Файл: Первая. Общетеоретические вопросы праздника как социальноэстетического феномена.docx
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 08.11.2023
Просмотров: 617
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
{9} Часть перваяОбщетеоретические вопросы праздника как социально-эстетического феномена
I. Постановка проблемы. О понятии праздника
II. Проблема праздника в научной литературе XIX – XX вв.Краткий обзор общих концепций праздника
III. Праздник и общение. К вопросу о социальной сущности праздника
IV. «Праздничное время», «праздничное мироощущение» и «праздничная свобода»
{133} V. Праздник и искусство. К вопросу о специфике праздничного выразительно-игрового поведения
{178} Часть втораяПраздник и революция
I. Празднества Великой Французской революции 1789 – 1793 гг.
II. Праздничность социалистической революции как понятие марксистско-ленинской эстетики
III. Октябрьская революция и зарождение советского массового празднества
IV. Ранний советский массовый праздник. Его праздничность, функции и обрядово-зрелищные формы
V. Эстетические противоречия раннего советского массового праздника
193.
Источник «аналогии» или «симметрии», о которых говорил Матьез, — идеология буржуазной революции, не отличавшаяся последовательным атеизмом. Ведь даже партия якобинцев была настроена антихристиански, но отнюдь не атеистически. Формула Робеспьера: «Атеизм аристократичен, между тем как идея Высшего Существа, заботящегося о невинности, имеет целиком народный характер», — ключ к специфической религиозности французского массового революционного праздника, которую Гегель связывал с понятием «народной религии». Это не христианский культ, как ошибочно думал Матьез, а своеобразный религиозный феномен, умозрительно сконструированный на манер античных воззрений и в этом виде противопоставленный христианству, феномен, заменяющий христианство, но не отменяющий религию вообще. «Народная религия» — чистое изобретение французской буржуазной революции, ее Разум, который Энгельс назвал «идеализированным рассудком среднего бюргера», — накладывала путы на проявление сознательной инициативы и самодеятельности масс во всех сферах, в том числе и в сфере праздничной культуры, нередко уводя последнюю в русло стародавних традиций {204} и форм. Перефразируя известную характеристику Маркса, данную им буржуазным революциям, можно сказать, что и французский революционный праздник черпал свою «поэзию» не столько в будущем, сколько в прошлом, ибо революция, политические нужды которой он удовлетворял, нуждалась в воспоминаниях о великом прошлом мировой истории, чтобы заглушить в себе напоминание о своем собственном ограниченном содержании. С помощью праздника достигалась идеализация революции. Окрашенный духом «народной религии», массовый праздник создавал необходимое для борьбы социальное единство слоев населения, экономически противостоящих друг другу, и таким образом совершал почти невозможное — устранял противоречия материальных интересов внутри революционной части нации. Если оценивать этот праздник с точки зрения интересов и пожеланий плебейских слоев населения, то он был во многом феноменом иллюзорной героики, и такая оценка полностью согласуется с той ролью, которая отводилась этим слоям буржуазной революцией, а также с тем, что данная революция объективно значила для масс.
Буржуазная революция во Франции конца XVIII в. изобиловала массовыми подвигами. Ей был присущ дух героизма и окрыленности. Она создала эпоху огромного подъема, безграничных надежд и дерзновенных мечтаний. Эта революция должна была освободить людей от политической тирании и начать век, открывающий благодаря торжеству разума путь к свободной жизни. В 1789 г. большинство французской нации было исполнено веры, что все проклятия прошлого будут сняты с плеч. Однако эти ожидания покоились тогда на утопическом сознании. Поэтому буржуазная революция изобиловала не только героическими подвигами, но и героическими иллюзиями. Она обещала больше того, что могла дать: свободу всем, кто встал в ряды борцов на ее стороне, кто так или иначе ее поддерживал. Но реальная свобода, которую она завоевала, явилась свободой лишь для одного класса — для буржуазии. Последняя использовала завоевания буржуазной революции для достижения своих классово корыстных целей, наделив понятие свободы своим содержанием. Это не изобилие, не безопасность и не одинаковые возможности
{205} для всех, а лишь упразднение феодальных ограничений, как препятствия свободному накоплению капиталов. Что касается народных масс, представленных крестьянами и пролетаризированными слоями города, чьей поддержкой буржуазная революция пользовалась и чьи надежды на лучшую жизнь она возбуждала, то для них достигнутые этой революцией социальные победы оказались весьма и весьма сомнительными, затронув их лишь косвенно и уже, конечно, сильно разойдясь с тем, что было обещано им. Во Франции XVIII в. надежды на всеобщую свободу, всемирное братство и изобилие были жестоко разбиты. В условиях, когда точка зрения народных масс не могла получить признания, массовый революционный праздник и должен был приобрести свойство компенсатора жизни.
