ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 12.01.2024
Просмотров: 1336
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
Самосознание и научное творчество.
III. Научно-техническая революция
Способ существования и функции науки
Нестабильность и специфика научного мышления
Нестабильность стихийная и нестабильность осознанная
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОПЫТНОЙ НАУКИ В ЕВРОПЕ XVI – XVIII ВЕКОВ
Индустриальное производство и типологическое развитие
логической картины мира Аристотеля в научные представления о мире
вроде добывания огня, были даны человеку богами»202. Это положение удаленности в корне отличается от непосредственного контакта древнего грека со своими богами, когда, например, Одиссей, проигрывая Аяксу забег, тут же обращается к Афине за помощью: «Дочь Эгиоха, услышь! убыстри, милосердная, ноги!» И Афина немедленно подбрасывает под ноги Аяксу божественный аргумент: «Вдруг на бегу поскользнулся Аякс: повредила Афина – в влажный ступил он помет, из волов убиенных разлитый» (Илиада, XXIII, 770–775). Такая непосредственность в использовании олимпийского формализма удерживает его в рамках оперативной памяти, делает предметом изучения и анализа, чем, собственно, и объясняется огромная роль мифологии в становлении и развитии античной культуры.
Близкое явление наблюдается и в XIV – XVII вв., когда не только христианский бог соединяется с человеком в единое, отрицающее посредников, целое, но и само содержание священного писания стаскивается на почву повседневной эмпирии силами, в первую очередь, искусства. За литературными произведениями, скульптурами, картинами этого периода живут еще библейские сюжеты, но живут они уже примерно тем же факультативным существованием подтекста, когда традиционные сюжеты как таковые ищут полноты воплощения в жизни, а жизнь ищет самовыражения через традиционные сюжеты, использует их на правах средства. Это инструментальное отношение к христианскому наследству активизировало всю историю его становления, приводило в связь с жизнью не только христианство, но и всю античную культуру. Греки, как отмечает Аристотель, действовали в критике наследства избирательно: «...лучшие трагедии слагаются в кругу немногих родов, например, вокруг Алкмеона, Эдипа, Ореста, Мелеагра, Фиеста, Тилефа и всех других, которым пришлось или
225
перенести, или совершить ужасное» (Поэтика, 1453 а). Особенно внимательно греки отнеслись к замечанию Зевса по поводу своеволия человека: «Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют! 3ло от нас, утверждают они; но не сами ли часто гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?» (Одиссея, 1, 32–34). На эту тему писал почти каждый поэт и трагик.
Та же избирательность обнаруживается и в критическом освоении античного наследства в эпоху Возрождения. Петрарка, Бокаччио, Валла, Фичино, Пико де ла Мирандола
, как в своей области Леонардо да Винчи Рафаэль, Тициан, Микеланджело и множество других, довольно быстро выделили из классического наследства studia humana – науки о человеческом в их отличии от studia divina – наук обожественном. Эразм Роттердамский, Лютер, Мюнцер, Вивес, Рабле, Рамус, Монтень связали этот во многом аристократический по началу гуманизм и с реформацией и с нуждами практической жизни.
Нам нет нужды детализировать эту сторону дела. Для целей исследования генезиса науки достаточно будет отметить, что в XIV – XVI вв., в эпоху Возрождения, нестабильность захватывает все стороны жизни. Сепаратизм территориальный входит в связь с сепаратизмом духовным, становление абсолютизма смещает опоры социальности на функционирование денег, порождает избыточный талант и открывает двери накоплению-обновлению. Европа, втянутая в гонку по силе и богатству, становится алчным потребителем нового, если оно представимо в денежной форме, а европейцы начинают осваивать новую психологическую установку, в согласии с которой личность становится высшей ценностью, законодателем и вершителем собственной судьбы. Эта установка нагружена социально как противоречие гражданского и политического, как постоянное бегство из ритуала и возвращение в него с сокровищами-«вкладами», как борьба и соревнование личностей за признание, т.е. за право перехода из гражданского в политическое существование. И хотя первоначально теоретическое осмысление новых условий жизни ведется в теологической форме – другими возможностями эпоха не располагала, а с нуля такие вещи не начинаются – в процессе самосознания эпохи вскоре подключаются и «языческие» элементы – целиком античное наследство. Все это создает в Европе особый климат борьбы и соревнования на всех социальных уровнях.
