Файл: Первая. Общетеоретические вопросы праздника как социальноэстетического феномена.docx
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 08.11.2023
Просмотров: 646
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
{9} Часть перваяОбщетеоретические вопросы праздника как социально-эстетического феномена
I. Постановка проблемы. О понятии праздника
II. Проблема праздника в научной литературе XIX – XX вв.Краткий обзор общих концепций праздника
III. Праздник и общение. К вопросу о социальной сущности праздника
IV. «Праздничное время», «праздничное мироощущение» и «праздничная свобода»
{133} V. Праздник и искусство. К вопросу о специфике праздничного выразительно-игрового поведения
{178} Часть втораяПраздник и революция
I. Празднества Великой Французской революции 1789 – 1793 гг.
II. Праздничность социалистической революции как понятие марксистско-ленинской эстетики
III. Октябрьская революция и зарождение советского массового празднества
IV. Ранний советский массовый праздник. Его праздничность, функции и обрядово-зрелищные формы
V. Эстетические противоречия раннего советского массового праздника
236. Стоявшие на открытом автомобиле руководители Петроградской партийной организации и Петросовета обращались к демонстрантам с приветственными речами, говорили о текущем моменте, о необходимости революционной выдержки и порядка. Их речи, содержащие и красочные образы грядущего социализма, возбуждали и укрепляли уверенность масс в торжество социалистической революции. В свою очередь эмоциональные импульсы, исходившие от демонстрантов, электризовали и ораторов.
Никогда раньше в России праздничное воображение масс не проявлялось с такой широтой и не было настроено на такую социальную перспективу. Предмет этого воображения — социализм уже не был утопией или мерцающим огоньком «красной веры». Уже тогда он представал тем, о чем позднее Маяковский написал:
Впервые
перед толпой обалделой
здесь же,
перед тобою,
близ,
встало,
как простое
делаемое дело,
недосягаемое слово — «социализм»237
Эту ошеломляющую близость «недосягаемого» социализма впервые и почувствовали массы на празднике 1 Мая. Партия, направлявшая ход событий, умело стимулировала воображение масс, воздействуя на праздничные эмоции всеми доступными ей тогда способами, но прежде всего ораторскими выступлениями, пламенной речью. Луначарский, отмечая особенности Первомая 1918 г., говорит о «тысяче ораторов с великолепным, каким-то стальным и электрическим, неутомимым и все вокруг зажигавшим Володарским во главе», которые «гремели о нашей победе, о наших задачах и перспективах, о будущих победах, о солидарности пролетариата и посылали приветствия с передового завоеванного рабочими {251} поста рабочим передовых и в то же время отсталых стран»238.
Слово оратора — вот то главное средство, с помощью которого на первом советском празднике было достигнуто праздничное воодушевление. Оно сопутствовало массам на всем протяжении праздника, информируя их, возбуждая и одновременно организуя сознание и их чувство праздничности. Ораторскую речь слышали массы, проходя колоннами мимо братских могил Марсова поля. Она предваряла их шествие, звучала на сборных пунктах. Ею же открывались концерты, заключающие собой праздничное шествие. В этот день ни один из концертов, устраиваемых в помещениях дворцов, клубов и театров Петрограда силами профессиональных артистов, не обходился без предваряющего его митингового выступления, а каждый митинг обязательно завершался художественной частью.
Луначарский рассказывает об одном из своих выступлений перед началом концерта:
«Ничего нельзя представить себе торжественнее, чем исполнение “Реквиема” Моцарта в одной из прелестнейших зал Растреллиева Зимнего дворца государственной капеллой и оркестром под управлением высокоталантливого Коутса.
Я сказал несколько слов о “Реквиеме” вообще, о Моцарте и о том, как мы теперь воспринимаем вопросы смерти, суда над личностью и ее триумфа в историческом торжестве идей человечности.
Я не могу не говорить торжественно, видя это море голов и предчувствуя уже несомненную по глубине и красоте заупокойную поэму Моцарта.
Мы поминаем жертвы революции поистине достойным образом.
Благоговейно играют и поют артисты. Благоговейно внемлет толпа. Маленький мальчик в первом ряду слушателей, вообразив, что он в церкви, опустился на колени и так простоял все полтора часа.
Обнажив головы, народ внимает задумчиво и серьезно.