Французский революционный праздник был не лучше и не хуже породившей его буржуазной революции. Он был ее орудием, имел свою классовую основу. И если можно говорить о нем как о выдающемся успехе праздничной культуры, то лишь в том смысле, что последняя уже никогда больше не поднималась так высоко в условиях освободительной борьбы, руководимой буржуазией, и тем более в условиях собственно буржуазного общества.
Капитализм, дорогу которому расчистила французская буржуазная революция конца XVIII в., направил развитие праздничной культуры по тем двум направлениям, о которых нам уже приходилось говорить выше — по линии официально-парадного торжества и по линии домашнего буржуазного праздника. Как одно, так и другое исключало массовое народное празднество. Различные попытки возродить массовый праздник, предпринимавшиеся в XIX – начале XX в. в странах Европы и Северной Америке (США), не могли увенчаться успехом. Инсценируемые исторические праздники в связи с многовековыми годовщинами тех или иных городов каждый раз оказывались лишь суррогатами. Они становились модным зрелищем для туристов или же развлечением для обеспеченных и благонадежных слоев {206} капиталистического города. Массовые празднества Европы и США этого времени отрываются от актуальных общественно-политических вопросов дня, посвящаются отвлеченно-символическим или историко-археологическим темам и предстают явлением, чуждым пролетариату, агитирующим против проводимой им освободительной борьбы.
В силу диалектики общественного развития капитализм, уничтоживший массовые народные празднества, вместе с тем отчасти способствует их возрождению в новом качестве. Условием последнего является борьба рабочего класса за свою организацию, и по мере формирования ее в обстановке тяжелейшей борьбы с капиталистическим строем, по мере роста классового сознания пролетариата и его приобщения к культуре ценой упорных завоеваний и трагических поражений и создается та новая почва, на которой вырастают пролетарские празднества. Уже во второй половине XIX в. в ряде европейских стран рабочие справляют свой праздник. Это — Первомай, День международной пролетарской солидарности. С ним возрождается к жизни подлинно массовое празднество. Источником этого возрождения является преодолевающее отчуждение «действительное коммунистическое действие» (Маркс), т. е. борьба рабочего класса за свое политическое и экономическое освобождение, создающая потребность всех угнетенных к общению на основе подлинно человеческой дружбы. Об этом свойстве пролетарского освободительного движения проникновенно сказал Маркс. В его высказывании — ключ к пониманию того нового, что принес с собой массовый пролетарский праздник. «Когда между собой, — писал Маркс, — объединяются коммунистические
рабочие, то целью для них является прежде всего учение, пропаганда и т. д. Но в то же время у них возникает благодаря этому новая потребность, потребность в общении, и то, что выступает как средство, становится целью… Курение, питье, еда и т. д. не служат уже там средствами соединения людей… Для них достаточно общения, объединения в союз, беседы, имеющей своей целью опять-таки общение; человеческое братство в их устах не фраза, а истина, и с их загрубелых от труда лиц на нас сияет человеческое благородство»194.
{207} Вот с такого рода потребностью в общении, о которой говорил Маркс и которая формировалась в процессе борьбы пролетариата против господства буржуазии, и связал свою судьбу массовый пролетарский праздник. С момента своего возникновения он выступал как классовый, политический праздник революционного типа. И не случайно обязательным атрибутом его оформления было красное знамя, которое Маркс в своей работе «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 год» символически назвал «знаменем европейской революции».
