Файл: Первая. Общетеоретические вопросы праздника как социальноэстетического феномена.docx
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 08.11.2023
Просмотров: 635
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
{9} Часть перваяОбщетеоретические вопросы праздника как социально-эстетического феномена
I. Постановка проблемы. О понятии праздника
II. Проблема праздника в научной литературе XIX – XX вв.Краткий обзор общих концепций праздника
III. Праздник и общение. К вопросу о социальной сущности праздника
IV. «Праздничное время», «праздничное мироощущение» и «праздничная свобода»
{133} V. Праздник и искусство. К вопросу о специфике праздничного выразительно-игрового поведения
{178} Часть втораяПраздник и революция
I. Празднества Великой Французской революции 1789 – 1793 гг.
II. Праздничность социалистической революции как понятие марксистско-ленинской эстетики
III. Октябрьская революция и зарождение советского массового празднества
IV. Ранний советский массовый праздник. Его праздничность, функции и обрядово-зрелищные формы
V. Эстетические противоречия раннего советского массового праздника
122. Перемена в психологии, в настроении народных масс, замеченная Слепцовым, в дальнейшем, как известно, проявилась в росте недовольства и подъеме пролетарского освободительного движения. В этих условиях способ с помощью массовых праздничных гульбищ разрежать общественные страсти, отвлекать внимание народа от того бедственного положения, в котором он пребывал, оказывался уже двусмысленным. В ситуации, когда начало оформляться самосознание народа и окрепла оппозиция власти, праздничные сборища могли иметь для царского правительства обратный результат. И в 1897 г. царское правительство, напуганное ростом революционных настроений среди рабочего класса, запретило народные гуляния, устраиваемые по случаю праздников (рождество, масленица и др.) в Петербурге на Марсовом поле и в Москве в Сокольниках, на Девичьем поле и на Воробьевых горах.
В Европе несколько иначе обстояло дело с праздничной культурой. Там, в основном в романских странах, существовал карнавал. Под знаком этого по-настоящему народного праздника складывалась на протяжении многих веков жизнь масс. Карнавал, расцвет которого пришелся на средневековье, давал значительно больше свободы, чем любой из русских дореволюционных праздников. Но и здесь праздничная свобода выступала чаще всего в своей превратной форме как «свобода от», характеризовавшаяся всплеском эксцесса, и напоминала то, что можно назвать социальным пароксизмом, предполагающим публичную демонстрацию грубых, инстинктивно-биологических и неупорядоченных элементов человеческой жизни. Об этом необходимо сказать потому, что многие оценивают карнавал как идеал народного праздника вообще, чему в немалой степени способствовал Бахтин, предложивший замечательную во многих отношениях, но тем не менее одностороннюю трактовку этого исторического явления. Эта односторонность объясняется отстранением Бахтина от чисто социальных моментов карнавала, что привело к идеализации карнавальной свободы.
Так, характеризуя карнавал в сопоставлении его с официально-церковным праздником эпохи феодализма, Бахтин пишет: «В противоположность официальному празднику карнавал торжествовал… освобождение от господствующей правды и существующего строя, временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов. Это был подлинный праздник времени, праздник становлений, смен и обновлений. Он был враждебен всякому увековечению, завершению и концу. Он смотрел в незавершимое будущее»
123.
Мы привели эту выдержку из книги Бахтина, чтобы показать, что его представление о карнавале целиком и полностью сводится к тому, что карнавал является реальным воплощением идеала свободной в социально-политическом отношении жизни. Между тем это далеко не так, хотя бы потому, что реализуемый в карнавале идеал имел ретроспективный характер и отнюдь не был {119} нацелен на будущее. Карнавальная свобода, разумеется, принципиально отличалась от «свободы» официального праздника, что не мешало ей, вопреки собственной природе, также утверждать стабильность, неизменность и вечность существующего общественно-политического миропорядка. Словом, трактовка карнавала, предложенная Бахтиным, требует некоторых корректив с социологической точки зрения, так как в таком виде она может породить ряд иллюзий, недопустимых в теории праздника.
