ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 12.01.2024
Просмотров: 1334
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
Самосознание и научное творчество.
III. Научно-техническая революция
Способ существования и функции науки
Нестабильность и специфика научного мышления
Нестабильность стихийная и нестабильность осознанная
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОПЫТНОЙ НАУКИ В ЕВРОПЕ XVI – XVIII ВЕКОВ
Индустриальное производство и типологическое развитие
логической картины мира Аристотеля в научные представления о мире
181. Но движение от практики к форме научного знания носит уже не конвергентный (от всеобщности мысли), а дивергентный (от требований производства) характер. Это позволяет выделить «производственную» специфику научного мышления, показать его под формой особенного, а не всеобщего.
Подчиняясь принципу различенности – неповторимости, наука ищет новое, ищет за пределами уже найденного. Повтор исключен, и, если бы кто-нибудь заново открыл Америку или закон тяготения, с ним попросту не стали бы разговаривать. Но ищет новое не только наука. В аналогичном режиме запрещенного повтора работает язык (предложения, группы предложений, тексты не повторяются), а также все виды искусств: нельзя заново написать «Войну и мир», или «Данаю» Рембрандта. И все же научная неповторимость существенно отличается от неповторимости других видов. Прайс так иллюстрирует это различие: «Если бы не было на свете Микельанджело или Бетховена, на месте их работ появились бы совершенно другие, непохожие вклады в искусство. Если бы не было на свете Коперника и Ферми, то те же самые вклады были бы сделаны другими людьми»182. Научное новое в значительно большей степени
202
«находка», чем новое в искусстве, поэтому случайное повторение или одновременное появление нескольких «Гамлетов» сразу поднимает вопрос о плагиате, тогда как в науке совпадения – не такая уж редкость. Новое в науке безлично, инвариантно к субъекту и оторвано от него. Это достигается с помощью эксперимента, в котором новое, чем бы оно ни было по природе, получает значение объективно нового и существует дальше уже на правах факта, который не зависит ни от человека, ни от человечества. Смысл этой независимости не исчерпывается принадлежностью к объекту, в независимость входит также идея повтора, копии. Любойможет повторить эксперимент и прийти к тем же результатам. «Для себя» наука видит в этом обстоятельстве залог истинности научного знания, но для производства это условие научной истинности становится условием технологичности научного мышления. В пределах науки число факта не увеличивается, сколько бы, где бы и когда бы его ни проверяли экспериментально: факт всегда остается единичным и отличным от других. Но за пределами науки факт переходит в технологию, где числе, объем и частота развёртывания в серию единиц-циклов становится формой его существования.
Дело, конечно, не обстоит так просто: новое в науке возникает как «абстрактное технологическое вещество» (чистая наука), которое лишь в конечном счете, пройдя переходы к конкретному в прикладных науках, становится в сплаве с наличным знанием новыми технологиями. Однако уже с самого начала поиски нового в науке связаны и ограничены априорной структурой факта, «технологическим новым», что оставляет за пределами поисков уникальное, единичное, не допускающее повтор-проверку. Генезис научного нового ясен: индивидуальное мышление приобретает в эксперименте достоинство объективного знания и через прикладные науки подается на выход в конкретизированной до требований производства форме. Это новое способно войти в «техноценоз» и бороться с другими технологиями за место в производстве. Вместе с тем для понимания специфики научного мышления важен не только генезис (из одного источника берут начало все виды творчества), но и конечный продукт науки – технология, ее способ существования в условиях нестабильности.
