Файл: Russkie_etnokulturnaya_identichnost.pdf

280

И.М. Денисова

Это наводит на мысль, что рассмотренный выше и явно недо-

статочно мотивированный наш сказочный мотив «укрытия» птенцов 

или их спасения поднявшимся в гнездо героем – ни что иное, как 

эквивалент или трансформация мотива добычи яиц. Встречаются 

сказки, в которых герой пытается именно 

добыть птенцов

, причем с 

какой целью – это уже забыто: победив змеев и освободив девушек 

(вариант типа № 301 А, В), герой направляется домой и выходит 

к озерам и буеракам, а там «видит: сидят на древе два сокола, и у 

этих у соколов 11 детей. Сейчас влезли на дерево, достали, и хоро-

шая она птица, бить не бьет, кричать не кричит, свист свой подает 

громкий»; далее – возвращение домой, а о птенцах – ни слова (Худ. 

№ 53). Удивительно, но мотивы, очень близкие нашим сказочным, 

встречаются в шумерской мифологии: так, в одном из сказаний о 

Гильгамеше герой, победив змея у корней некоего дерева, «в его 

ветвях у птицы Имдугуд птенца взял» (цит. по: 

Иванов, Топоров

1974: 144); а в поэме о Лугальбанде герой поднимается на дерево 

в гнездо громовой птицы, украшает ее птенцов, вернувшаяся же 

затем их мать в благодарность дарит герою силу для будущей по-

беды (

Иванов

 1993: 21-24). Можно предположить, что в мифо-ри-

туальном прототипе сказки герой (олицетворение души умершего 

либо неофита) должен был приобщиться к добытому яйцу – залогу 

его возрождения в новом качестве – самым непосредственным об-

разом, то есть съесть его, а в более позднем варианте, возможно, 

– заменяющего его птенца (видимо, не случайно в других эпизодах 

герой, испытывая силу принесенной вороном живой воды, вначале 

разрывает вороненка, а затем оживляет его этой водой). Отголоском 

подобного представления может являться, в частности, любопыт-

ный эпизод в одной сатирической (и довольно скабрезной) сказке, 

где герой вначале стреляет гуся в летящей стае (ср. выше в других 

сказках: гусь в стае снимает мальчика с дерева и несет домой), варит 

его, а есть лезет на вершину дерева (Онч. № 284)

13

.

На первый взгляд, совсем иную роль выполняет яйцо в сказках 

типа 301 А, В, где встреченные героем (чаще всего в подземном 

мире) три девушки (а иногда – старушки; порою главная из жен-

щин  –  мать  героя) 

дарят  ему  по  яичку

  –  медное,  серебряное  и 

золотое, соответственно их царствам, из которых затем при воз-

врате на землю разворачивается город или дворец; иногда вместо 

яиц фигурируют шарики (Аф. № № 132, 139, 140, 559; Карн. № 

14).  На  основе  данного  типа  сказок  рассматривал  образ  яйца  в 

специальной работе В.Н. Топоров (

Топоров

 1967: 81-99), проводя 

281

Мифологемы восточнославянской сказки

параллель с архетипическим образом мирового яйца, из которого по 

мифам разных народов возникают сферы мироздания, и делая свой 

главный вывод исходя из этого образа: «Оказывается, что герой 

приобретает в тридесятом царстве яйца и тем самым становится 

демиургом космического здания; благодаря именно ему возникают 

небо и земля, извлеченные из хаоса» (

Топоров

 1967: 97). Однако 

в  данном  сказочном  мотиве  роль  яйца  представляется  все  же 

значительно более скромной, по сути это лишь 

индивидуальный 

дар герою

 (или нечто вроде приданого чудо-невесты, иногда из 

таких  яичек  появляются  наряды  царевен).  В  украинской  сказке 

царство появляется из золотого яйца огромной птицы, сидевшей 

на высоком дереве – она отблагодарила этим подарком героя за 

помощь – он потом открыл яйцо и еле закрыл (

Веселовский

 2006: 

459-460; кстати, данный автор на несколько десятилетий ранее В.Н. 

Топорова сопоставил подобные мотивы с образом мирового яйца). 

В другом варианте из 

яйца-райца

, подаренного герою родителями 

спасенного им орла, появляется скот (= богатство), который герою 

удается загнать обратно лишь с помощью некоей Змеи (Слав. ск.: 

293). В подобных эпизодах русских сказок (тип № 313 В по СУС) 

герой получает от птицы (также обычно через ее родственников) 

вместо яйца ларчик, сундучок и т.п. – из них могут появляться и 

скот, и дворцы, и сад, и прочие блага (вместо яйца встречается 

даже лошадь, которая «могла из себя деньги выкидывать») (Аф. 

