали в сих окрестностях? Сия часть города была всех много-

люднее, а теперь здесь пустыня» (

Лубяновский

 1805, 2: 179-196). 

Не находя «знакомых» мест, путешественники не узнают в окружа-

ющем пространстве Италию: «Какая всюду бесплодность, бедность 

и развалины! Ничего нет такого, что представляло бы выхваляемую 

Италию» (

Коростовец

 1905: 201). 

Разительный контраст между Италией воображаемой и реаль-

ной, отмечаемый русскими наблюдателями, осмысляется ими как 

результат колоссальной метаморфозы, произошедшей на римской 

земле – метаморфозы, коснувшейся не только архитектурных па-

мятников и внешнего облика городов, но и с самих жителей. Это 

открытие становится одним из главных итальянских впечатлений 

путешественников: «Содрогаюсь, когда помыслю теперь, что вместо 

благородного  и  великодушного  мужества,  вместо  неустрашимой 

любви к отечеству, вместо всех тех добродетелей, коими наполнена 

история Римлян, в Риме ныне бедность и суеверие <...> Какая уди-

вительная разность! Какая жалкая во всем перемена!» (

Лубяновский 

1805, 2: 186-187). Осознание непосредственного соприкосновения 

134

П.С. Куприянов

с легендарными местами и одновременно – ужасной метамарфозы, 

с ними произошедшей, производит сильное впечатление на разных 

авторов и непосредственно проявляется в текстах.

Устойчивым  мотивом  в  описаниях  «классических»  мест  среди-

земноморского  региона  является  противопоставление  прежнего 

величия – нынешнему упадку

4

. Как в греческом, так и в итальянском 

случае эти, как правило, довольно эмоциональные фрагменты не-

редко сопровождаются сакраментльными рассуждениями о том, что 

«все преходяще»: «Теперь от древней, благоденствовавшей Вене-

ции, от всего ее блеска, красоты, силы и богатства осталась одна 

тень. Монастыри, церкви, палаты Дожей и вельмож опустели; но не 

такова же ли участь всей Италии, Неаполя, сего исполина городов? 

Потомки также будут удивляться настоящему нашему величию и сла-

ве, а сие пройдет и останется только печальное воспоминание, ибо 

нет в мире ничего прочного и бесконечного, и все по непременному 

закону должно возвышаться и упадать, так как человек родится и 

умрет» (

Броневский 

1825, 2: 343). Другой вариант развития темы – 

сокрушения по поводу нынешних владельцев великих памятников 

древности. Причем, если в рассказе о Греции звучит мотив иноземных 

и иноверных варваров-захватчиков, (обладателями «прекрасных и 

классических  мест»  являются  турки  –  «жестокие  властители  Хри-

стиан» – (

Броневский

 1837, 3: 11)

5

, то в итальянских фрагментах 

эта же тема приобретает не этнокультурный, а социальный оттенок. 

Здесь недостойными наследниками великих предков оказываются не 

иноземные варвары, а местные нищие и монахи. Ф.П. Лубяновский 

с негодованием отмечает присутствие капуцинов в Капитолии: «Ка-

питолия <...> ничего уже не представляет, что бы могло возвестить 

о прежнем ее величестве. Нельзя без уныния видеть сего достопа-

мятного места, где ничто уже не сближает тебя с древним Римом. 

Капуцины в храме Юпитера. Для них ли Ромул основал Капитолию?» 

(

Лубяновский

 1805, 2: 184-185). Другой автор восхищается улицами 

и домами Палермо («один взгляд на фасады приводит уже в изумле-

ние») и сразу после пространного описания, наполненного яркими 

эпитетами,  добавляет:  «К  сожалению,  крыльца,  подъезды  и  сени 

наполнены толпами безобразнейших нищих. С жалобными стонами 

преследуют они всякого, и неопрятность их, рубища, покрываюшие 

только  некоторые  части  тела,  делают  отвратительную  с  первым 

приятным впечатлением противоположность» (

Броневский

 1836, 2: 

136). Нищий или слуга у благородного мрамора – точный визуальный 

образ произошедших перемен, яркое клише, регулярно возникающее