Файл: Russkie_etnokulturnaya_identichnost.pdf

195

Крестьянское правосудие в лицах

видов коммуникаций между крестьянами – будь то конфликтный или 

рядовой, связанный с повседневными нуждами, контакт. Известный 

запрет на работу в праздничные дни, связанный с православным 

церковным  календарем  (Русские  1997:  189-197),  подкреплялся 

распоряжениями сельской власти и различными санкциями за его 

нарушение:  «ежегодно  сельский  староста  на  сходке  объявляет, 

что по праздникам не работать (штрафу 5 руб.)»; «в Студенцах у 

однодворцев за праздничную работу опивают 1 ведро и больше. От 

Пасхи до девятой пятницы в поле не работают», «из-за бездождия 

стали штрафовать работающих в праздники» (Липецкий у.) (АРГО. 

Ф. 12. Оп. 1. Д. 2. Л. 172-175). Хозяйственная сторона крестьянской 

жизни по вполне понятным причинам подвергалась особенно строгой 

регламентации. Организация сельского мира и его фискальная си-

стема в соответствии с «круговой порукой» ставили сельскую власть 

перед  необходимостью  обеспечить  платежеспособность  каждого 

двора, чтобы не перекладывать ответственность за них на другие 

домохозяйства. В данном случае православный моральный кодекс не 

вполне отвечал текущим потребностям крестьянской жизни, поэтому 

несмотря на все усилия церкви и сельского управления, крестьяне 

нередко нарушали эти установки. 

Помимо этого, существовало множество локальных установлений 

относительно норм поведения: «Кто старше себя обругает матерно, 

10 ударов; старики запретили вечерки из-за охальства и пожара; 

курить на улице запрещается: сейчас на сборню и в арестантскую 

на сутки посадят, летом не велят свечки и лучину зажигать, сейчас 

десятник придет и велит тушить; топить вечером нельзя; баню топят 

лишь тихонько, ночью, если золу вынесешь не в вырытую яму – то 

в холодную, не имеешь воды – тоже. (Липецкий у.)» (АРГО. Ф. 12. 

Оп. 1. Д. 2. Л. 172).

Табуирование в деревне нередко противоречило нормам офи-

циального права: в частности, за некоторые кражи было запреще-

но  наказывать  и, наоборот,  преступными  считались  действия, не 

являвшиеся  таковыми  согласно  законодательству.  Например,  по 

сведениям из Тульской губ., «кражу имущества, скота, земледель-

ческих орудий они (крестьяне – 

К.С.

) считают преступлением, но 

нисколько не считается за грех и преступление украсть что-нибудь 

лакомое,  как-тó  подергать  с  чужой  полосы  гороху,  околотить  в 

чужом  саду  яблоки  или  воспользоваться  из  чьего-либо  огорода 

овощем – огурцами, луком, картофелем и пр.» (АРГО. Р. 42. Оп. 1. 

Д. 48. Л. 137). В ряде случаев воровство оставалось безнаказанным. 

196

С.С. Крюкова

Например, беременным женщинам, а по некоторым сведениям, и их 

супругам разрешалось украсть «по прихоти»: «Брюхатой бабе можно 

украсть. Никто и судить не будет»; «Для прихоти беременной муж 

может украсть (и деготь пьют, и керосин, и гальку-камень). Не грех 

украсть. Грех отказать»; «У беременной бабы прихоть велика: ей 

не хочется своего хлеба, а укради чужого. И украсть не грех. Не-

прощеный грех отказать роженице» (АРГО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 6. Л. 86; 

д. 4. Л. 90, 107). В Жиздринском у. Калужской губ. позволительным 

было украсть курицу для больного лихорадкой, т.к. бытовало пове-

рье, что лихорадка проходит, если больной съест именно краденую 

курицу (РКЖБН 3: 186). Кража для еды на один обед дозволялась 

также почти повсеместно: «Бог простит за нужду украсть». Не при-

знавали за преступление и воровство на заговенье, полагая, что 

за это «и Бог прощает». В некоторых селах допускалось похищать 

пчел «на завод», хотя вообще кражу пчел крестьяне признавали 

святотатством (АРГО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 6. Л. 88). Пчела почиталась за 

священное насекомое («пчела – это Божья работница»). Полагали, 

что решиться на такую кражу – великий грех перед Богом, равно-

сильный убийству человека (РКЖБН 4: 192). 

В отдельных случаях воровство было даже рекомендовано в силу 

суеверных представлений о том, что некоторые кражи способствуют 

приумножению достатка крестьянского двора. Бытовало убеждение 

в том, что украденные семена непременно дадут хороший урожай 

(АРГО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 6. Л. 87). В Богородицком у. верили, что для 

того, чтобы овес или лен уродился, нужно украсть сноп, обмолотить 

и им сначала засеять поле. В Шенкурском у. воровали на семена 

картошку и лук, клали за пазуху, а затем высаживали (АРГО. Ф. 12. 