№№  219-221,  224  и  прим.  к  ним).  Ларчики  также  могут  быть 

медным, серебряным и золотым, как и яйца в сказках типа 301, 

видимо, более архаичном (см. выше о связи золота с представле-

нием о бессмертии; образ золота вполне естественно перетекает в 

образ сокровищ, богатства). Общий смысл образа яйца в подобных 

сказках – это 

волшебный дар герою

, который он приносит с собой 

из иного мира и который так или иначе 

преображает его жизнь

, 

причем при возвращении домой он часто находит 

новорожденного 

сына

 – резонно предположить, что в основе этого «дара» лежала 

когда-то все та же идея 

возрождения жизни

. 

В сказочном мотиве «Кощеева смерть в яйце» (тип № 302 по АА 

и 302¹ по СУС) образ яйца несет, на первый взгляд, иную семан-

тическую нагрузку – в нем заключена жизнь-смерть (вар. – душа, 

сила) демонического существа (Кощея, вар. – Змея, и др.), и цель 

героя – уничтожить его. Данный сказочный мотив кажется вполне 

прозрачным, его связывают с «представлениями о парциальной 

магии»  (

Добровольская

  2009:  135),  так  как  поверья  о  местона-

282

И.М. Денисова

хождении одной из «душ» человека либо мифического существа 

в каком-либо вне его расположенном внешнем предмете – хорошо 

известный этнографический факт, отмеченный у многих традици-

онных народов мира. Однако более пристальный анализ вариантов 

данного мотива позволяет предположить, что и в его основе лежит 

тот же архаичный мировоззренческий пласт, связанный с поиском 

возрождающего источника жизни. 

Яйцо это заключено внутри 

вложенных друг в друга животных 

– чаще всего в утке, она – в зайце, он – в сундуке, ящике и т.п., 

который – на дубе или под ним, либо в его дупле. Необходимо 

отметить, что образ Кащея, скорее всего, относительно поздний, 

он встречается только у восточных славян, хотя сам мотив в его 

вариантах имеет международное распространение, он фиксируется 

как минимум с ХIII века до н.э. (

Бараг 

1971: 187; 

Новиков 

1974: 

217)

14

. Кащею явно предшествовал образ Змея, заменяющий его 

в ряде сказок, причем первоначально, возможно, – в женской его 

ипостаси, так как в подобном яйце бывает спрятана и смерть бабы 

Яги (РНССБ № 2, здесь представлена цепочка: яйцо – утка – заяц – 

сундук – дупло дуба на острове Буяне). Местонахождение дуба на 

таинственном острове на море встречается наиболее часто, хотя 

бывают и иные локусы: за морем, на горе, на поле, которое порой 

также находится на острове; вместо моря могут быть озеро, река. 

Несомненно, что яйцо имеет отношение к представлению о некоем 

жизненном  потенциале,  скрытом  в  мифическом  «центре  мира», 

так как аналогичный образ известен и по заговорам, в которых он 

явно соотнесен с «центром мира» (

Завьялова

 2006: 144), причем 

субъект их обычно ждет от него прибавления здоровья, жизненных 

сил или иных благ: «Есть в море камен, в том камени утица, в тои 

утице яйцо. Пригожается то яйцо ко всякому недугу человеческо-

му… и пойдет от того яйца по всем суставам … сему рабу Божию на 

здравие» (

Срезневский

 1913: 508)

15

. В другом подобном заговоре 

(локусы: море – остров Буян – камень – заяц – утка – яйцо) это 

яйцо «дает свет» (Отреченное 2002: 163-164). 

Не всегда в сказочном яйце, спрятанном в подобной «цепочке», 

заключена смерть демонического существа – изредка 

в нем скрыта 

жизнь/смерть самого героя

 (

Новиков

 1974: 193, прим. 120). Так, 

в одной нижегородской сказке герой в поисках своей невесты по-

падает к злой волшебнице, владевшей островом с людьми, «что в 

аду сидели», и выпытывает у нее сведения о местонахождении ее 

смерти (она оказалась в синем розане, растущем в глубине озера; 

283

Мифологемы восточнославянской сказки

герой затем вырывает его с корнем), а в ответ на ее аналогичный 

вопрос он отвечает, что его смерть «в таком-то океане, там кури-

ное яйцо лежит в дереве» (Худ. № 82). Иногда в яйце может быть 

заключена 

любовь царевны

 (Царь-девицы, Царевны-лягушки – в 

варианте с образом последней яйцо в утке, которая – за морем в 

камне, как и в вышеприведенном заговоре), и герой добывает его 

тем же способом, а царевна, 

съев это яйцо

, влюбляется в него (Аф. 