Пролетарский праздник продолжал линию массовых празднеств французской буржуазной революции. Уступая помпезным, декорированным на античный лад торжествам этой революции внешне, пролетарский праздник уже с самого начала превосходил их внутренне, являя собой пример очень аскетичного, но честного и серьезного праздника, ориентированного на такую социальную перспективу, которой не знали никакие другие празднества. Этой перспективой был социализм. Связь с социализмом, с социалистическими чаяниями и настроениями — вот что давало пролетарскому празднику превосходство над празднествами Франции конца XVIII в. Буржуазный массовый революционный праздник хотя и относился к разряду серьезных, тем не менее по большей части исходил из приоритета зрелищности и формального декоративизма, а не содержания. И это не являлось случайностью, ибо одна из задач его — может быть, главная — заключалась в эстетизации буржуазной революции. Пролетарский же праздник, наоборот, исходил из приоритета содержания, создавал свой ритуал, опираясь не на искусственные приемы, а на саму жизнь, на практику революционной борьбы с ее демонстрациями, митингами и сходками. Последние и становились, как правило, обрядово-зрелищными формами пролетарского праздника, формами, наполненными глубоким и понятным каждому отдельному ее участнику смыслом. Праздник пролетариата — пример того, как праздник создается заново.
Своей особой спецификой обладало и праздничное мироощущение, создаваемое массовым пролетарским праздником. Его настроенности была чужда созерцательность. Органическая связь пролетарского праздника с классовой борьбой способствовала тому, что присущее ему праздничное мироощущение как бы непосредственно {208} смыкалось с действием, направленным на расшатывание и в конечном итоге на разрушение буржуазного общественного порядка С другой стороны, это праздничное мироощущение имело контакт с революционной социалистической идеологией, легко поддавалось воздействию и в известном смысле формировалось последней. Если на одном конце праздничность пролетарского массового праздника смыкалась с реальным политическим действием, с неприятием всего косного, догматического и официального, с борьбой против поддерживаемого законом буржуазного порядка, то на другом конце — с убеждением, пропагандой и агитацией социалистического толка. История пролетарского праздника и его праздничности — это история постепенного и длительного формирования новой социально-психологической общности, это история того, как социал-демократия воспитывала массы и руководила ее политическими действиями. В то же время это не есть история социалистической идеологии как таковой. Праздник и праздничность пролетарского типа лишь поддавались воздействию со стороны социалистического сознания, но сами принадлежали не столько миру мысли, рассудка и сознания, сколько миру эмоции, чувства и настроения. Как и любой другой, пролетарский праздник и особенно присущее ему праздничное мироощущение определялись категорией эмоционально-чувственного. Их своеобразие заключалось лишь в тяготении к тому, что можно назвать революционной организацией и дисциплиной. Не разнузданная стихия и произвол в проявлении эмоций, чувств и настроений, но организованная стихия эмоционально-чувственного, подчиняющаяся революционному порядку и выступающая в союзе с революционным самосознанием, — вот что составляло специфику пролетарской праздничности, вот что, с другой стороны, делало пролетарский праздник с самого начала особым видом социального творчества, орудием освободительного движения пролетариата.
Так в общем виде выглядит пролетарский массовый праздник, история которого восходит к европейской революции 1848 г., к Парижской Коммуне и через революцию 1905 г. ведет к массовым празднествам эпохи Октября и 20‑х годов. Окончательно сложившись в революционной России, он приобрел те особенные черты, которые
{209} позволяют смотреть на него как на новую и очень значительную веху в истории праздничной культуры человечества.
Первомай — праздник пролетарской солидарности — пришел в царскую Россию в начале 90‑х годов прошлого века. Впервые он отмечался в Петербурге в 1891 г. Тогда небольшая группа рабочих тайно собралась за Нарвской заставой в трех верстах от Путиловского завода. Ритуал этого первого Первомая был более чем скромен: несколько кратких речей, а оформлением служила прибитая на березе доска с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И этот и другие Первомай отмечались в дореволюционной России тайно, часто завершались стычками с полицией. Однако никакие репрессии не могли заставить русских рабочих забыть о своем празднике. Первомай жил, расцвечивая улицы кумачом флагов и символизируя грядущее освобождение пролетариата. Победа Октября, принесшая долгожданное освобождение, не просто легализовала пролетарское празднество. Она сделала для него гораздо больше. Социалистическая революция содержала в самой себе, в действительности, ею созданной, момент праздничности, что и стало для этого празднества условием, предпосылкой и решающим фактором развития и совершенствования. Благодаря праздничности социалистической революции дореволюционная маевка изменила не только внешние, но внутренние формы своего бытования, из простого символа свободы превратилась в то, что можно назвать реальным переживанием свободы. В истории праздничной культуры это означало возникновение советского массового революционного празднества, которое не только возродило традицию революционных праздников эпохи ранних буржуазных революций, но и дало ей новую жизнь.