Восторгаясь завоеваниями науки своего времени и успехами Европы Френсис Бэкон особую роль в становлении нового мира отводил книгопечатанию, пороху и компасу. Это действительно так. Порох позволил Европе создать и освоить военную технику, намного превосходившую технику других частей мира. Компас в соединении с этой техникой и с морским кораблем положил к ногам Европы почти весь мир Книга, а вслед за нею периодика создали в Европе совершенно новый «информационный» климат всеведения, в котором любой человек с незначительными затратами труда и средств оказывается в состоянии знать и судить обо всем, что его интересует, и принять участие в любой отрасли исследований. И все же, пытаясь исследовать историю эта
226
величайших открытий – китов европейской цивилизации, мы останавливаемся в недоумении. Все три кита заимствованы извне, а самое загадочное здесь то, что появились они в Европе не из различных частей мира, тогда их необычную европейскую значимость можно бы объяснить стечением обстоятельств, своего рода «сумасшедшей социальной мутацией», а приплыли они из Китая – страны, достаточно развитой, где они почему-то этой значимости не получили.
Традиционное объяснение этого факта состоит в том, что в Китае-де все эти изобретения оставались на уровне безобидных игрушек, что их требовалось еще связать с другими принципами, «довести», чтобы заставить их работать в европейском смысле слова. Если учитывать дальнейшую историю открытий, это действительно так. «Магнитная рыбка» Китая и европейский компас бесспорные близнецы, но вот уже производные от них принципы дальнодействия, притяжения и отталкивания, валентности-избирательности, магнитного поля, как и практические приложения этих принципов в химии, энергетике, электротехнике, – продукты, безусловно, европейские. И все же традиционные объяснения выглядят явно недостаточными. Прайс и особенно Нидам, исследуя китайскую «науку», обнаруживают, что не только на уровне принципов, но и на уровне приложений Китай намного опережал Европу203. Прайс, например, пишет о судьбе пороха в Китае: «К 919 г. порох использовался в огнеметах, а примерно к 1000 г. – в простых ракетах, бомбах, гранатах и даже в ствольном оружии к 1120 г., когда люди Сун сражались с татарами Чин. Так что побасенки о том, будто эти таинственные люди Востока использовали порох только для фейерверков, – чистейший вздор! Появление этой ключевой военной техники задержалось на Западе по крайней мере до конца тринадцатого столетия»
204. Та же несообразность возникает и с объяснениями судьбы компаса. Попытки аргументировать от Китая - «сухопутной страны», где не было кораблей и не мог появиться решающий для завоеваний Европы синтез: морской корабль – компас – пушки, наталкивается на то простое обстоятельство, что еще в VIII в. китайские экспедиции нанесли на карту неба созвездия Южного полушария, т.е. были, и корабли и все остальное205.
Эти факты усиливают ореол загадочности, вводят в объяснения довольно трудно определимые и неясные по смыслу действия факторы. Нидам, например, просто ссылается на социальные несовершенства Европы: «В традиционном китайском обществе наблюдался постоянный общий и научный прогресс, и прогресс этот был насильственным путем прерван, когда в Европе после Ренессанса начался экспоненциальный рост науки. Китай можно назвать гомеостатичным, кибернетичным, если хотите, но застойным он никогда не был. В некоторых случаях со всей убедительностью можно показать, что фундаментальные открытия и изобретения заимствованы Европой у Китая. Таковы теория магнетизма, экваториальные небесные координаты, экваториальная установка инструментов для астрономических наблюдений, количественная картография, технология литья металлов, детали возвратно-поступательного механизма... механические часы, стремя и конская сбруя, не говоря уже о порохе и всем, что из этого следует. Эти многообразные изобретения и открытия оказали революционизирующее влияние на Европу, но социальный порядок бюрократического феодализма в Китае им пошатнуть
227
не удалось. Природная нестабильность европейского общества может поэтому противопоставляться гомеостатичному равновесию в Китае, причем последнее, по моему мнению, говорит о более рациональной организации общества»206.