Вышеотмечалось, что в условиях стабильности технология не только форма практической деятельности, но также и форма усвоения нового. Как и в биологии вообще, социальный «техноценоз» в период стабильности остается неизменным: приспособление к среде идет через изменение технологий – социальных рефлексов. В период нестабильности эта биологическая картина приспособления радикально меняется: приспособление теперь связано с техноценозом, и функция усвоения нового выводится из технологий в самостоятельную научную область. Практика, однако, показывает, что эта донаучная функция технологий далеко еще не исчезла. М. Корач, например, среди десяти законов «технологической эволюции» первым называет закон снижения себестоимости183. Поэтому анализ идеалов и максим науки как специфической области теоретического мышления не будет полным, если в него не будет включено отношение « науки к технологической эволюции, - к этому основному реликту периода стабильности в производстве, В предельном случае, если все технологии – продукты науки,
203
движение - определенности в самих технологиях (рационализация)
должно, видимо, рассматриваться мерой несовершенства научного продукта, которая имеет смысл запаса технологической прочности или, проще говоря, научного невежества. Совершенный научный продукт – это такая технология, которая в принципе исключает саморазвитие на весь период жизни в форме производства. Омертвление и стабилизация технологий с параллельным развитием нестабильности в техноценозе вводит в технологию и, соответственно, в продукт науки деятельность, «срок жизни». «Смертность» собственно технологий вытекает из того обстоятельства, что скорость процесса приспособления общества прямо пропорциональна скорости изменения наличной формы производства и, следовательно, средний срок жизни технологий должен с развитием нестабильности сокращаться. Отрицая в технологиях изменчивость и усвоение нового,
наука тем самым отрицает вневременной, «вечный» их характер, делает технологии краткоживущими и неизменными структурами. Менее четко, чем в прикладной, но та же тенденция прослеживается и в чистой науке; исследование ссылок показывает, что продукты чистой науки обладают свойством распада, эффект их воздействия уменьшается с «периодом полураспада» от 5 до 15 лет184.
В свете общей ориентации науки на неизменный, смертный и кратко-живущий продукт не совсем, понятной представляется тяга некоторых ученых в «божественное» и вечное: разговоры об искусственном создании жизни или даже «высокоорганизованных» цивилизаций. Взгляд держится, видимо, на путанице: на смешении технологической эволюции с процессом нормальной биологической эволюции. Первая – дренаж технического запаса прочности (ученого невежества) из несовершенных продуктов науки. Вторая, биологическая эволюция – не только дренаж избыточного, но и присвоение нового, в принципе непредсказуемого знания – приспособления. Увлекаясь экстранаучной проблематикой, полезно иметь в виду независимость научной постановки вопроса от времени, что прекрасно показал П. Симонов: «Можете ли вы опровергнуть мысль о том, что разумные существа подобрали планету Земля для гигантского опыта в области экспериментальной эволюции органического мира?»185. Если под «разумными существами» понимаются ученые, то «мысль» опровергается как функцией науки в рамках нестабильности, так и стремлением научного продукта к неизменному и краткоживущему: методы и средства науки не рассчитаны на производство вечного и божественного. Но «мысль» полезна в том отношении, что она показывает реальный смысл экстраполяции технологического запаса прочности в философию. Возникает элементарный фидеизм, хотя божественное здесь берется скорее в форме «бога-футболиста» прагматиков, который обязан «подчиняться правилам игры».
Переориентация социального приспособления с технологии на техноценоз, стабилизация технологий, использование в них принципа активного подавления нового (обратная связь), требование изначального я неизменного совершенства научного продукта как условия эффективного регулирования по обратной связи – все это самым непосредственным образом затрагивает человека. В эпоху стабильности человек с его способностью усваивать новое был «душой» технологии - её «наследственностью», «изменчивостью» и генетическим основанием. Соотношение
204
социального и человеческого можно было характеризовать, как биологическое приспособление общества через человеческое изменение долгоживущих технологий. В период нестабильности общество пытается наладить человеческий тип развития по образу и подобию мышления: построить приспособление на использовании краткоживущих, созданных для нуждмомента технологических определенностей, своего рода «предложений» – моделей поведения. В нестабильности, таким образом, отрицается социально-биологическое ради социально-человеческого, и в этом огромнейший, всемирно-исторический вклад науки. Но переход от биологического к человеческому на социальном уровне далек еще от завершения, он сопровождается таким количеством психологических, экономических и политических осложнений, что существует реальная опасность грандиозных катастроф, которые могут оказать решающее влияние на всю дальнейшую историю человечества.