Источник «аналогии» или «симметрии», о которых говорил Матьез, — идеология буржуазной революции, не отличавшаяся последовательным атеизмом. Ведь даже партия якобинцев была настроена антихристиански, но отнюдь не атеистически. Формула Робеспьера: «Атеизм аристократичен, между тем как идея Высшего Существа, заботящегося о невинности, имеет целиком народный характер», — ключ к специфической религиозности французского массового революционного праздника, которую Гегель связывал с понятием «народной религии». Это не христианский культ, как ошибочно думал Матьез, а своеобразный религиозный феномен, умозрительно сконструированный на манер античных воззрений и в этом виде противопоставленный христианству, феномен, заменяющий христианство, но не отменяющий религию вообще. «Народная религия» — чистое изобретение французской буржуазной революции, ее Разум, который Энгельс назвал «идеализированным рассудком среднего бюргера», — накладывала путы на проявление сознательной инициативы и самодеятельности масс во всех сферах, в том числе и в сфере праздничной культуры, нередко уводя последнюю в русло стародавних традиций {204} и форм. Перефразируя известную характеристику Маркса, данную им буржуазным революциям, можно сказать, что и французский революционный праздник черпал свою «поэзию» не столько в будущем, сколько в прошлом, ибо революция, политические нужды которой он удовлетворял, нуждалась в воспоминаниях о великом прошлом мировой истории, чтобы заглушить в себе напоминание о своем собственном ограниченном содержании. С помощью праздника достигалась идеализация революции. Окрашенный духом «народной религии», массовый праздник создавал необходимое для борьбы социальное единство слоев населения, экономически противостоящих друг другу, и таким образом совершал почти невозможное — устранял противоречия материальных интересов внутри революционной части нации. Если оценивать этот праздник с точки зрения интересов и пожеланий плебейских слоев населения, то он был во многом феноменом иллюзорной героики, и такая оценка полностью согласуется с той ролью, которая отводилась этим слоям буржуазной революцией, а также с тем, что данная революция объективно значила для масс.
Буржуазная революция во Франции конца XVIII в. изобиловала массовыми подвигами. Ей был присущ дух героизма и окрыленности. Она создала эпоху огромного подъема, безграничных надежд и дерзновенных мечтаний. Эта революция должна была освободить людей от политической тирании и начать век, открывающий благодаря торжеству разума путь к свободной жизни. В 1789 г. большинство французской нации было исполнено веры, что все проклятия прошлого будут сняты с плеч. Однако эти ожидания покоились тогда на утопическом сознании. Поэтому буржуазная революция изобиловала не только героическими подвигами, но и героическими иллюзиями. Она обещала больше того, что могла дать: свободу всем, кто встал в ряды борцов на ее стороне, кто так или иначе ее поддерживал. Но реальная свобода, которую она завоевала, явилась свободой лишь для одного класса — для буржуазии. Последняя использовала завоевания буржуазной революции для достижения своих классово корыстных целей, наделив понятие свободы своим содержанием. Это не изобилие, не безопасность и не одинаковые возможности
{205} для всех, а лишь упразднение феодальных ограничений, как препятствия свободному накоплению капиталов. Что касается народных масс, представленных крестьянами и пролетаризированными слоями города, чьей поддержкой буржуазная революция пользовалась и чьи надежды на лучшую жизнь она возбуждала, то для них достигнутые этой революцией социальные победы оказались весьма и весьма сомнительными, затронув их лишь косвенно и уже, конечно, сильно разойдясь с тем, что было обещано им. Во Франции XVIII в. надежды на всеобщую свободу, всемирное братство и изобилие были жестоко разбиты. В условиях, когда точка зрения народных масс не могла получить признания, массовый революционный праздник и должен был приобрести свойство компенсатора жизни.