Этот последний вывод был бы безукоризненным, если бы «насильственным» путем прервался прогресс не китайской, а европейской науки. Но дело-то обстоит как раз наоборот. Нам кажется, что единственный способ объяснения этого парадокса лежит в рассечении понятий «фундаментальное открытие», «фундаментальное изобретение» на составляющие и в раздельном рассмотрении этих составляющих. Иными словами, загадка остается неразрешимой, пока «фундаментальность», «значение», «ценность» будут примыслены к открытиям и изобретениям на правах чего-то врожденного, возникающего вместе с открытиями и изобретениями. Если же такое рассечение произведено и части ориентированы в противоречии гражданского (открытие, изобретение) и политического (фундаментальность, значение, ценность), то загадка решается довольно просто, ее, по сути дела, решает сам Нидам, когда говорит о государственном характере китайской науки: «...государство оказывало мощную поддержку научному познанию. Хранение записей астрономических наблюдений, полученных за тысячелетия, например, было государственным делом. На средства государства публиковались большие энциклопедии, причем не только литературные, но и медицинские и сельскохозяйственные. Удачно проводились выдающиеся для того времени экспедиции. Можно напомнить о геодезической экспедиции VIII века, в которой исследовалась дуга меридиана от Индокитая до Монголии... Все это указывает на организованный и коллективный характер науки в Китае, тогда как в
Европе наука была обычно частным делом, поэтому в течение многих столетий она отставала. И все же государственная наука и медицина Китая не смогли, когда пришло время, сделать тот качественный скачок, который произошел в западной науке в шестнадцатом и начале семнадцатого столетия»207.
Здесь, видимо, удачнее было бы сказать не «все же не смогли», а «именно поэтому не смогли», тогда все встало бы на место. «Государственный характер» есть, собственно, отсутствие противоречия гражданского и политического, переход науки как гражданской деятельности в политическое существование со всеми вытекающими отсюда последствиями, хорошо известными по феномену «большой науки» XX в.208. Но если научная деятельность отнесена в категорию гражданского бытия, то продукты этой деятельности по своей природе-рождению примерно такие же пустышки, как и любая заморская диковина вроде специй, табака, картофеля, деревьев у дороги, фарфора, которые, попадая в европейский ритуал, либо находят сбыт, способны превратиться в монету, привиться на европейской почве, либо же сбыта не находят и гибнут.
Огромное число инноваций-внедрений в европейский ритуал по схеме «культурного синтеза» или заимствования-присвоения209, значительную часть которых не принято ставить в связь с возникновением опытной науки, остается при всем том свидетельством подготовленности европейского ритуала к процессу обновления. Более того, анализируя механизм инновации-внедрения, мы обнаруживаем, что он, собственно, один и тот же у продуктов инокультурного происхождения, завезенных в Европу
228
мореплавателями, путешественниками, миссионерами, купцами, пиратами, завоевателями, разбойниками, и у продуктов науки: ни те, ни другие не обладают силой «самовнедрения», не имеют врожденной ценности. Все они вынуждены проходить социальный фильтр-оценку, что требует времени, и суть этого фильтра-оценки состоит в соревновании нового с наличным и традиционным. Картофель распространился по Европе не потому, что его привезли из Америки, в этой детали он был такой же случайностью, как и любой другой продукт гражданской заритуальной деятельности, и не потому, что без картофеля было никак невозможно – жила Европа и без картофеля, даже бунтовала против него,– а потому все это случилось, что в матрице европейского рациона питания, кормов и технического сырья картофель потеснил традиционные культуры и получил политическое существование как составная социальной стабильности, которая определяет, концентрирует, предполагает и обеспечивает различные виды социально-необходимой предметной деятельности, тем самым стабилизируя их. Точно так же происходит и с продуктом науки: он либо способен вступить в соревнование с наличными составными социальной стабильности, получить санкцию на политическое бытие и ценность, потеснить или даже вытеснить конкурентов, либо же он неспособен сделать это, тогда продукт науки остается на периферии социальности, пылится в архиве или просто гибнет.