В нашей литературе уже отмечалось одно методологическое упущение Бахтина Оно сводится к неправомочному отождествлению средневекового карнавала как жизненного, реального явления и романа Франсуа Рабле как художественного произведения, или, если говорить по-другому, к отождествлению двух разных типов эстетического сознания — мифопоэтического, которое характерно для карнавала, для его участников (праздничное мироощущение), и художественного, которое объективировано в романе Рабле. Об этом, в частности, писал В. Шкловский. Несомненно, что между средневековым карнавалом и романом Рабле есть очень много общего, и обо всем этом замечательно говорит Бахтин, характеризуя карнавально-праздничные образы, язык и обрядово-зрелищные формы того и другого. Без карнавала как явления социальной жизни и культуры не мог бы появиться роман Рабле. Но из этого вовсе не следует, что карнавал реальный и «карнавал», который создал Рабле на страницах своего романа, суть одно и то же. По Бахтину, однако, получается, что французский писатель лишь воспроизвел то, что совершалось в реальности, не добавив к этому ничего от себя. В том все и дело, что Рабле значительно переработал в своей фантазии жизненный материал, придал бессознательному, мифопоэтическому сознательное, целенаправленное. «В нем (празднично-карнавальном смехе. — А. М.), — пишет Бахтин, — в существенно переосмысленной форме — было еще живо ритуальное осмеяние божества древнейших смеховых обрядов»124. Это очень верное замечание. Пародия, перевернутость отношений, {120}
осмеяние, характерные для карнавала, носили еще во многом сакральный характер, а следовательно, в этом еще нет ни безбожия, ни либерализма, ни сознания социальной или какой-либо свободы, ни настоящей смелости комического. Между тем сразу же за этим местом в книге Бахтина следует другое высказывание: «Все культовое и ограниченное здесь (в природе карнавального смеха. — А. М.) отпало, но осталось всечеловеческое, универсальное и утопическое»125, — которое полностью противоречит смыслу предыдущего суждения. Получается же это потому, что Бахтин сводит воедино два разных явления: карнавал как таковой и «карнавал» Рабле. Реальный карнавал, а точнее говоря, мифопоэтическое сознание его участников еще не в состоянии было собственными силами преодолеть опутывавшие его религиозные предрассудки. Способным на это оказалась лишь более высокая форма эстетической культуры — искусство, в данном конкретном случае художественное творчество Рабле. Оно осуществило секуляризацию или обмерщвление карнавала и карнавального смеха. Тот «карнавал», который получился в результате художественной обработки реального карнавала со стороны Рабле, и был олицетворением настоящей свободы. Этой художественной моделью «карнавала» оперирует в основном Бахтин, говоря о средневековом карнавале. Но отсюда и допускаемая им идеализация карнавала.
Насколько справедливы эти упреки в адрес М. Бахтина? Здесь имеет смысл сослаться на несколько суждений В. Шкловского, в которых отмеченные просчеты Бахтина зафиксированы с должной убедительностью.