Французский революционный праздник был не лучше и не хуже породившей его буржуазной революции. Он был ее орудием, имел свою классовую основу. И если можно говорить о нем как о выдающемся успехе праздничной культуры, то лишь в том смысле, что последняя уже никогда больше не поднималась так высоко в условиях освободительной борьбы, руководимой буржуазией, и тем более в условиях собственно буржуазного общества.
От буржуазных празднеств к массовому пролетарскому празднику
Капитализм, дорогу которому расчистила французская буржуазная революция конца XVIII в., направил развитие праздничной культуры по тем двум направлениям, о которых нам уже приходилось говорить выше — по линии официально-парадного торжества и по линии домашнего буржуазного праздника. Как одно, так и другое исключало массовое народное празднество. Различные попытки возродить массовый праздник, предпринимавшиеся в XIX – начале XX в. в странах Европы и Северной Америке (США), не могли увенчаться успехом. Инсценируемые исторические праздники в связи с многовековыми годовщинами тех или иных городов каждый раз оказывались лишь суррогатами. Они становились модным зрелищем для туристов или же развлечением для обеспеченных и благонадежных слоев {206} капиталистического города. Массовые празднества Европы и США этого времени отрываются от актуальных общественно-политических вопросов дня, посвящаются отвлеченно-символическим или историко-археологическим темам и предстают явлением, чуждым пролетариату, агитирующим против проводимой им освободительной борьбы.
В силу диалектики общественного развития капитализм, уничтоживший массовые народные празднества, вместе с тем отчасти способствует их возрождению в новом качестве. Условием последнего является борьба рабочего класса за свою организацию, и по мере формирования ее в обстановке тяжелейшей борьбы с капиталистическим строем, по мере роста классового сознания пролетариата и его приобщения к культуре ценой упорных завоеваний и трагических поражений и создается та новая почва, на которой вырастают пролетарские празднества. Уже во второй половине XIX в. в ряде европейских стран рабочие справляют свой праздник. Это — Первомай, День международной пролетарской солидарности. С ним возрождается к жизни подлинно массовое празднество. Источником этого возрождения является преодолевающее отчуждение «действительное коммунистическое действие» (Маркс), т. е. борьба рабочего класса за свое политическое и экономическое освобождение, создающая потребность всех угнетенных к общению на основе подлинно человеческой дружбы. Об этом свойстве пролетарского освободительного движения проникновенно сказал Маркс. В его высказывании — ключ к пониманию того нового, что принес с собой массовый пролетарский праздник. «Когда между собой, — писал Маркс, — объединяются коммунистические
рабочие, то целью для них является прежде всего учение, пропаганда и т. д. Но в то же время у них возникает благодаря этому новая потребность, потребность в общении, и то, что выступает как средство, становится целью… Курение, питье, еда и т. д. не служат уже там средствами соединения людей… Для них достаточно общения, объединения в союз, беседы, имеющей своей целью опять-таки общение; человеческое братство в их устах не фраза, а истина, и с их загрубелых от труда лиц на нас сияет человеческое благородство»194.
{207} Вот с такого рода потребностью в общении, о которой говорил Маркс и которая формировалась в процессе борьбы пролетариата против господства буржуазии, и связал свою судьбу массовый пролетарский праздник. С момента своего возникновения он выступал как классовый, политический праздник революционного типа. И не случайно обязательным атрибутом его оформления было красное знамя, которое Маркс в своей работе «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 год» символически назвал «знаменем европейской революции».
Пролетарский праздник продолжал линию массовых празднеств французской буржуазной революции. Уступая помпезным, декорированным на античный лад торжествам этой революции внешне, пролетарский праздник уже с самого начала превосходил их внутренне, являя собой пример очень аскетичного, но честного и серьезного праздника, ориентированного на такую социальную перспективу, которой не знали никакие другие празднества. Этой перспективой был социализм. Связь с социализмом, с социалистическими чаяниями и настроениями — вот что давало пролетарскому празднику превосходство над празднествами Франции конца XVIII в. Буржуазный массовый революционный праздник хотя и относился к разряду серьезных, тем не менее по большей части исходил из приоритета зрелищности и формального декоративизма, а не содержания. И это не являлось случайностью, ибо одна из задач его — может быть, главная — заключалась в эстетизации буржуазной революции. Пролетарский же праздник, наоборот, исходил из приоритета содержания, создавал свой ритуал, опираясь не на искусственные приемы, а на саму жизнь, на практику революционной борьбы с ее демонстрациями, митингами и сходками. Последние и становились, как правило, обрядово-зрелищными формами пролетарского праздника, формами, наполненными глубоким и понятным каждому отдельному ее участнику смыслом. Праздник пролетариата — пример того, как праздник создается заново.