Близкое явление наблюдается и в XIV – XVII вв., когда не только христианский бог соединяется с человеком в единое, отрицающее посредников, целое, но и само содержание священного писания стаскивается на почву повседневной эмпирии силами, в первую очередь, искусства. За литературными произведениями, скульптурами, картинами этого периода живут еще библейские сюжеты, но живут они уже примерно тем же факультативным существованием подтекста, когда традиционные сюжеты как таковые ищут полноты воплощения в жизни, а жизнь ищет самовыражения через традиционные сюжеты, использует их на правах средства. Это инструментальное отношение к христианскому наследству активизировало всю историю его становления, приводило в связь с жизнью не только христианство, но и всю античную культуру. Греки, как отмечает Аристотель, действовали в критике наследства избирательно: «...лучшие трагедии слагаются в кругу немногих родов, например, вокруг Алкмеона, Эдипа, Ореста, Мелеагра, Фиеста, Тилефа и всех других, которым пришлось или
225
перенести, или совершить ужасное» (Поэтика, 1453 а). Особенно внимательно греки отнеслись к замечанию Зевса по поводу своеволия человека: «Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют! 3ло от нас, утверждают они; но не сами ли часто гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?» (Одиссея, 1, 32–34). На эту тему писал почти каждый поэт и трагик.
Та же избирательность обнаруживается и в критическом освоении античного наследства в эпоху Возрождения. Петрарка, Бокаччио, Валла, Фичино, Пико де ла Мирандола
, как в своей области Леонардо да Винчи Рафаэль, Тициан, Микеланджело и множество других, довольно быстро выделили из классического наследства studia humana – науки о человеческом в их отличии от studia divina – наук обожественном. Эразм Роттердамский, Лютер, Мюнцер, Вивес, Рабле, Рамус, Монтень связали этот во многом аристократический по началу гуманизм и с реформацией и с нуждами практической жизни.
Нам нет нужды детализировать эту сторону дела. Для целей исследования генезиса науки достаточно будет отметить, что в XIV – XVI вв., в эпоху Возрождения, нестабильность захватывает все стороны жизни. Сепаратизм территориальный входит в связь с сепаратизмом духовным, становление абсолютизма смещает опоры социальности на функционирование денег, порождает избыточный талант и открывает двери накоплению-обновлению. Европа, втянутая в гонку по силе и богатству, становится алчным потребителем нового, если оно представимо в денежной форме, а европейцы начинают осваивать новую психологическую установку, в согласии с которой личность становится высшей ценностью, законодателем и вершителем собственной судьбы. Эта установка нагружена социально как противоречие гражданского и политического, как постоянное бегство из ритуала и возвращение в него с сокровищами-«вкладами», как борьба и соревнование личностей за признание, т.е. за право перехода из гражданского в политическое существование. И хотя первоначально теоретическое осмысление новых условий жизни ведется в теологической форме – другими возможностями эпоха не располагала, а с нуля такие вещи не начинаются – в процессе самосознания эпохи вскоре подключаются и «языческие» элементы – целиком античное наследство. Все это создает в Европе особый климат борьбы и соревнования на всех социальных уровнях.
