Файл: Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги.doc

Нечто подобное разделению вкуса и пищи возникает сейчас и при анализе социальных структур. Все мы убеждены: нельзя оторвать движение от того, что движется. И все же чаще и чаще звучат голоса о мышлении без человека, творчестве без творца, производстве без производителя. В каждом отдельном случае эти функциональные сечения вовсе не обязательно должны оказываться истинами, но в целом они симптоматичны. Источник указать нетрудно: уничтожение генетической преемственности и переход на функциональную в «техноценозе» неизбежно должен порождать попытки понять под формой технологии отдельные отрасли и социальную жизнь в целом. Но дело, видимо, не только в этом: в функционировании самого социального механизма обнаруживается глубочайшая ирония истории. Государство, например, финансирует науку, а с нею и нестабильность, что ставит его в положение орудия организованной дезорганизации, бороться с которой приходится самому же государству. Еще хуже с образованием, где давно уже реализована химическая мечта о разделении пищи и вкуса. Все согласны, что воспитывать нужно яркие индивидуальности: платонов и быстрых разумов ньютонов. Для этого заведомо яркую индивидуальность мы помещаем на конвейер десятилетки и получаем на выходе лишенный цвета и вкуса продукт – выпускника средней школы. Дальше начинается специализация и попытка привить те самые качества, которые мы старательно вытравливаем в школе.

Реальный смысл этих и множества других алогизмов, когда новые цели приходят в конфликт с традиционными методами, состоит, видимо, не только в дурных свойствах чистогана и в извращении человеческих отношений. Идет ли отчуждение в основной форме – частной собственно­сти, или в любых других, конечный результат не обнаруживает принципиальных различий. Даже в условиях социализма, где отчуждение в основной форме завершено, продолжают функционировать и воспро­изводиться основные институты атомизации и извращения человеческой природы – те многочисленные формы стабилизации «христианского миропорядка», которые в период стабильного развития получили достоинство аксиом и прочность предрассудков. Все эти обладающие огромной инерцией установления характеризуются приматом формы, должности, порядка, объективного закона, колеса истории, по отношению к которым личность мыслится бессильной и случайной пылинкой, глиной, винтиком, безличным атомом, тростью, ветром колеблемой, то есть индивидуально-человеческое третируется по платоновской схеме участия в идее смертного и несовершенного воплощения бессмертных совершенств.

---

206

Бессмертная социальная структура мыслится «социоценозом», штатным расписанием бессмертных должностей, а свобода человека становится в этом случае осознанной необходимостью выбора одной из наличных должностей, сознательного уподобления-«соответствия» должности.

Ирония истории как раз в том и состоит, что конечный продукт нестабильности – краткоживущая, функционирующая на принципе обратной связи и непроницаемая для нового технология – во всем, кроме длительности, совпадает с исходным отношением социальной стабильности: с вневременной, функционирующей на принципе обратной связи и непроницаемой для нового социальной, структурой. Прирожденная технологичность социальных структур, если они ориентированы на стабилизацию и воспроизводство существующего, лежит в основе того триумфального марша науки по функции регулирования в область социальных отношений. Подходя к обществу с мерками производства, наука воссоздает здесь типичные условия нестабильности: выводит социальные структуры из режима эволюционного развития устойчивых форм в режим революционной замены мертвых и краткоживущих социальных должностей. В современном обществе оба моральных ориентира человека – вечная технология и вечная социальная должность – потеряли достоинство вечности, стали моментами в движении нестабильности.

Человек, которого все еще воспитывают в традициях нерассуждающего уважения к должности и профессии, пытается пока строить жизнь по образцу, по герою, по нормам свободы – осознанной необходимости. Но все чаще и чаще он оказывается перед необходимостью другой свободы. Уже сейчас изменения в форме производства и в социальной структуре идут таким темпом, что нет по существу и не может быть таких профессий и должностей, которые обеспечивали бы устойчивое на всю жизнь существование. И дело не только в подвижности техно- и социоценоза. Происходит расщепление социального бытия на мертвую определенность краткоживущих автоматизмов и на творчество – переработку нового в краткоживущие автоматизмы. Общество раскладывается по функциональному признаку, и хотя процесс только начинается, он уже дает себя чувствовать: как в производстве, так и в области обслуживания и управления человек сталкивается с машиной. Вся совокупность автоматизмов оказывается не только ареной бесславных сражений человека с машиной, но и ареной, враждебной человеку. Превращение технологий и социальных структур в строгий автоматизм, который давит по обратной связи любые отклонения-шумы, делает не только избыточной, но и

---

опасной способность человека мыслить, усваивать новое, менять заложенную в автоматизм программу. Система социально-производственных автоматизмов вынуждена теперь защищаться на два фронта: от недостатка квалификации («защита от дурака») и от нового, от избытка квалификации («защита от умника»). Оба явления выглядят одинаково опасным для автоматизма «шумом», и человек активно выталкивается из системы автоматизмов как самый закоренелый, изобретательный, неугомонный и неисправимый источник «шума».