«Карнавал был местом, где все люди получали права шутов и дураков: говорить правду. Сказанное на карнавале как бы ничего не значит, оно как бы не обидно. Но карнавал Рабле — направленно и обидно пародиен: он пародирует не отдельные случаи, происходившие в то время во Франции, — он пародирует церковь, суд, войны и мнимое право одних людей притеснять других»126. Проводя {121} это различие между карнавалом как явлением средневековой жизни и «карнавалом» Рабле, Шкловский нисколько не преуменьшает эстетико-культурное и социологическое (в позитивном смысле) значение первого, и это хорошо видно из следующих высказываний: «… карнавал и сам по себе… был не безобиден; он — возвращение к Золотому веку, к жизни без принуждения, он озорной». Согласно Шкловскому, между карнавалом и искусством много родства. И в том и в другом один общий принцип — «сходство несходного», дающий ощущение переворота: «Карнавальный царь или король (шут, возводимый на трон, увенчанный короной в момент карнавала. —
А. М.) подразумевает существование не карнавального короля, он существует в его опровержении так, как карточный король не опровергает существование европейских королей. Существование карикатурных изваяний в средневековых храмах не опровергало религии, оно сосуществовало рядом с религией, и это было сосуществование двух жизнеотношений, выраженных в двух линиях искусства. В результате создавались те разностные ощущения, которые свойственны искусству»127. По мнению Шкловского, карнавал, подобно римским сатурналиям, — «это не только праздник еды, это праздник социального освобождения». Но характер социальной свободы, даруемой людям карнавалом, во многом условен: «… момент искусства здесь заключен в том, что люди, попадая в новые социальные отношения, сохраняют старые отношения, как бы преодолевая их. Здесь есть мерцающее двойное отношение к фактам — к социальным отношениям». Социальная свобода по этой причине приобретает двусмысленность: «… карнавал противоречив и потому пользуется масками: человек замаскирован, он полуузнан, он и тот человек, которого вы знаете, и не тот». Карнавал как явление реальной жизни основывается {122} на бессознательном. В нем есть элементы протеста: «Гротеск таил в себе восстание», но лишь искусство как таковое в состоянии осуществить необходимые преобразования и карнавала, и гротеска, и бессознательного, придать им осмысленность и сознательные формы протеста. Поэтому «карнавал Рабле не повторяет народный карнавал, а перенаправляет его, возобновляя остроту первых нападений народной культуры на культуру главенствующую»128.
Европейский карнавал эпохи средневековья и Возрождения — одна из высоких форм праздничной культуры вообще. В историческом плане он является общей концепцией социально-свободного или идеального мира. И во всех случаях, когда в трактовке Бахтина карнавал оценивается таким образом, с этой трактовкой нельзя не согласиться. При этом только не следует забывать, что карнавал не существовал сам по себе. Он выступал элементом более сложного целого, а именно общественной жизни эпохи средневековой Европы, подчиняясь социальной системе того времени и осуществляя предписанные ею специфические функции. О них необходимо сказать специально, чтобы окончательно освободиться от тех иллюзий, которые существуют сегодня по поводу европейского карнавала.
При чтении описаний карнавала, мастерски осуществленных Бахтиным, может возникнуть мысль об абсолютном противопоставлении господствующим в феодально-средневековом обществе официальным установлениям (и вообще в любом обществе) карнавально-праздничного поведения как следствия некоего свободомыслия, более прогрессивного по сравнению с официальным мировоззрением. На самом же деле такого, доходящего до антагонизма и чреватого крушением общественных основ противопоставления не было в случае карнавала и, вероятно, не может быть в случае с большинством бытующих в обществе праздников. Это верно, что во время карнавала
{123} стирались сословные различия и исчезало чувство социальной дистанции. Но, во-первых, все это носило исключительно временный характер, и на это обстоятельство обращает внимание Бахтин. Во-вторых, в карнавале принимали участие и низы, и верхи, т. е. все сословия, в совокупности составлявшие тогда «народ». Вот на это обстоятельство уже меньше обращает внимание Бахтин и тем самым дает известное основание для недопустимой идеализации карнавала, на что справедливо указал А. Гуревич в своей рецензии на книгу «Творчество Франсуа Рабле…»129
С карнавалом в эпоху средневековья связывалось всеобщее представление об идеальном мире, в котором равенство и воля выступали под знаком «соборности» или всенародности. И такое представление разделяли как плебейские сословия, так и высшая знать. Но это означает, что и сам карнавал и та идеальная жизнь, которую он воссоздавал на площади, имели значение «нормы», узаконенной обществом. Кстати говоря, этим обстоятельством объясняется отчасти тот факт, что проводимая высшим духовенством решительная борьба с карнавалом затянулась на много столетий. В книге А. Л. Мортона «Английская утопия» приводится (со ссылкой на английского историка XIX в. Э. К. Чемберса) письменное свидетельство теологического факультета Парижского университета, в котором выражается официальная точка зрения церковных кругов на карнавал и одновременно дается живое описание этого праздника:
«Священников и причетников можно было видеть в часы богослужения в масках в виде всяческих харь чудовищ. Они пляшут в храме, переодетые женщинами, своднями и уличными певцами. Они распевают распутные песни. Они едят кровяную колбасу возле алтаря в то время, как священник служит обедню. Они тут же играют в кости. Они кадят вонючим дымом, сжигая подошвы старых башмаков. Они без стыда носятся и прыгают по храму. Наконец, они в отрепьях разъезжают по городу… в тележках и возбуждают смех своих товарищей и зрителей постыдными представлениями, непристойной жестикуляцией и шутовскими и развратными стихами»130.
