ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 18.10.2020
Просмотров: 3257
Скачиваний: 8
135
Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.
в жанровых зарисовках «путешествия»: «Тот самый мрамор, в коем
великий Помпей по смерти жил еще для Римлян, и возле коего, как
уверяют, погиб Юлий Кесарь, стоит ныне в прихожей дома Спады.
Я нашел возле него слугу, который, сидя, починивал изорванное
платье» (
Лубяновский
1805, 2: 217;
Лубяновский
1805, 3: 69-71).
Таким образом, противоположность классических мест и их
нынешних обитателей – факт, многократно фиксируемый разными
авторами – является, очевидно, главным камнем преткновения для
культурной идентификации Италии. Об него разбиваются надежды
путешественников о пребывании в пространстве античной культуры,
о прикосновении к легендарной истории, о совмещении воображения
и реальности
6
. Последняя никак не соответствует литературному
образцу и потому не опознается как то самое, известное с детства,
«царство волшебства». То, что видят путешественники, свидетель-
ствует о существовании на его месте иной Италии, обнаружение
которой ставит перед просвещенным путешественником задачу ее
описания, определения, идентфикации.
«Требуешь ты от меня, – пишет Ф.П. Лубяновский, обращаясь
к воображаемому адресату, – чтоб я сравнил Рим в настоящем его
положении с древним Римом: вопрос, который не так легко решить,
как ты думаешь. Сравнивать можно такие вещи, между коими есть
хотя одна черта сходства: здесь нет ни малейшего <...> Не для того
теперь можно быть в Риме, чтобы учиться его законам, давно уже
не Римским законам, не для того, чтобы познавать его нравы, давно
не Римские нравы; но затем, чтобы увидеть развалины его велико-
лепия, гроб его силы <...> прекрасное небо сей страны и землю,
достойную лучших обитателей» (
Лубяновский
1805, 3: 48). Как по-
ложение, резюмирующее первые впечатления россиян от Италии,
этот фрагмент довольно точен, но как «инструкция», определяю-
щая точку зрения и направляющая взгляд наблюдателя, он мало
соответствует действительности. Диапазон объектов и явлений,
попадающих в поле зрения путешественника, существенно шире,
чем античные развалины и прекрасная природа – тексты самого
Ф.П. Лубяновского, равно как всех других авторов изобилуют све-
дениями о самых разных сторонах жизни современной ему Италии.
Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказывается, что взгляд
путешественника фиксирует действительность выборочно, далеко не
все, что окружает наблюдателя, становится объектом его внимания
и попадает в текст «путешествия». Фильтры, с помощью которых
осуществляется этот отбор, существенно варьируют в разные эпохи
136
П.С. Куприянов
и в разных культурных обстоятельствах, благодаря чему то, что
вчера казалось самой яркой чертой того или иного места, сегодня
оказывается незаметным, и на страницах многочисленных траве-
логов одни и те же итальянские города предстают в совершенно
разных обличьях
7
.
* * *
Образ Италии, создаваемый в текстах русских путешественников
в эпоху Просвещения, также имел свои особенности. Главная из них
заключалась в том, что Италия реальная была неразрывно связана с
Италией идеальной. В связи с этим показательно описание Мессины
в мемуарах П.И. Панафидина: «Я воображал, что Мессина – страна
земного рая... Восхождение солнца открыло счастливую страну, этот
истинный рай. Со шканец я не успевал обозревать открывавшихся
постепенно прелестных картин. Величественная Етна первая осве-
тилась солнцем; вершина ея была в облаках, тогда как середина
и основание представлялись во всем величии. Амфитеатром рас-
положенная Мессина со своими церквами и опушенная горами, на
которых видны рощи и яркая зелень, живописна. <...> Не слишком
ли много вдруг открылось картин для тех, которые, можно сказать,
ощупью пришли в страну бывших Героев Света, а теперь страну лени
и разврата? <...> Ты спросишь, к чему это вступление? – Сделай
шаг в город, – и ты встретишь искаженное человечество, уродов,
до невообразимости несчастных, неопрятность простого народа,
их жилища под какою-нибудь кровлею развалины или на помостах
церквей и больших зданий... Бедность там, где во времена Римлян,
Сицилия была житницею, конечно, произошла от праздности, чему
много способствует прекрасный климат. Разврат, до такой степени
здесь усилившийся, что наш северный житель не поверит, – вот
что разочаровало меня после восторга при восхождении солнца и в
полдень того же дня, когда я гулял по улицам города» (
Панафидин
1916: 33-34).