Человек находит пока применение как агент технологической и социальной эволюции. Но сама эта эволюция суть запас прочности,

207

ученого невежества. Доля человеческого участия в производстве обслуживании и управлении должна в этих условиях рассматриваться как мера несовершенства науки, необходимо должна выдвигаться в объект уничтожения силами науки. В этом факте нет ничего опасного и страшно­го для человека: наука вскрывает и. опредмечивает природно-биологическое в производстве и социальном организме, предлагает человеку разорвать еще одну связь с животным миром и заняться своими человеческими делами. При этом, однако, возникает ряд специфических опасностей, связанных с трудностями осознания нестабильности. Речь не идет о каких-то непознаваемых и таинственных вещах, то ряде случаев нестабильность можно исследовать статистическими и вероятностными методами. В режиме осознанной нестабильности работает, например, редактор, перед глазами которого проходят тексту, не имеющие повторов вовсей истории письменной речи. И если бы редактор сумел рассказать о принципах, критериях и приемах своей работы, сумел свести все это в систему, то любой учебник редактирования был бы наброском логики нестабильности. Но сколько-нибудь глубоко осознанной логики процесса пока нет; и с этим приходится считаться.

Лет сто назад, когда научно-техническая революция делала первые шаги, автоматизация только угадывалась, а ядерная энергия и в голову не приходила, вполне естественным – и достаточным казалось простое осознание и количественная интерпретация стихии нестабильности. Энгельс так и писал: «Что должны мы думать о таком законе, который может проложить себе путь только посредством периодических револю­ций? Это и есть естественный закон, покоящийся на том, что участники здесь действуют бессознательно. Если бы производители как таковые знали, сколько нужно потребителям, если бы они организовали производство,

---

распределили его между собой, то колебания конкуренции и ее тяготение к кризису были бы невозможны. Начните производить сознательно, как люди, а не как рассеянные атомы, не имеющие сознания своей родовой общности, и вы избавитесь от всех этих искусственных и несостоятельных противоположностей»¹⁸⁶. Теперь мы видим, что самое сложное в нестабильности – учет изменения формы производства. Всякое планирование предполагает предвидение, а всякое предвидение может опираться только на опыт, на сложившуюся систему связей. Предвидеть движение формы производства значило бы предвидеть, дать экономиче­скую и научную оценку тем открытиям и изобретениям, которых пока нет на свете. Реальная база планирования, если оно строится на учете Продуктов науки, а не на простом количественном разрастании наличной формы, может использовать лишь разрыв по времени между появлением открытия и его практическими приложениями. Но сам такой разрыв – свидетельство слабости, а не силы науки, одно из тех несовершенств, которые подлежат устранению по ходу научного развития. И если первоначально планирование могло рассматриваться необходимой и полезной ступенью в процессе осознания нестабильности, то на более поздних ступенях оно способно переродиться в свою противоположность, поскольку сама идея планирования имплицитно содержит постулат стабилизации формы по обратной связи принцип подавления нового. В этом реальная опасность замораживания наличных производственных и социальных форм, перехода на какой-то ступени от нестабильности

208

к стабильности, от революции к эволюции. Нужно прямо сказать: наука, при всем ее могуществе, предельно беззащитна перед административными налетами. Ее попросту можно «закрыть» или «отменить» под любым благовидным предлогом. Чтобы раз и навсегда избавиться от нестабильности, достаточно сократить финансирование науки и подготовку кадров. К этому же результату может привести и требование тесной связи с производством, участия науки в рационализации существующих технологий. В современном мире оба направления были бы формами самоубийства по неведению.

Вторая опасность связана со стихийным характером процесса социального приспособления. Движение формы производства связано с процессом ценообразования, поскольку именно себестоимость используется в качестве критерия отбора технологий в форму производства. Но шкала стоимости подвижна, на ней нет абсолютного нуля, ее деления

---

смещаются с появлением каждой новой технологии, и то что было сегодня передовым, завтра оказывается устаревшим и нерентабельным, Поймать движение стоимости в систему определений – задача сложная сама по себе, здесь во многом еще приходится полагаться на стихию рынка. Но даже если задача решена, то остается еще принципиальной важности вопрос о цели и внутреннем смысле социального приспособления, о соотношении критериев совершенства для производства, науки, общества, человека. Ясно, что они не совпадают, что именно это несовпадение делает единую социальную ткань живой, производящей и мыслящей, но не совсем ясен общий ориентир трансформаций. Из того обстоятельства, что общество с точки зрения экономической науки становится все более совершенным и приспособленным к условиям среды, еще никак не вытекает движение человека к совершенству. Социальный фетишизм , по нормам которого человек обязан обществу всем, а общество якобы может, на худой конец, и без человека, принимает теперь острейшую форму самоотрицания: общество как система связей производства и регулирования действительно может без человека. Более того, как источник помех и шумов человек постепенно превращается в опасность №1 для устойчивых производственно-социальных систем: его приходится вытеснять из производства и социальных институтов, налаживать меры защиты от человека, изыскивать способы обезвреживания человека в его основной функции – способности мыслить.

Функция подавления мысли понятна и естественна в рамках единой для общества обратной связи, единого оборонительного рефлекса против любого шума, каким бы он ни был по источнику. Функция эта существовала всегда, начиная с мифа и ритуального танца и кончая религией, культом, догмой, «решенным вопросом», причем почти всегда она была не только естественным проявлением стабильности, но и условием существования общества, а также и условием существования человека в его «родовой сущности». Но положение изменилось, в современной постановке вопроса под ударом оказывается именно «родовая сущность». Научно-техническая (и, мы бы добавили, научно-социальная) революция ставит перед человечеством дилемму: либо исчезнуть как вид homo sapiens, либо подчинить себе общество и сохраниться. Исторически известные формы подавления мысля носили очаговый или даже активно-канализирующий характер. Под угрозой крупных

---