Заимствования
Восторгаясь завоеваниями науки своего времени и успехами Европы Френсис Бэкон особую роль в становлении нового мира отводил книгопечатанию, пороху и компасу. Это действительно так. Порох позволил Европе создать и освоить военную технику, намного превосходившую технику других частей мира. Компас в соединении с этой техникой и с морским кораблем положил к ногам Европы почти весь мир Книга, а вслед за нею периодика создали в Европе совершенно новый «информационный» климат всеведения, в котором любой человек с незначительными затратами труда и средств оказывается в состоянии знать и судить обо всем, что его интересует, и принять участие в любой отрасли исследований. И все же, пытаясь исследовать историю эта
226
величайших открытий – китов европейской цивилизации, мы останавливаемся в недоумении. Все три кита заимствованы извне, а самое загадочное здесь то, что появились они в Европе не из различных частей мира, тогда их необычную европейскую значимость можно бы объяснить стечением обстоятельств, своего рода «сумасшедшей социальной мутацией», а приплыли они из Китая – страны, достаточно развитой, где они почему-то этой значимости не получили.
Традиционное объяснение этого факта состоит в том, что в Китае-де все эти изобретения оставались на уровне безобидных игрушек, что их требовалось еще связать с другими принципами, «довести», чтобы заставить их работать в европейском смысле слова. Если учитывать дальнейшую историю открытий, это действительно так. «Магнитная рыбка» Китая и европейский компас бесспорные близнецы, но вот уже производные от них принципы дальнодействия, притяжения и отталкивания, валентности-избирательности, магнитного поля, как и практические приложения этих принципов в химии, энергетике, электротехнике, – продукты, безусловно, европейские. И все же традиционные объяснения выглядят явно недостаточными. Прайс и особенно Нидам, исследуя китайскую «науку», обнаруживают, что не только на уровне принципов, но и на уровне приложений Китай намного опережал Европу203. Прайс, например, пишет о судьбе пороха в Китае: «К 919 г. порох использовался в огнеметах, а примерно к 1000 г. – в простых ракетах, бомбах, гранатах и даже в ствольном оружии к 1120 г., когда люди Сун сражались с татарами Чин. Так что побасенки о том, будто эти таинственные люди Востока использовали порох только для фейерверков, – чистейший вздор! Появление этой ключевой военной техники задержалось на Западе по крайней мере до конца тринадцатого столетия»
204. Та же несообразность возникает и с объяснениями судьбы компаса. Попытки аргументировать от Китая - «сухопутной страны», где не было кораблей и не мог появиться решающий для завоеваний Европы синтез: морской корабль – компас – пушки, наталкивается на то простое обстоятельство, что еще в VIII в. китайские экспедиции нанесли на карту неба созвездия Южного полушария, т.е. были, и корабли и все остальное205.
Эти факты усиливают ореол загадочности, вводят в объяснения довольно трудно определимые и неясные по смыслу действия факторы. Нидам, например, просто ссылается на социальные несовершенства Европы: «В традиционном китайском обществе наблюдался постоянный общий и научный прогресс, и прогресс этот был насильственным путем прерван, когда в Европе после Ренессанса начался экспоненциальный рост науки. Китай можно назвать гомеостатичным, кибернетичным, если хотите, но застойным он никогда не был. В некоторых случаях со всей убедительностью можно показать, что фундаментальные открытия и изобретения заимствованы Европой у Китая. Таковы теория магнетизма, экваториальные небесные координаты, экваториальная установка инструментов для астрономических наблюдений, количественная картография, технология литья металлов, детали возвратно-поступательного механизма... механические часы, стремя и конская сбруя, не говоря уже о порохе и всем, что из этого следует. Эти многообразные изобретения и открытия оказали революционизирующее влияние на Европу, но социальный порядок бюрократического феодализма в Китае им пошатнуть
227
не удалось. Природная нестабильность европейского общества может поэтому противопоставляться гомеостатичному равновесию в Китае, причем последнее, по моему мнению, говорит о более рациональной организации общества»206.