Оп. 1. Д. 6. Л. 86). В Онежском у. Архангельской губ. было распро-

странено поверье, что на украденные крючки навага ловится лучше, 

и поэтому рыбаки похищали друг у друга уды (удочки), в силу чего 

те всегда прятали от посторонних (

Якушкин 

3: 355). В других селах 

считали, что если не водятся свиньи, надо в гостях украсть ложку, 

разломать ее и скормить свиньям (АРГО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 6. Л. 67). 

С другой стороны, действовали местные запреты на кражу тех или 

иных  сельскохозяйственных  культур.  В  одних  селах  нельзя  было 

воровать хмель: «Красть хмель нельзя, особливо для пересадки на 

свою усадьбу; это не только грешно, но и опасно, потому что такая 

пересадка влечет смерть виновника»; в других – лук: «Грешнее нет 

воровства, как кража лука: горох красть можно, на чужом огороде 

огурцов нарви, но горького лука покрасть – погрешно: позарился 

197

Крестьянское правосудие в лицах

на горькое»; «Лук грех воровать, потому что в каждой луковице 40 

милостыней. Кто украдет луковицу, 40 грехов. Детей секут крапивой» 

(АРГО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 6. Л. 65, 72, 86). 

В Пензенской губ. существовал обычай «заворовывания». Кре-

стьяне верили, что укравший благополучно в ночь перед Благове-

щением может целый год воровать, не опасаясь, что его поймают. 

Поэтому воры, занимавшиеся этим промыслом регулярно, старались 

совершить кражу именно в благовещенскую ночь. Украденное иму-

щество возвращали хозяину на следующее утро, причем не стре-

мились к похищению больших ценностей, главным для них было 

украсть искусно и ловко, дабы удача сопутствовала в воровстве и 

впредь. Полученная столь оригинальным способом «индульгенция» 

вселяла в крестьян надежду на то, что они избегут штрафов за само-

вольные порубки леса в течение всего следующего года (

Якушкин

1: XXI). Освященный религиозным праздником грех утрачивал свою 

греховную суть. Аналогичные мошеннические превентивные меры 

с  целью  удачного  развития  ремесла  предпринимали  и  торговцы: 

«Известно, что… на Бориса (2 мая) барышники плутуют, чтобы весь 

год торговать с барышом» (

Энгельгардт

 1987: 72). 

По  сообщению  из  Тамбовской  губ.,  здесь  признавалось  право 

«грабить» должников: «предварительно зайдет заимодавец к старо-

сте, возьмет его и стащит к себе вещи должника, не обращаясь и 

к волостному суду» (АРГО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 2. Л. 164). В Тульской 

губернии этот обычай называли «грабованием» (АРГО. Ф. 12. Оп. 1. 

Д. 21. Л. 55). Несмотря на то, что подобные действия относились к 

категории «самоуправство» и преследовались законом, крестьяне 

прибегали к ним повсеместно. Для того, чтобы вернуть свое, крестья-

не шли на различные ухищрения. Например, в той же Тамбовской 

губ. (Липецкий у.) в случае, если крестьянка не заплатила мастеру 

за изготовление валька, он имел право, с разрешения старосты, вы-

красть у нее во время стирки рубаху с тем, чтобы она ее выкупила 

(АРГО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 4. Л. 49). 

Отношение к вору зависело и от того, кто пострадал от воровства. 

В частности, похищение из церкви церковных сборов или атрибутов 

православного  богослужения  рассматривалось  как  тяжелейшее 

преступление и «большой грех» – святотатство. Виновные подле-

жали лишению всех прав состояния, наказанию кнутом и ссылке на 

каторжные работы. Считали, что на такое решится даже не всякий 

вор, а лишь «не побоявшийся греха», не раз побывавший в острогах 

и тюрьмах, человек «отпетый» и «отчаянной жизни», для которого 

198

С.С. Крюкова

одна дорога – «в Сибирь». Полагали, что эти воры не только по-

теряли совесть, но, забыв Бога и святое место, губят человеческую 

душу. О них говорили: «Душу дьяволу запродали» (РКЖБН 4: 195; 

2 (1): 604). Даже кража каких-либо вещей у частного лица в церкви 

почиталась крестьянами более греховной, чем совершенная за ее 

пределами, так как, помимо нанесения материального ущерба, она 

оскверняла храмовое пространство (РКЖБН 4: 195). 

Иначе  крестьяне  относились  к  кражам,  совершенным  в  домах 

священников, полагая, что священнослужители «от этого не обе-

днеют, что у них всего много, и это многое приобретено от самих же 

крестьян» (РКЖБН 3: 338). Подобный взгляд соответствовал в целом 

крестьянским оценкам воровства у бедных и богатых: смягчающим 

вину обстоятельством была состоятельность потерпевшего. Такая 

кража не признавалась особо тяжкой и должна была быть наказуе-

ма гораздо легче, чем кража у человека бедного и нуждающегося. 