Данный пассаж, начинающийся воображением и завершающийся
разочарованием, обозначает траекторию движения взгляда наблю-
дателя: от общего плана – к крупному, от прошлого – к настоящему,
от идеала – к действительности. Заметим, что образ современной
Италии возникает после и на фоне идеализированной картины,
и этот момент представляется исключительно показательным:
современность – как ее видят и представляют путешественники –
обусловлена известным идеалом. В рассматриваемых текстах она,
если не полностью, то в значительной мере, существует не сама
137
Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.
по себе, а как антипод того утраченного «царства волшебства».
Вопреки утверждениям о принципиальной несопоставимости преж-
него и нынешнего Рима, путешественник непрестанно сравнивает
их, и образ последнего выстраивается с помощью первого, как его
прямая противоположность. Такая тактика предполагает отбор в
окружающей действительности прежде всего тех элементов, которые
наиболее явно противоречат исходному представлению.
Из них и складывается определенный комплекс повторяющихся,
стереотипных характеристик, фиксируемых разными авторами как
наиболее характерные свойства страны и ее жителей, своего рода
«идентификационный набор» для распознавания итальянца и Италии.
Так, непременным атрибутом любого итальянского города в
русском путешествии оказывается огромное количество нищих;
редкий автор не упоминает этого факта (
Панафидин
1916: 36;
Броневский
1836, 1: 91, 2: 136;
Лубяновский
1805, 2: 53-54, 3: 69-
70;
Тургенев
1915: 65). Это то, что «бросается в глаза» в первую
очередь и производит сильное впечатление: «При первом взгляде
на Итальянский город ленность, нерадение и подруга их нищета по-
всюду представляются. На каждом шагу встречали мы нищих, едва
покрытых изорванным куском холстины. Они, окружив и преследуя
нас неотступно, просили милостыни, уверяя, что уже несколько дней
ничего не ели» (
Броневский
1836, 1: 90-91); «Всего неприятнее
видеть их на морской набережной, куда лучшее общество перед
вечером выходит для прогулки: тут открывают они застарелые
раны, исковерканные члены, снедаемые насекомыми, покрытые
грязью и отвратительною нечистотою; жалобными, страдальческими
воплями вымучивают они подаяние» (
Броневский
1836, 2: 148-149).
Судя по анализируемым текстам, нищие почти повсюду в Италии
8
являются не только неотъемлемой частью городского ландшафта,
но и становятся элементом повседневности российских путеше-
ственников, что заставляет задуматься о причинах этого явления:
«Безобразные получеловеки-нищие бродят и ползают здесь такими
толпами, что сей час родится вопрос: отчего так их много?» (
Бро
-
невский
1837, 2: 148). По единому мнению разных авторов, этому
весьма способствуют местные религиозные традиции: «Набожность
здешних Католиков, почитающих первейшей добродетелью не от-
казывать просящему милостыни, сделали нищенство прибыточным
ремеслом» (
Броневский
1837, 2: 148). Но в качестве главной при-
чины называется местный климат: «Самый климат, расслабляя тело,
держит народ в лени» (
Лубяновский
1805, 2: 90); «Трудолюбивый
138
П.С. Куприянов
Норвежец в бесплодной земле достает себе лучшее содержание, не-
жели ленивый Итальянец в стране, облагодетельствованной всеми
дарами природы» (
Броневский
1836, 1: 91; ср.
Панафидин
1916:
34). Противопоставление «цветущей» природы и «увядающего»
человека (
Лубяновский
1805, 2: 87) – еще один распространенный
итальянский контраст в русском путешествии.
Логика «климатического» аргумента предполагает, что «лен-
ность» есть врожденное (а потому – естественное) свойство местных
жителей, обусловленное географическими особенностями. «Благо-
растворение воздуха» и «плодородие земли» делает праздность
чертой характера, которая проявляется во всем народе, а не только
в низших слоях. Итальянцы более, чем кто-либо склонны к разноо-
бразным развлечениям: «Нет почти города, где бы не было театра,
ибо здешние города наполнены большей частью промышленными,
не людьми трудолюбивыми, но слабым и ленивым народом, счаст-
ливым только в праздности» (
Лубяновский
1805, 3: 190); «Вообще,
большая часть народа по известному в Италии выражению
il Dolce,
far niente
, работает ни больше, ни меньше, сколько надобно, чтобы
не умереть с голода, на что при изобилии и дешевизне съестных
припасов надобно очень мало» (Броневский 1837, 2: 148.).