№№ 232, 268) – яйцо здесь, видимо, является своего рода аналогом 

зачатию. Кстати, известны обряды от бесплодия с проглатыванием 

яйца (

Клингер

 1911: 129). Эпизоды с проглатыванием встречаются 

и в иных близких мотивах, где субъект уже – сам герой: так, в бело-

русской сказке сила трех змеев, с которыми герой вступает в бой, 

находилась в разных плодах, которые эти змеи выплевывали из 

себя во время боя на мосту, а он их глотает и приобретает силу этих 

змеев (Бел. ск.: 145-147). Известен мотив и с местонахождением 

яйца (в той же цепочке: утка –  заяц – сундук) не вне, а непосред-

ственно 

внутри Змея

, которого герой убивает, чтобы добыть это 

яйцо (Аф. № 162). В словацкой сказке герой, убив золотую утку 

на море и съев находившееся в ней яйцо, получает заключенную 

в нем силу некоего чародея и всеведение (

Потебня 

2007: 283). 

Суммируя  подобные  варианты,  можно  высказать  предположе-

ние, что в прототипе сказочного мотива № 302 герой должен был 

добыть  чудо-яйцо  именно  для  себя.  Учитывая  вышеприведенное 

заключение  В.Я.  Проппа  о  формировании  волшебных  сказок  на 

основе представлений о «странствовании души в загробном мире» 

(

Пропп 

2005: 91), целью которого было достижение страны предков 

и, вероятно, последующая реинкарнация, вполне резонно допустить, 

что  и  в  основе  данного  мотива  лежит  круг  подобных  воззрений: 

душа умершего отправляется к сакральному «центру мира» и при

-

общается к его творческому потенциалу, получая яйцо как источник 

ее возрождения для новой жизни

 (ср. вышеприведенные примеры 

из якутской мифологии). Одним из аргументов в пользу этого по-

ложения является предупреждение героя, добывшего яйцо, в одной 

из сказок: «… ежели кому яйцо дашь, то погибнешь» (РГСС № 28). 

Другой аргумент – схожесть отдельных эпизодов из сюжета «Коще-

ева смерть в яйце» с эпизодами из других сюжетов, где вместо яйца 

мы видим самого героя. Если в первом сюжете яйцо приобщается 

к трем сферам мироздания соответственно через трех животных, 

то в сказках типа № 329 (с испытанием героя умением спрятаться) 

сам герой проходит те же три сферы в образах подобных животных 

284

И.М. Денисова

или с их помощью: «… вышол молодец… в чистое поле, овернулся 

серым волком, побежал, … добежал до синего моря, овернулся щу-

кой-рыбой … переплыл синее море … овернулся ясным соколом …» 

(Онч. № 2), причем в море его порой прячет именно щука (Карн. 

№ 90); а в белорусской сказке 

щука достает из моря бочку с раз

-

рубленным телом героя

, его помощник баран разбивает ее и вороны 

его оживляют мертвой и живой водой (Бел. ск.: 68-69).

Сам 

мотив разбивания яйца

 связан в некоторых сказках не со 

смертью, а именно с жизнью и возрождением героя или героини. 

Так, в украинской сказке в яйце была спрятана душа прекрасной 

царевны, которая оживает после того, как оно разбилось (Чуб. № 

6). Та же идея в заговорах: разбивается яйцо, лежащее под камнем 

на дне моря, и «дзяцiнец мiнецца» (

Завьялова

 2006: 145); ср. с 

мифологемой о мировом яйце – мир создается после его раскалы-

вания. Любопытен сюжет белозерской сказки «Копченое яйцо», в 

которой герой встречает на лесной поляне горящую печь, а в трубе 

ее было подвешено яйцо; три года он коптит это яйцо, затем из 

него появляется чудесная девушка, ставшая его женой с большим 

приданым (Сок.: 52)

16

. Привлекает внимание и один редкий сюжет 

с образом яйца, явно имеющий отношение к подземному миру и 

идее возрождения: девушка, запроданная «мертвому царю», уходит 

в его царство, где все спят, и там 

двадцать лет «катает золотое 

яичко по белым грудям»

, а потом ударяет в колокол и все про-

сыпаются, хотя сама она остается там вместе с царем (Вол. ск. № 

31). Мотивы этих двух сказок встречают параллели в обрядах: в 

лечебной магии у славян был известен обычай «обкатывать» яйцо 

по телу больного (а в приведенной сказке как бы «выкатывают» из 

тела саму смерть); «обкатанное» яйцо отправляли в семантически 

значимые локусы (на перекресток, в проточную воду), но могли 

и класть в дымоход или сжигать в печи (

Клингер

 1911: 120-121, 

125-126; 

Виноградова

 2012: 624). В похоронных обрядах нередко 

использовали яйцо – вероятно, в качестве символа возрождения: 

его вкладывали в руки умершему, клали на грудь, в гроб или про-

сто в могилу (такие обычаи существовали еще в Древнем Египте); 

глиняные  яички  археологи  находят  в  средневековых  могилах; 

широко  известны  поминальные  обряды  с  использованием  яиц 

и  блюд  с  ними;  особо  показательны  слова  в  одном  болгарском 

похоронном обряде: «Когда из яйца вылупится цыпленок, тогда 

пусть и умерший оживет» (

Виноградова 

2012: 625; 

Клингер

 1911: 

127-129; 

Мадлевская

 2002: 102)

17

.