{124} Мортон приводит также и суждение самого Чемберса о смысле карнавала: «Основным замыслом празднества является изменение, переворачивание существующих установлений… Это перевертывание… прослеживается и в других народных увеселениях. Шутовской король доктора Фрэзера — кто это, как не самый захудалый простолюдин, избранный, чтобы представлять настоящего короля, которого надлежало принести в жертву богу, и облеченный в наивном стремлении перехитрить небо атрибутами королевской власти на все время праздника?»
{118} Карнавал с социальной точки зрения
В Европе несколько иначе обстояло дело с праздничной культурой. Там, в основном в романских странах, существовал карнавал. Под знаком этого по-настоящему народного праздника складывалась на протяжении многих веков жизнь масс. Карнавал, расцвет которого пришелся на средневековье, давал значительно больше свободы, чем любой из русских дореволюционных праздников. Но и здесь праздничная свобода выступала чаще всего в своей превратной форме как «свобода от», характеризовавшаяся всплеском эксцесса, и напоминала то, что можно назвать социальным пароксизмом, предполагающим публичную демонстрацию грубых, инстинктивно-биологических и неупорядоченных элементов человеческой жизни. Об этом необходимо сказать потому, что многие оценивают карнавал как идеал народного праздника вообще, чему в немалой степени способствовал Бахтин, предложивший замечательную во многих отношениях, но тем не менее одностороннюю трактовку этого исторического явления. Эта односторонность объясняется отстранением Бахтина от чисто социальных моментов карнавала, что привело к идеализации карнавальной свободы.
Так, характеризуя карнавал в сопоставлении его с официально-церковным праздником эпохи феодализма, Бахтин пишет: «В противоположность официальному празднику карнавал торжествовал… освобождение от господствующей правды и существующего строя, временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов. Это был подлинный праздник времени, праздник становлений, смен и обновлений. Он был враждебен всякому увековечению, завершению и концу. Он смотрел в незавершимое будущее»
123.
Мы привели эту выдержку из книги Бахтина, чтобы показать, что его представление о карнавале целиком и полностью сводится к тому, что карнавал является реальным воплощением идеала свободной в социально-политическом отношении жизни. Между тем это далеко не так, хотя бы потому, что реализуемый в карнавале идеал имел ретроспективный характер и отнюдь не был {119} нацелен на будущее. Карнавальная свобода, разумеется, принципиально отличалась от «свободы» официального праздника, что не мешало ей, вопреки собственной природе, также утверждать стабильность, неизменность и вечность существующего общественно-политического миропорядка. Словом, трактовка карнавала, предложенная Бахтиным, требует некоторых корректив с социологической точки зрения, так как в таком виде она может породить ряд иллюзий, недопустимых в теории праздника.