Своей особой спецификой обладало и праздничное мироощущение, создаваемое массовым пролетарским праздником. Его настроенности была чужда созерцательность. Органическая связь пролетарского праздника с классовой борьбой способствовала тому, что присущее ему праздничное мироощущение как бы непосредственно {208} смыкалось с действием, направленным на расшатывание и в конечном итоге на разрушение буржуазного общественного порядка С другой стороны, это праздничное мироощущение имело контакт с революционной социалистической идеологией, легко поддавалось воздействию и в известном смысле формировалось последней. Если на одном конце праздничность пролетарского массового праздника смыкалась с реальным политическим действием, с неприятием всего косного, догматического и официального, с борьбой против поддерживаемого законом буржуазного порядка, то на другом конце — с убеждением, пропагандой и агитацией социалистического толка. История пролетарского праздника и его праздничности — это история постепенного и длительного формирования новой социально-психологической общности, это история того, как социал-демократия воспитывала массы и руководила ее политическими действиями. В то же время это не есть история социалистической идеологии как таковой. Праздник и праздничность пролетарского типа лишь поддавались воздействию со стороны социалистического сознания, но сами принадлежали не столько миру мысли, рассудка и сознания, сколько миру эмоции, чувства и настроения. Как и любой другой, пролетарский праздник и особенно присущее ему праздничное мироощущение определялись категорией эмоционально-чувственного. Их своеобразие заключалось лишь в тяготении к тому, что можно назвать революционной организацией и дисциплиной. Не разнузданная стихия и произвол в проявлении эмоций, чувств и настроений, но организованная стихия эмоционально-чувственного, подчиняющаяся революционному порядку и выступающая в союзе с революционным самосознанием, — вот что составляло специфику пролетарской праздничности, вот что, с другой стороны, делало пролетарский праздник с самого начала особым видом социального творчества, орудием освободительного движения пролетариата.
Так в общем виде выглядит пролетарский массовый праздник, история которого восходит к европейской революции 1848 г., к Парижской Коммуне и через революцию 1905 г. ведет к массовым празднествам эпохи Октября и 20‑х годов. Окончательно сложившись в революционной России, он приобрел те особенные черты, которые
{209} позволяют смотреть на него как на новую и очень значительную веху в истории праздничной культуры человечества.
Первомай — праздник пролетарской солидарности — пришел в царскую Россию в начале 90‑х годов прошлого века. Впервые он отмечался в Петербурге в 1891 г. Тогда небольшая группа рабочих тайно собралась за Нарвской заставой в трех верстах от Путиловского завода. Ритуал этого первого Первомая был более чем скромен: несколько кратких речей, а оформлением служила прибитая на березе доска с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И этот и другие Первомай отмечались в дореволюционной России тайно, часто завершались стычками с полицией. Однако никакие репрессии не могли заставить русских рабочих забыть о своем празднике. Первомай жил, расцвечивая улицы кумачом флагов и символизируя грядущее освобождение пролетариата. Победа Октября, принесшая долгожданное освобождение, не просто легализовала пролетарское празднество. Она сделала для него гораздо больше. Социалистическая революция содержала в самой себе, в действительности, ею созданной, момент праздничности, что и стало для этого празднества условием, предпосылкой и решающим фактором развития и совершенствования. Благодаря праздничности социалистической революции дореволюционная маевка изменила не только внешние, но внутренние формы своего бытования, из простого символа свободы превратилась в то, что можно назвать реальным переживанием свободы. В истории праздничной культуры это означало возникновение советского массового революционного празднества, которое не только возродило традицию революционных праздников эпохи ранних буржуазных революций, но и дало ей новую жизнь.