Этот последний вывод был бы безукоризненным, если бы «насильственным» путем прервался прогресс не китайской, а европейской науки. Но дело-то обстоит как раз наоборот. Нам кажется, что единственный способ объяснения этого парадокса лежит в рассечении понятий «фундаментальное открытие», «фундаментальное изобретение» на составляющие и в раздельном рассмотрении этих составляющих. Иными словами, загадка остается неразрешимой, пока «фундаментальность», «значение», «ценность» будут примыслены к открытиям и изобретениям на правах чего-то врожденного, возникающего вместе с открытиями и изобретениями. Если же такое рассечение произведено и части ориентированы в противоречии гражданского (открытие, изобретение) и политического (фундаментальность, значение, ценность), то загадка решается довольно просто, ее, по сути дела, решает сам Нидам, когда говорит о государственном характере китайской науки: «...государство оказывало мощную поддержку научному познанию. Хранение записей астрономических наблюдений, полученных за тысячелетия, например, было государственным делом. На средства государства публиковались большие энциклопедии, причем не только литературные, но и медицинские и сельскохозяйственные. Удачно проводились выдающиеся для того времени экспедиции. Можно напомнить о геодезической экспедиции VIII века, в которой исследовалась дуга меридиана от Индокитая до Монголии... Все это указывает на организованный и коллективный характер науки в Китае, тогда как в
Европе наука была обычно частным делом, поэтому в течение многих столетий она отставала. И все же государственная наука и медицина Китая не смогли, когда пришло время, сделать тот качественный скачок, который произошел в западной науке в шестнадцатом и начале семнадцатого столетия»207.
Здесь, видимо, удачнее было бы сказать не «все же не смогли», а «именно поэтому не смогли», тогда все встало бы на место. «Государственный характер» есть, собственно, отсутствие противоречия гражданского и политического, переход науки как гражданской деятельности в политическое существование со всеми вытекающими отсюда последствиями, хорошо известными по феномену «большой науки» XX в.208. Но если научная деятельность отнесена в категорию гражданского бытия, то продукты этой деятельности по своей природе-рождению примерно такие же пустышки, как и любая заморская диковина вроде специй, табака, картофеля, деревьев у дороги, фарфора, которые, попадая в европейский ритуал, либо находят сбыт, способны превратиться в монету, привиться на европейской почве, либо же сбыта не находят и гибнут.
Огромное число инноваций-внедрений в европейский ритуал по схеме «культурного синтеза» или заимствования-присвоения209, значительную часть которых не принято ставить в связь с возникновением опытной науки, остается при всем том свидетельством подготовленности европейского ритуала к процессу обновления. Более того, анализируя механизм инновации-внедрения, мы обнаруживаем, что он, собственно, один и тот же у продуктов инокультурного происхождения, завезенных в Европу
228
мореплавателями, путешественниками, миссионерами, купцами, пиратами, завоевателями, разбойниками, и у продуктов науки: ни те, ни другие не обладают силой «самовнедрения», не имеют врожденной ценности. Все они вынуждены проходить социальный фильтр-оценку, что требует времени, и суть этого фильтра-оценки состоит в соревновании нового с наличным и традиционным. Картофель распространился по Европе не потому, что его привезли из Америки, в этой детали он был такой же случайностью, как и любой другой продукт гражданской заритуальной деятельности, и не потому, что без картофеля было никак невозможно – жила Европа и без картофеля, даже бунтовала против него,– а потому все это случилось, что в матрице европейского рациона питания, кормов и технического сырья картофель потеснил традиционные культуры и получил политическое существование как составная социальной стабильности, которая определяет, концентрирует, предполагает и обеспечивает различные виды социально-необходимой предметной деятельности, тем самым стабилизируя их. Точно так же происходит и с продуктом науки: он либо способен вступить в соревнование с наличными составными социальной стабильности, получить санкцию на политическое бытие и ценность, потеснить или даже вытеснить конкурентов, либо же он неспособен сделать это, тогда продукт науки остается на периферии социальности, пылится в архиве или просто гибнет.