Однако эта естественная и как будто безобидная праздность «как
мать пороков, порождает злодеяния» (
Броневский
1837, 4: 110) –
поэтому здесь так много разного рода мошенников и разбойников.
Путешественники то и дело оказываются свидетелями (а иногда и
жертвами) разных преступлений, и прогулки по итальянским улицам
оказываются совсем не безопасными – как для кошелька, так и для
жизни: «Здесь почти каждый день находят то убитых, то убийц», –
пишет В.Б. Броневский, подробно рассказывая об основных типах
мошенников («лаззаронов», «плутов») и сообщая среди прочего о
том, как сам он был ограблен, а один из российских матросов – убит:
«Здешняя чернь почитает воровство проворством <...> это провор-
ство стоило жизни лучшего из матросов наших. Вор, выдернув из
кармана платок, побежал по улице, другой, стоявший за углом дома,
поразил матроса кинжалом в сердце» (
Броневский
1837, 2: 149-152;
ср.
Коростовец
1905: 468-469;
Левенштерн
1994: 228, 230, 234).
Отдельную категорию итальянских «тунеядцев», по наблюдению
путешественников, составляют представители духовенства. Поража-
ясь количеству монахов на улицах итальянских городов (
Броневский
1836, 2: 146), просвещенные путешественники высказываются в их
адрес довольно скептически: «Для чего тут нужны 250 монахов?
139
Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.
Они, говорят, молятся за страждущих, – и тучнеют в неге за счет
неимущих» (
Лубяновский
1805, 2: 54-55; ср.
Броневский
1837, IV:
108;
Коростовец
1905: 480). Вообще религиозность итальянцев рас-
ценивается россиянами довольно скептически: «Не знаю, по какой
нещастной судьбе, в свете вещи всегда там хуже, где, так сказать,
источник их, и где бы, кажется, должно им быть во всей чистоте. Так и
с Религиею в Столице Папы. Народ в суеверии гоняется за призраками;
скажем более, и их оставляет» (
Лубяновский
1805, 3: 63). Довольно
критично описываются религиозные церемонии, праздники, службы
и церковная живопись: в первых путешественники усматривают сви-
детельства лицемерия и формализма (столь свойственные, по общему
мнению, католицизму), а вторая им порой кажется просто непри-
стойной: «Вольность Итальянских Артистов, кажется, уже переходит
черту пристойности и должного уважения к изображениям святых. В
Католических церквях много такой живописи, от которой набожныя
отвратят взор, а прочие долго и с удовольствием смотреть на нее
будут» (
Броневский
1836 2: 145-146;
Броневский
1837, 4: 185-188;
Левенштерн
1994: 229;
Лубяновский
1805, 2: 174-177, 194-195; 3: 114-
120;
Коростовец
1905: 229). Сравнивая православное и католическое
богослужение, россияне отдают предпочтение первому – оно кажется
более боговдохновенным, тогда как римская месса больше напоминает
концерт: «В церкву собрались не молиться, а слушать редких виртуо-
зов; один давал концерт на скрипке, другой на кларнете, а между тем
и сами священнослужители ничего не делали. Мы так забылись, что
едва не захлопали в ладоши одному певуну, который пел псалом на
голос театральной арии» (
Тургенев
1915: 65; ср.
Лубяновский
1805,
2: 97). Еще более неуместным и чрезмерно театральным кажется по-
ведение итальянских проповедников. Пожалуй, нет ни одного автора,
который бы не упомянул об итальянской проповеди: «Пламенный
Итальянец со всем жаром декламировал вовсе не духовным и крот-
ким красноречием наших проповедников Слова Божия. У католиков
видишь проповедника, похожего на актера и часто на фигуранта; у
греков – учителя кроткого и благочестивого» (
Панафидин
1916: 36;
ср.
Лубяновский
1805, 3: 119); «... он говорил много, скоро и громко,
бранил немилосердно, указывая пальцем то на того, то на другого
из своих слушателей <...> Он говорил с таким жаром, что изо рта у
него пена клубилась, а телодвижения его были бы новы и для само-
го Гогарта в его искусстве. Это первое достоинство здесь хорошего
Проповедника» (
Лубяновский
1805, 2: 50; ср.
Броневский
1837, 4:
95-96;
Коростовец
1905: 213,
Броневский
1836 1: 63).