Трактовка карнавала М. Бахтиным
В нашей литературе уже отмечалось одно методологическое упущение Бахтина Оно сводится к неправомочному отождествлению средневекового карнавала как жизненного, реального явления и романа Франсуа Рабле как художественного произведения, или, если говорить по-другому, к отождествлению двух разных типов эстетического сознания — мифопоэтического, которое характерно для карнавала, для его участников (праздничное мироощущение), и художественного, которое объективировано в романе Рабле. Об этом, в частности, писал В. Шкловский. Несомненно, что между средневековым карнавалом и романом Рабле есть очень много общего, и обо всем этом замечательно говорит Бахтин, характеризуя карнавально-праздничные образы, язык и обрядово-зрелищные формы того и другого. Без карнавала как явления социальной жизни и культуры не мог бы появиться роман Рабле. Но из этого вовсе не следует, что карнавал реальный и «карнавал», который создал Рабле на страницах своего романа, суть одно и то же. По Бахтину, однако, получается, что французский писатель лишь воспроизвел то, что совершалось в реальности, не добавив к этому ничего от себя. В том все и дело, что Рабле значительно переработал в своей фантазии жизненный материал, придал бессознательному, мифопоэтическому сознательное, целенаправленное. «В нем (празднично-карнавальном смехе. — А. М.), — пишет Бахтин, — в существенно переосмысленной форме — было еще живо ритуальное осмеяние божества древнейших смеховых обрядов»124. Это очень верное замечание. Пародия, перевернутость отношений, {120}
осмеяние, характерные для карнавала, носили еще во многом сакральный характер, а следовательно, в этом еще нет ни безбожия, ни либерализма, ни сознания социальной или какой-либо свободы, ни настоящей смелости комического. Между тем сразу же за этим местом в книге Бахтина следует другое высказывание: «Все культовое и ограниченное здесь (в природе карнавального смеха. — А. М.) отпало, но осталось всечеловеческое, универсальное и утопическое»125, — которое полностью противоречит смыслу предыдущего суждения. Получается же это потому, что Бахтин сводит воедино два разных явления: карнавал как таковой и «карнавал» Рабле. Реальный карнавал, а точнее говоря, мифопоэтическое сознание его участников еще не в состоянии было собственными силами преодолеть опутывавшие его религиозные предрассудки. Способным на это оказалась лишь более высокая форма эстетической культуры — искусство, в данном конкретном случае художественное творчество Рабле. Оно осуществило секуляризацию или обмерщвление карнавала и карнавального смеха. Тот «карнавал», который получился в результате художественной обработки реального карнавала со стороны Рабле, и был олицетворением настоящей свободы. Этой художественной моделью «карнавала» оперирует в основном Бахтин, говоря о средневековом карнавале. Но отсюда и допускаемая им идеализация карнавала.
Насколько справедливы эти упреки в адрес М. Бахтина? Здесь имеет смысл сослаться на несколько суждений В. Шкловского, в которых отмеченные просчеты Бахтина зафиксированы с должной убедительностью.
В. Шкловский: против идеализации карнавала
«Карнавал был местом, где все люди получали права шутов и дураков: говорить правду. Сказанное на карнавале как бы ничего не значит, оно как бы не обидно. Но карнавал Рабле — направленно и обидно пародиен: он пародирует не отдельные случаи, происходившие в то время во Франции, — он пародирует церковь, суд, войны и мнимое право одних людей притеснять других»126. Проводя {121} это различие между карнавалом как явлением средневековой жизни и «карнавалом» Рабле, Шкловский нисколько не преуменьшает эстетико-культурное и социологическое (в позитивном смысле) значение первого, и это хорошо видно из следующих высказываний: «… карнавал и сам по себе… был не безобиден; он — возвращение к Золотому веку, к жизни без принуждения, он озорной». Согласно Шкловскому, между карнавалом и искусством много родства. И в том и в другом один общий принцип — «сходство несходного», дающий ощущение переворота: «Карнавальный царь или король (шут, возводимый на трон, увенчанный короной в момент карнавала. —
А. М.) подразумевает существование не карнавального короля, он существует в его опровержении так, как карточный король не опровергает существование европейских королей. Существование карикатурных изваяний в средневековых храмах не опровергало религии, оно сосуществовало рядом с религией, и это было сосуществование двух жизнеотношений, выраженных в двух линиях искусства. В результате создавались те разностные ощущения, которые свойственны искусству»127. По мнению Шкловского, карнавал, подобно римским сатурналиям, — «это не только праздник еды, это праздник социального освобождения». Но характер социальной свободы, даруемой людям карнавалом, во многом условен: «… момент искусства здесь заключен в том, что люди, попадая в новые социальные отношения, сохраняют старые отношения, как бы преодолевая их. Здесь есть мерцающее двойное отношение к фактам — к социальным отношениям». Социальная свобода по этой причине приобретает двусмысленность: «… карнавал противоречив и потому пользуется масками: человек замаскирован, он полуузнан, он и тот человек, которого вы знаете, и не тот». Карнавал как явление реальной жизни основывается {122} на бессознательном. В нем есть элементы протеста: «Гротеск таил в себе восстание», но лишь искусство как таковое в состоянии осуществить необходимые преобразования и карнавала, и гротеска, и бессознательного, придать им осмысленность и сознательные формы протеста. Поэтому «карнавал Рабле не повторяет народный карнавал, а перенаправляет его, возобновляя остроту первых нападений народной культуры на культуру главенствующую»128.