Аналогичная взаимосвязь наблюдается и в отношении к личности 

вора: его зажиточность увеличивала вину, а бедность, напротив, 

уменьшала (РКЖБН 4: 195; 5(2): 386). Нужда как побудительный 

мотив для воровства могла способствовать оправданию. «Поневоле 

пойдешь воровать, коли есть нечего», – комментировали крестьяне 

кражу, вызванную «голодной» нуждой (РКЖБН 4: 183). Немаловаж-

ную роль играло поведение вора: искреннее раскаяние и помощь 

следствию способствовали смягчению наказания. Образ такого со-

знавшегося в содеянном вора-конокрада рисует одно из судебных 

дел Рязанского окружного суда. В ночь на 6 июля 1877 г. с лугов 

под с. Ухоловым Ряжского у. Рязанской губ. у крестьян Курганова 

и  Мавродина  были  похищены  две  лошади.  На  предварительном 

следствии потерпевшие показали, что 8 июля крестьянин Дмитрий 

Брандуков вернулся с ярмарки, куда он ездил «без всякой надоб-

ности» (ГАРО. Ф. 640. Оп. 11. Д. 13. Л. 2). Когда они угостили его в 

трактире, Брандуков признался, что сбыл их лошадей на ярмарке 

в г. Ранненбурге. Утром 9 июля они отправились все вместе на ба-

зар, Брандуков указал на барышников, купивших у него лошадей, 

и у одного из них они и были обнаружены. «Принимая во внима-

ние чистосердечное сознание подсудимого», окружной суд нашел 

справедливым понизить наказание на одну ступень и приговорил 

Брандукова в исправительное арестантское отделение сроком на 

один год (ГАРО. Ф. 640. Оп. 11. Д. 13. Л. 86)

Наказание  зависело  также  от  времени  суток  и  условий,  когда 

было осуществлено хищение. Имеются указания на то, что сильнее 

199

Крестьянское правосудие в лицах

карали за кражу, совершенную днем («дневную»): «ободрать днем 

человека наказывается сильнее, чем за ночной грабеж» (АРГО. Ф. 

12. Оп. 1. Д. 6. Л. 103). Подобные меры были вызваны реакцией 

крестьян на дерзкое бесстыдство похитителя, решившегося на пре-

ступление «у всех на виду». «Отчаянность» вора, укравшего «на 

народе», свидетельствовала о его большей нравственной испорчен-

ности и опасности, в силу чего и наказание было суровее, в отличие 

от официального законодательства, согласно которому ночная кража 

признавалась более тяжкой, чем дневная (РКЖБН 4: 189). 

Более греховной и строго наказуемой признавалась крестьянами 

кража, совершенная «с пожара». Ее считали преступлением, имев-

шим для вора опасность «погореть самому» (АРГО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 

6. Л. 67; РКЖБН 4: 190). В основе подобного взгляда лежало особое 

отношение  к  бедствующему  положению  погорельцев:  считалось, 

что посягать на имущество пострадавших от пожара может только 

очень жестокий человек, а потому и поступать с таким преступником 

необходимо соответствующим образом. 

Усугубляло вину воровство «в пути», приравниваемое крестья-

нами к грабежу (РКЖБН 4: 190). Вообще любое преступление «в 

пути» было отягчающим обстоятельством, о чем свидетельствуют и 

судебные документы. Так, в приговоре, вынесенном Курским окруж-

ным судом по делу об удушении крестьянкой Екатериной Денисовой 

Беляковой  другой  крестьянки  «с  целью  завладения  имуществом 

покойной», звучало: «признать виновной, причем не заслуживает 

снисхождения…удушила в укромном месте, по дороге, по которой 

шла с ней в качестве попутчицы и таким образом нарушила, кроме 

общих обязанностей, и тот народный обычай, по которому попут-

чики  обязаны  помогать  один  другому  в  пути».  По  решению  суда 

обвиняемая была сослана на 20 лет в Сибирь на каторжные работы 

(ГАКО. Ф. 32. Оп. 1. Д. 293. Л. 99). 

Способ совершения кражи (со взломом, с помощью специальных 

инструментов, с переменой мет) и содержимое украденного также 

влияли на суровость приговора. Взлом замка, подбор ключа или 

использование отмычки – все эти специальные приспособления и 

приемы  свидетельствовали  о  преднамеренных,  обдуманных  дей-

ствиях  и  особой  хитрости,  опасности  вора,  что  увеличивало  его 

вину. Наоборот, «некоторая доля «простоватости», неопытности 

и робости, обнаруженных преступником», влекла за собой более 

снисходительное  и  мягкое  отношение  крестьян  к  преступнику 

(РКЖБН 4: 191).