Тут шесть или семь тысяч слушателей, бесплатно и свободно впущенных в царские хоромы. Из залы одна {252} дверь; но по окончании концерта медленно и осторожно, в прекрасном порядке расходятся все и удостаивают меня уже на улице выражением благодарности, как наградили они громом аплодисментов артистов-исполнителей.
Отмечу: идея о таком празднике пришла нам в голову часа в 2 – 3 накануне, и я, конечно, считал фантастической мысль в столь короткий срок осуществить ее.
Но и тут та же готовность артистов. Как только предупредили их, они ответили: “Мы тут и готовы служить народу”»239.
Все, кто видел Первомай 1918 г. в Петрограде, отмечают широкое участие в нем профессиональных художников, проявившееся в устройстве всевозможных концертов, а также в оформлении города и частично самой праздничной манифестации.
«Многие площади и улицы, — отмечает Луначарский, — разубраны, местами с большим вкусом…
Плакаты.
Конечно, я совершенно убежден, что на плакаты будут нарекания.
Ведь это так легко — ругать футуристов.
По существу же — от кубизма и футуризма остались только четкость и мощность общей формы, да яркоцветность, столь необходимые для живописи под открытым небом, рассчитанной на гиганта-зрителя о сотнях тысяч голов.
И с каким восторгом художественная молодежь отдалась своей задаче! Многие, не разгибая спины, работали по 14 – 15 часов над огромными холстами. И написав великана-крестьянина и великана рабочего, выводили потом четкие буквы:
“Не отдадим Красного Петрограда” или “Вся власть Советам”.
Тут, несомненно, произошло слияние молодых исканий и исканий толпы.
Не все еще ладится, но уже что-то большое и радостное налаживается»240.
К сожалению, почти ничего не сохранилось от этого первого праздничного оформления советского Петрограда. О нем можно судить лишь на основании впечатлений {253} очевидцев, в частности Луначарского, и тех новых данных, которые недавно с помощью архивных изысканий собраны И. Ростовцевой и опубликованы ею241. Этой художественной стороны Первомая 1918 г. мы специально касаться не будем по той причине, что профессиональное искусство на этой стадии истории советского праздника еще делало самые первые шаги. Его роль в области праздничного оформления была тогда очень скромной. По-настоящему искусство профессионального художественного оформления показало себя чуть позднее, в ноябре 1918 г., когда праздновалась Первая годовщина Октябрьской революции.
Первомайское торжество 1918 г. в Петрограде завершилось вечером большим фейерверком над Невой. На Неве днем выстроился флот, расцвеченный тысячами разноцветных флажков. Вечером же здесь зажглись десятки прожекторов, в небо взвились тысячи ракет. Море огня и света вырвало из тьмы красоту петроградской архитектуры, красоту ее дворцов, соборов, набережных и мостов. Этим «огненным символом радости огромной толпы, которая шумела и плескала на обоих берегах величественной реки»242, и закончился Первомай 1918 г. в Петрограде.
С Первомаем 1918 г. в Петрограде, Москве и ряде других городов родился советский массовый праздник. Ему предстояло развиваться и совершенствоваться на протяжении последующей за Октябрем эпохи 20‑х годов, пройти весьма интересную эволюцию. Но уже и в момент своего рождения советский массовый революционный праздник представлял собой явление необычное в истории праздничной культуры.
Ранний советский праздник был органично связан с революционным моментом в истории России, когда прямо на глазах умирала старая жизнь, а на смену ей рождалась {254} новая, широко открытая будущему. Тем самым он как бы отмечал собой качественный переход социального бытия из одного состояния в другое, и идея обновления мира была определяющей для всей его сущности. В годы смертельной военной опасности, в условиях голода и разрухи эпохи военного коммунизма он в какой-то мере смягчал жизненные коллизии. Однако компенсатором он не являлся никогда. Наоборот, этот праздник был одной из форм активнейшей жизнедеятельности. Аккумулируя в себе воодушевление революционных масс, он предоставлял им возможность как бы заблаговременно насладиться ощущением свободы, равенства и счастья. Опережение поступи революции, достигаемое с помощью праздника, который тогда словно парил на крыльях победы, и придавало массам силы в их трудной, исполненной острейшего драматизма борьбе за новую жизнь.