Пытаясь понять нестабильность в более широком плане, который включал бы не только движение определенности в производстве, но и затрагивал всю совокупность социальных отношений, мы вновь и вновь вынуждены возвращаться к прошлому, к эпохе стабильности. Происходит это не только потому, что как определенность социальной структуры, так и определенность любого рассуждения лежит в прошлом и любое продвижение содержит в проекциях опыта на будущее обязательный стабильный элемент, но и потому также, что для осознания современного момента и современных тенденций крайне важно учитывать совокупный кумулятивный эффект всех предыдущих трансформаций, который, хотя и не дает для будущего однозначных решений, позволяет все, же исключать из анализа решения маловероятные или просто невозможные. Явление кумулятивной определенности характерно для любых нестабильных систем. В литературоведении, например, нет логических процедур, которые дозволяли бы предсказать, «вычислить» новую книгу, но учет всего «литературного стеллажа» с особым вниманием к последним поступлениям позволяет, во-первых, понять, чего не произойдет (ни одна книга стеллажа не появится в будущем), а во-вторых, дифференцированно подойти к неопределенности будущего, оценить ее в градациях вероятности и «понять» новую книгу как действительно новый вклад в определенность стеллажа и новые возможности подхода к будущему. Учет кумулятивного эффекта особенно важен сегодня, когда многие актуальные проблемы теории выглядят явными книгами со стеллажа истории. Если понято и принято, что исторически известные социальные структуры лишь глубоко противоречивые, неустойчивые и неповторимые моменты определенности, книги на стеллаже истории, то, во-первых, кроме силцентростремительных, заставляющих людей объединяться в обществе и вести социальную, жизнь, необходимо, исследовать также и силы центробежные, которые не дают обществу застыть в конечной форме, вызывают движение социальной определенности, а во-вторых, полезно критически оценить субстрат такого движения. Традиционная историография принимала без доказательств, что субстрат истории суть
205
однородная генетическая непрерывность: движение единого и неуничтожимого «что». Естественный в условиях стабильности, такой традиционный подход дает сегодня знаменательные осечки. В рамках традиции мы можем, например, рассуждать о сельском хозяйстве, его формах, нуждах, планировании, организации. Но совершенно невозможно понять в рамках традиции угрозы химиков разделить и отдельно производить вкус и пищу-протеин, чтобы затем смешивать эти разделенные компоненты «перед употреблением». Такой «коктейльный» подход к проблеме пищи переводит все сельскохозяйственное производство в разряд хотя и необходимых, нов общем-то не единственных и, возможно, не лучших моментов определенности в истории нестабильности.
Подчиняясь принципу различенности – неповторимости, наука ищет новое, ищет за пределами уже найденного. Повтор исключен, и, если бы кто-нибудь заново открыл Америку или закон тяготения, с ним попросту не стали бы разговаривать. Но ищет новое не только наука. В аналогичном режиме запрещенного повтора работает язык (предложения, группы предложений, тексты не повторяются), а также все виды искусств: нельзя заново написать «Войну и мир», или «Данаю» Рембрандта. И все же научная неповторимость существенно отличается от неповторимости других видов. Прайс так иллюстрирует это различие: «Если бы не было на свете Микельанджело или Бетховена, на месте их работ появились бы совершенно другие, непохожие вклады в искусство. Если бы не было на свете Коперника и Ферми, то те же самые вклады были бы сделаны другими людьми»182. Научное новое в значительно большей степени
202
«находка», чем новое в искусстве, поэтому случайное повторение или одновременное появление нескольких «Гамлетов» сразу поднимает вопрос о плагиате, тогда как в науке совпадения – не такая уж редкость. Новое в науке безлично, инвариантно к субъекту и оторвано от него. Это достигается с помощью эксперимента, в котором новое, чем бы оно ни было по природе, получает значение объективно нового и существует дальше уже на правах факта, который не зависит ни от человека, ни от человечества. Смысл этой независимости не исчерпывается принадлежностью к объекту, в независимость входит также идея повтора, копии. Любойможет повторить эксперимент и прийти к тем же результатам. «Для себя» наука видит в этом обстоятельстве залог истинности научного знания, но для производства это условие научной истинности становится условием технологичности научного мышления. В пределах науки число факта не увеличивается, сколько бы, где бы и когда бы его ни проверяли экспериментально: факт всегда остается единичным и отличным от других. Но за пределами науки факт переходит в технологию, где числе, объем и частота развёртывания в серию единиц-циклов становится формой его существования.