Карнавал и социальная свобода. Реальные возможности карнавала
Европейский карнавал эпохи средневековья и Возрождения — одна из высоких форм праздничной культуры вообще. В историческом плане он является общей концепцией социально-свободного или идеального мира. И во всех случаях, когда в трактовке Бахтина карнавал оценивается таким образом, с этой трактовкой нельзя не согласиться. При этом только не следует забывать, что карнавал не существовал сам по себе. Он выступал элементом более сложного целого, а именно общественной жизни эпохи средневековой Европы, подчиняясь социальной системе того времени и осуществляя предписанные ею специфические функции. О них необходимо сказать специально, чтобы окончательно освободиться от тех иллюзий, которые существуют сегодня по поводу европейского карнавала.
При чтении описаний карнавала, мастерски осуществленных Бахтиным, может возникнуть мысль об абсолютном противопоставлении господствующим в феодально-средневековом обществе официальным установлениям (и вообще в любом обществе) карнавально-праздничного поведения как следствия некоего свободомыслия, более прогрессивного по сравнению с официальным мировоззрением. На самом же деле такого, доходящего до антагонизма и чреватого крушением общественных основ противопоставления не было в случае карнавала и, вероятно, не может быть в случае с большинством бытующих в обществе праздников. Это верно, что во время карнавала
{123} стирались сословные различия и исчезало чувство социальной дистанции. Но, во-первых, все это носило исключительно временный характер, и на это обстоятельство обращает внимание Бахтин. Во-вторых, в карнавале принимали участие и низы, и верхи, т. е. все сословия, в совокупности составлявшие тогда «народ». Вот на это обстоятельство уже меньше обращает внимание Бахтин и тем самым дает известное основание для недопустимой идеализации карнавала, на что справедливо указал А. Гуревич в своей рецензии на книгу «Творчество Франсуа Рабле…»129
С карнавалом в эпоху средневековья связывалось всеобщее представление об идеальном мире, в котором равенство и воля выступали под знаком «соборности» или всенародности. И такое представление разделяли как плебейские сословия, так и высшая знать. Но это означает, что и сам карнавал и та идеальная жизнь, которую он воссоздавал на площади, имели значение «нормы», узаконенной обществом. Кстати говоря, этим обстоятельством объясняется отчасти тот факт, что проводимая высшим духовенством решительная борьба с карнавалом затянулась на много столетий. В книге А. Л. Мортона «Английская утопия» приводится (со ссылкой на английского историка XIX в. Э. К. Чемберса) письменное свидетельство теологического факультета Парижского университета, в котором выражается официальная точка зрения церковных кругов на карнавал и одновременно дается живое описание этого праздника:
«Священников и причетников можно было видеть в часы богослужения в масках в виде всяческих харь чудовищ. Они пляшут в храме, переодетые женщинами, своднями и уличными певцами. Они распевают распутные песни. Они едят кровяную колбасу возле алтаря в то время, как священник служит обедню. Они тут же играют в кости. Они кадят вонючим дымом, сжигая подошвы старых башмаков. Они без стыда носятся и прыгают по храму. Наконец, они в отрепьях разъезжают по городу… в тележках и возбуждают смех своих товарищей и зрителей постыдными представлениями, непристойной жестикуляцией и шутовскими и развратными стихами»130.
{124} Мортон приводит также и суждение самого Чемберса о смысле карнавала: «Основным замыслом празднества является изменение, переворачивание существующих установлений… Это перевертывание… прослеживается и в других народных увеселениях. Шутовской король доктора Фрэзера — кто это, как не самый захудалый простолюдин, избранный, чтобы представлять настоящего короля, которого надлежало принести в жертву богу, и облеченный в наивном стремлении перехитрить небо атрибутами королевской власти на все время праздника?»