В праздничности советского массового праздника было нечто свое, неповторимое с точки зрения традиционных норм праздничности. В этом убеждает весь ход предпринятого нами рассмотрения того, как зарождался этот праздник и в каком виде он впервые предстал миру. Поэтому было бы интересно попытаться (даже рискуя ошибиться) ответить на вопрос, в чем конкретно выражалась феноменальность данной праздничности. Исходным моментом для этого могут, как нам представляется, служить некоторые высказывания А. Блока о революции и романтическом сознании, сформировавшемся под ее воздействием.
«Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую не много равных себе по величию, — писал в январе 1918 г. Блок. — Революция, как грозовый вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное… Гул этот… о великом». Безмерно восторгаясь масштабами Октябрьской революции, «желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может…)», поэт утверждал тогда, что революция учит «жить… только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего…», или, как писал он годом позднее, «
жадно жить и {255} действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество»243.
Есть все основания соотнести эти блоковские высказывания с тем, что можно назвать жизненным тонусом, ритмом и эмоциональным состоянием эпохи Октября, а значит, с их помощью конкретнее охарактеризовать праздничность раннего советского праздника, формировавшуюся под знаком романтического начала. Ведь именно романтизм как порождение совершенного революцией сдвига в истории и внес в эту праздничность элементы новизны и исключительности.
Конечно, романтизм — понятие слишком общее. С ним всегда связывалось понятие об особом отношении к жизни, предполагающем достаточно высокий эмоциональный настрой, экспрессивность душевных состояний и, как правило, неприятие — под тем или иным знаком — действительности в ее данном эмпирическом качестве. Поэтому, говоря о романтизме эпохи Октября, о революционном романтизме, которому праздничность советского праздника обязана своей феноменальностью, следует иметь в виду не только это, но и нечто другое, что как раз мы и находим сформулированным у Блока.
Поэт называл следующие специфические признаки романтизма самых первых послеоктябрьских лет: 1) необычайно высокое отношение к жизни, «которое превосходит наше ежедневное отношение, которое поэтому празднично»; 2) «чувство неизведанной дали»; 3) «новое чувство природы и истории, чувство таинственной близости мира и присутствие бесконечного в конечном»; 4) «жадное стремление жить с удесятеренной силой, стремление создать такую жизнь»; 5) верование «не в то, чего нет на свете», а в то, что должно быть на свете; «пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она — прекрасна»244. Эти обозначенные Блоком черты романтизма и были конкретными определениями духовного бытия, разрушаемого социалистической революцией и ею же возрождаемого вновь, но уже на совершенно иных началах.
{256} Праздничность раннего советского праздника, по-видимому, синтезировала некоторые из этих новых определений бытия в себе, ибо являлась целостным актом-переживанием-действием.
Вне чувства радости перед неожиданно открывающейся бесконечностью мира невозможна никакая подлинная праздничность. В случае с ранним советским праздником, праздничность которого была буквально насыщена воздухом революционной современности, по словам Блока, «разряженным воздухом, пахнущим морем и будущим»
Никогда раньше в России праздничное воображение масс не проявлялось с такой широтой и не было настроено на такую социальную перспективу. Предмет этого воображения — социализм уже не был утопией или мерцающим огоньком «красной веры». Уже тогда он представал тем, о чем позднее Маяковский написал:
Впервые
перед толпой обалделой
здесь же,
перед тобою,
близ,
встало,
как простое
делаемое дело,
недосягаемое слово — «социализм»237
Эту ошеломляющую близость «недосягаемого» социализма впервые и почувствовали массы на празднике 1 Мая. Партия, направлявшая ход событий, умело стимулировала воображение масс, воздействуя на праздничные эмоции всеми доступными ей тогда способами, но прежде всего ораторскими выступлениями, пламенной речью. Луначарский, отмечая особенности Первомая 1918 г., говорит о «тысяче ораторов с великолепным, каким-то стальным и электрическим, неутомимым и все вокруг зажигавшим Володарским во главе», которые «гремели о нашей победе, о наших задачах и перспективах, о будущих победах, о солидарности пролетариата и посылали приветствия с передового завоеванного рабочими {251} поста рабочим передовых и в то же время отсталых стран»238.