Дело, конечно, не обстоит так просто: новое в науке возникает как «абстрактное технологическое вещество» (чистая наука), которое лишь в конечном счете, пройдя переходы к конкретному в прикладных науках, становится в сплаве с наличным знанием новыми технологиями. Однако уже с самого начала поиски нового в науке связаны и ограничены априорной структурой факта, «технологическим новым», что оставляет за пределами поисков уникальное, единичное, не допускающее повтор-проверку. Генезис научного нового ясен: индивидуальное мышление приобретает в эксперименте достоинство объективного знания и через прикладные науки подается на выход в конкретизированной до требований производства форме. Это новое способно войти в «техноценоз» и бороться с другими технологиями за место в производстве. Вместе с тем для понимания специфики научного мышления важен не только генезис (из одного источника берут начало все виды творчества), но и конечный продукт науки – технология, ее способ существования в условиях нестабильности.
Вышеотмечалось, что в условиях стабильности технология не только форма практической деятельности, но также и форма усвоения нового. Как и в биологии вообще, социальный «техноценоз» в период стабильности остается неизменным: приспособление к среде идет через изменение технологий – социальных рефлексов. В период нестабильности эта биологическая картина приспособления радикально меняется: приспособление теперь связано с техноценозом, и функция усвоения нового выводится из технологий в самостоятельную научную область. Практика, однако, показывает, что эта донаучная функция технологий далеко еще не исчезла. М. Корач, например, среди десяти законов «технологической эволюции» первым называет закон снижения себестоимости183. Поэтому анализ идеалов и максим науки как специфической области теоретического мышления не будет полным, если в него не будет включено отношение « науки к технологической эволюции, - к этому основному реликту периода стабильности в производстве, В предельном случае, если все технологии – продукты науки,
203
движение - определенности в самих технологиях (рационализация)
должно, видимо, рассматриваться мерой несовершенства научного продукта, которая имеет смысл запаса технологической прочности или, проще говоря, научного невежества. Совершенный научный продукт – это такая технология, которая в принципе исключает саморазвитие на весь период жизни в форме производства. Омертвление и стабилизация технологий с параллельным развитием нестабильности в техноценозе вводит в технологию и, соответственно, в продукт науки деятельность, «срок жизни». «Смертность» собственно технологий вытекает из того обстоятельства, что скорость процесса приспособления общества прямо пропорциональна скорости изменения наличной формы производства и, следовательно, средний срок жизни технологий должен с развитием нестабильности сокращаться. Отрицая в технологиях изменчивость и усвоение нового,
наука тем самым отрицает вневременной, «вечный» их характер, делает технологии краткоживущими и неизменными структурами. Менее четко, чем в прикладной, но та же тенденция прослеживается и в чистой науке; исследование ссылок показывает, что продукты чистой науки обладают свойством распада, эффект их воздействия уменьшается с «периодом полураспада» от 5 до 15 лет184.
В свете общей ориентации науки на неизменный, смертный и кратко-живущий продукт не совсем, понятной представляется тяга некоторых ученых в «божественное» и вечное: разговоры об искусственном создании жизни или даже «высокоорганизованных» цивилизаций. Взгляд держится, видимо, на путанице: на смешении технологической эволюции с процессом нормальной биологической эволюции. Первая – дренаж технического запаса прочности (ученого невежества) из несовершенных продуктов науки. Вторая, биологическая эволюция – не только дренаж избыточного, но и присвоение нового, в принципе непредсказуемого знания – приспособления. Увлекаясь экстранаучной проблематикой, полезно иметь в виду независимость научной постановки вопроса от времени, что прекрасно показал П. Симонов: «Можете ли вы опровергнуть мысль о том, что разумные существа подобрали планету Земля для гигантского опыта в области экспериментальной эволюции органического мира?»185. Если под «разумными существами» понимаются ученые, то «мысль» опровергается как функцией науки в рамках нестабильности, так и стремлением научного продукта к неизменному и краткоживущему: методы и средства науки не рассчитаны на производство вечного и божественного. Но «мысль» полезна в том отношении, что она показывает реальный смысл экстраполяции технологического запаса прочности в философию. Возникает элементарный фидеизм, хотя божественное здесь берется скорее в форме «бога-футболиста» прагматиков, который обязан «подчиняться правилам игры».