Слово оратора — вот то главное средство, с помощью которого на первом советском празднике было достигнуто праздничное воодушевление. Оно сопутствовало массам на всем протяжении праздника, информируя их, возбуждая и одновременно организуя сознание и их чувство праздничности. Ораторскую речь слышали массы, проходя колоннами мимо братских могил Марсова поля. Она предваряла их шествие, звучала на сборных пунктах. Ею же открывались концерты, заключающие собой праздничное шествие. В этот день ни один из концертов, устраиваемых в помещениях дворцов, клубов и театров Петрограда силами профессиональных артистов, не обходился без предваряющего его митингового выступления, а каждый митинг обязательно завершался художественной частью.
Луначарский рассказывает об одном из своих выступлений перед началом концерта:
«Ничего нельзя представить себе торжественнее, чем исполнение “Реквиема” Моцарта в одной из прелестнейших зал Растреллиева Зимнего дворца государственной капеллой и оркестром под управлением высокоталантливого Коутса.
Я сказал несколько слов о “Реквиеме” вообще, о Моцарте и о том, как мы теперь воспринимаем вопросы смерти, суда над личностью и ее триумфа в историческом торжестве идей человечности.
Я не могу не говорить торжественно, видя это море голов и предчувствуя уже несомненную по глубине и красоте заупокойную поэму Моцарта.
Мы поминаем жертвы революции поистине достойным образом.
Благоговейно играют и поют артисты. Благоговейно внемлет толпа. Маленький мальчик в первом ряду слушателей, вообразив, что он в церкви, опустился на колени и так простоял все полтора часа.
Обнажив головы, народ внимает задумчиво и серьезно.
Тут шесть или семь тысяч слушателей, бесплатно и свободно впущенных в царские хоромы. Из залы одна {252} дверь; но по окончании концерта медленно и осторожно, в прекрасном порядке расходятся все и удостаивают меня уже на улице выражением благодарности, как наградили они громом аплодисментов артистов-исполнителей.
Отмечу: идея о таком празднике пришла нам в голову часа в 2 – 3 накануне, и я, конечно, считал фантастической мысль в столь короткий срок осуществить ее.
Но и тут та же готовность артистов. Как только предупредили их, они ответили: “Мы тут и готовы служить народу”»239.
Все, кто видел Первомай 1918 г. в Петрограде, отмечают широкое участие в нем профессиональных художников, проявившееся в устройстве всевозможных концертов, а также в оформлении города и частично самой праздничной манифестации.
«Многие площади и улицы, — отмечает Луначарский, — разубраны, местами с большим вкусом…
Плакаты.
Конечно, я совершенно убежден, что на плакаты будут нарекания.
Ведь это так легко — ругать футуристов.
По существу же — от кубизма и футуризма остались только четкость и мощность общей формы, да яркоцветность, столь необходимые для живописи под открытым небом, рассчитанной на гиганта-зрителя о сотнях тысяч голов.
И с каким восторгом художественная молодежь отдалась своей задаче! Многие, не разгибая спины, работали по 14 – 15 часов над огромными холстами. И написав великана-крестьянина и великана рабочего, выводили потом четкие буквы:
“Не отдадим Красного Петрограда” или “Вся власть Советам”.
Тут, несомненно, произошло слияние молодых исканий и исканий толпы.
Не все еще ладится, но уже что-то большое и радостное налаживается»240.
К сожалению, почти ничего не сохранилось от этого первого праздничного оформления советского Петрограда. О нем можно судить лишь на основании впечатлений {253} очевидцев, в частности Луначарского, и тех новых данных, которые недавно с помощью архивных изысканий собраны И. Ростовцевой и опубликованы ею241. Этой художественной стороны Первомая 1918 г. мы специально касаться не будем по той причине, что профессиональное искусство на этой стадии истории советского праздника еще делало самые первые шаги. Его роль в области праздничного оформления была тогда очень скромной. По-настоящему искусство профессионального художественного оформления показало себя чуть позднее, в ноябре 1918 г., когда праздновалась Первая годовщина Октябрьской революции.
Первомайское торжество 1918 г. в Петрограде завершилось вечером большим фейерверком над Невой. На Неве днем выстроился флот, расцвеченный тысячами разноцветных флажков. Вечером же здесь зажглись десятки прожекторов, в небо взвились тысячи ракет. Море огня и света вырвало из тьмы красоту петроградской архитектуры, красоту ее дворцов, соборов, набережных и мостов. Этим «огненным символом радости огромной толпы, которая шумела и плескала на обоих берегах величественной реки»242, и закончился Первомай 1918 г. в Петрограде.
С Первомаем 1918 г. в Петрограде, Москве и ряде других городов родился советский массовый праздник. Ему предстояло развиваться и совершенствоваться на протяжении последующей за Октябрем эпохи 20‑х годов, пройти весьма интересную эволюцию. Но уже и в момент своего рождения советский массовый революционный праздник представлял собой явление необычное в истории праздничной культуры.
IV. Ранний советский массовый праздник. Его праздничность, функции и обрядово-зрелищные формы
Ранний советский праздник был органично связан с революционным моментом в истории России, когда прямо на глазах умирала старая жизнь, а на смену ей рождалась {254} новая, широко открытая будущему. Тем самым он как бы отмечал собой качественный переход социального бытия из одного состояния в другое, и идея обновления мира была определяющей для всей его сущности. В годы смертельной военной опасности, в условиях голода и разрухи эпохи военного коммунизма он в какой-то мере смягчал жизненные коллизии. Однако компенсатором он не являлся никогда. Наоборот, этот праздник был одной из форм активнейшей жизнедеятельности. Аккумулируя в себе воодушевление революционных масс, он предоставлял им возможность как бы заблаговременно насладиться ощущением свободы, равенства и счастья. Опережение поступи революции, достигаемое с помощью праздника, который тогда словно парил на крыльях победы, и придавало массам силы в их трудной, исполненной острейшего драматизма борьбе за новую жизнь.
Новизна праздничности советского праздника
В праздничности советского массового праздника было нечто свое, неповторимое с точки зрения традиционных норм праздничности. В этом убеждает весь ход предпринятого нами рассмотрения того, как зарождался этот праздник и в каком виде он впервые предстал миру. Поэтому было бы интересно попытаться (даже рискуя ошибиться) ответить на вопрос, в чем конкретно выражалась феноменальность данной праздничности. Исходным моментом для этого могут, как нам представляется, служить некоторые высказывания А. Блока о революции и романтическом сознании, сформировавшемся под ее воздействием.
«Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую не много равных себе по величию, — писал в январе 1918 г. Блок. — Революция, как грозовый вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное… Гул этот… о великом». Безмерно восторгаясь масштабами Октябрьской революции, «желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может…)», поэт утверждал тогда, что революция учит «жить… только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего…», или, как писал он годом позднее, «
жадно жить и {255} действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество»243.
Есть все основания соотнести эти блоковские высказывания с тем, что можно назвать жизненным тонусом, ритмом и эмоциональным состоянием эпохи Октября, а значит, с их помощью конкретнее охарактеризовать праздничность раннего советского праздника, формировавшуюся под знаком романтического начала. Ведь именно романтизм как порождение совершенного революцией сдвига в истории и внес в эту праздничность элементы новизны и исключительности.
Конечно, романтизм — понятие слишком общее. С ним всегда связывалось понятие об особом отношении к жизни, предполагающем достаточно высокий эмоциональный настрой, экспрессивность душевных состояний и, как правило, неприятие — под тем или иным знаком — действительности в ее данном эмпирическом качестве. Поэтому, говоря о романтизме эпохи Октября, о революционном романтизме, которому праздничность советского праздника обязана своей феноменальностью, следует иметь в виду не только это, но и нечто другое, что как раз мы и находим сформулированным у Блока.
Поэт называл следующие специфические признаки романтизма самых первых послеоктябрьских лет: 1) необычайно высокое отношение к жизни, «которое превосходит наше ежедневное отношение, которое поэтому празднично»; 2) «чувство неизведанной дали»; 3) «новое чувство природы и истории, чувство таинственной близости мира и присутствие бесконечного в конечном»; 4) «жадное стремление жить с удесятеренной силой, стремление создать такую жизнь»; 5) верование «не в то, чего нет на свете», а в то, что должно быть на свете; «пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она — прекрасна»244. Эти обозначенные Блоком черты романтизма и были конкретными определениями духовного бытия, разрушаемого социалистической революцией и ею же возрождаемого вновь, но уже на совершенно иных началах.
{256} Праздничность раннего советского праздника, по-видимому, синтезировала некоторые из этих новых определений бытия в себе, ибо являлась целостным актом-переживанием-действием.
Вне чувства радости перед неожиданно открывающейся бесконечностью мира невозможна никакая подлинная праздничность. В случае с ранним советским праздником, праздничность которого была буквально насыщена воздухом революционной современности, по словам Блока, «разряженным воздухом, пахнущим морем и будущим»