Переориентация социального приспособления с технологии на техноценоз, стабилизация технологий, использование в них принципа активного подавления нового (обратная связь), требование изначального я неизменного совершенства научного продукта как условия эффективного регулирования по обратной связи – все это самым непосредственным образом затрагивает человека. В эпоху стабильности человек с его способностью усваивать новое был «душой» технологии - её «наследственностью», «изменчивостью» и генетическим основанием. Соотношение
204
социального и человеческого можно было характеризовать, как биологическое приспособление общества через человеческое изменение долгоживущих технологий. В период нестабильности общество пытается наладить человеческий тип развития по образу и подобию мышления: построить приспособление на использовании краткоживущих, созданных для нуждмомента технологических определенностей, своего рода «предложений» – моделей поведения. В нестабильности, таким образом, отрицается социально-биологическое ради социально-человеческого, и в этом огромнейший, всемирно-исторический вклад науки. Но переход от биологического к человеческому на социальном уровне далек еще от завершения, он сопровождается таким количеством психологических, экономических и политических осложнений, что существует реальная опасность грандиозных катастроф, которые могут оказать решающее влияние на всю дальнейшую историю человечества.
Нестабильность стихийная и нестабильность осознанная
Пытаясь понять нестабильность в более широком плане, который включал бы не только движение определенности в производстве, но и затрагивал всю совокупность социальных отношений, мы вновь и вновь вынуждены возвращаться к прошлому, к эпохе стабильности. Происходит это не только потому, что как определенность социальной структуры, так и определенность любого рассуждения лежит в прошлом и любое продвижение содержит в проекциях опыта на будущее обязательный стабильный элемент, но и потому также, что для осознания современного момента и современных тенденций крайне важно учитывать совокупный кумулятивный эффект всех предыдущих трансформаций, который, хотя и не дает для будущего однозначных решений, позволяет все, же исключать из анализа решения маловероятные или просто невозможные. Явление кумулятивной определенности характерно для любых нестабильных систем. В литературоведении, например, нет логических процедур, которые дозволяли бы предсказать, «вычислить» новую книгу, но учет всего «литературного стеллажа» с особым вниманием к последним поступлениям позволяет, во-первых, понять, чего не произойдет (ни одна книга стеллажа не появится в будущем), а во-вторых, дифференцированно подойти к неопределенности будущего, оценить ее в градациях вероятности и «понять» новую книгу как действительно новый вклад в определенность стеллажа и новые возможности подхода к будущему. Учет кумулятивного эффекта особенно важен сегодня, когда многие актуальные проблемы теории выглядят явными книгами со стеллажа истории. Если понято и принято, что исторически известные социальные структуры лишь глубоко противоречивые, неустойчивые и неповторимые моменты определенности, книги на стеллаже истории, то, во-первых, кроме силцентростремительных, заставляющих людей объединяться в обществе и вести социальную, жизнь, необходимо, исследовать также и силы центробежные, которые не дают обществу застыть в конечной форме, вызывают движение социальной определенности, а во-вторых, полезно критически оценить субстрат такого движения. Традиционная историография принимала без доказательств, что субстрат истории суть
205
однородная генетическая непрерывность: движение единого и неуничтожимого «что». Естественный в условиях стабильности, такой традиционный подход дает сегодня знаменательные осечки. В рамках традиции мы можем, например, рассуждать о сельском хозяйстве, его формах, нуждах, планировании, организации. Но совершенно невозможно понять в рамках традиции угрозы химиков разделить и отдельно производить вкус и пищу-протеин, чтобы затем смешивать эти разделенные компоненты «перед употреблением». Такой «коктейльный» подход к проблеме пищи переводит все сельскохозяйственное производство в разряд хотя и необходимых, нов общем-то не единственных и, возможно, не лучших моментов определенности в истории нестабильности.