ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 12.01.2024
Просмотров: 1322
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
Самосознание и научное творчество.
III. Научно-техническая революция
Способ существования и функции науки
Нестабильность и специфика научного мышления
Нестабильность стихийная и нестабильность осознанная
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОПЫТНОЙ НАУКИ В ЕВРОПЕ XVI – XVIII ВЕКОВ
Индустриальное производство и типологическое развитие
логической картины мира Аристотеля в научные представления о мире
Олимпийское самосознание совершенствует навыки, европейское, в его научной форме, обновляет ритуал путем замены наличных навыков новыми, путем отказа от традиционных «морально устаревших» навыков, что вызывает заметные сдвиги как в распределения совокупной потребности по практическим отношениям к миру, так и в профессиональном распределении человеческой деятельности. Для именного ключа здесь не остается места. Но это вовсе не значит, что в европейском самосознании нет олимпийских и даже доолимпийских включений. Ритуальная характеристика «порядка» – системности и стабильности, которую следует отнести к доолимпийскому типу, а также идея преемственного развития – направленной трансформации, которая явно связана с олимпийским именным ключом, неустранимы из европейского формализма. Отрицание как момент диалектики развития самосознания состоит вовсе не в том, что, поднимаясь на новую ступень, европейское самосознание «с порога отвергает» именные ключи как пережитки проклятой архаики в европейском мышлении. Такое если и происходит, то разве что в головы наших европейских троглодитов и питекантропов, разуму которых европейская культура представлена «чудесами науки» от ватер-клозета до телевизора. Действительный диалектический процесс отрицаний и синтезов идет через освоение и активное использование вклада архаики в историю человеческой мысли, через превращение доолимпийских иолимпийских представлений о «связи всего», «цепи причин» в творческую глину самосознания, в частные моменты более широких и гибких механизмов человеческого познания
50
1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 29
II. Вторичная формация
Переход от архаической, или первичной, формации ко вторичной Маркс связывал с появлением рабства и крепостничества, а также с развитием товарного производства38. Что обмен (вещная связь) существует и в условиях олимпийской цивилизации, не подлежит сомнению. «..Разве кастовый строй, – спрашивает Маркс, – не был определенным видом разделения труда?»39. Но когда речь заходит о коренной ломке олимпийских отношений, то имеется в виду не революционное нарастание роли товарного производства в жизни общества с соответствующим падением роли личностного фактора, а резкая переориентация на новый механизм регулирования и координации человеческой деятельности в условиях, когда действие традиционного
механизма предельно затруднено или даже разрушено. Само по себе товарное производство, а равно и рабство, выступало бы в таком процессе не причиной, а скорее средством трансформации, не активным и формообразующим участником процесса, а его материалом, который, если следовать схеме истинности «по-природе», содержал уже в неразвитом («в себе») виде новый механизм регулирования и координации человеческой деятельности и под действием специфических условий вырос вразвитую, «для себя» форму подобного механизма, оказавшегося в состоянии взять на себя функции ключа. Иными словами, не товарное производство или рабство создает античность, а античность в поисках нового ключа социальности создает и товарное производство, и классическую форму рабства.
Анализ античной ситуации в трудах Маркса, особенно в «Капитале», его пристальное внимание к экономическим исследованиям Аристотеля40 показывают, что товарное производство в античных условиях представлялось не столько формой господствующей и исходной, сколько формой возникающей и в значительной степени производной от разбоя и грабежа – от прямой формы присвоения как успокоенная и мирная его разновидность. «Самый рынок рабов постоянно получает пополнение своего товара – рабочей силы – посредством войн, морского разбоя и т. д. А весь этот разбой, в свою очередь, обходится без посредства обращения, представляя собой натуральное присвоение чужой рабочей силы путем прямого физического принуждения»41. Такая постановка вопроса, при которой основанное на рабстве товарное производство оказывается не причиной, а
продуктом античного способа существования, прямо производна от хода событий в бассейне Эгейского моря и прежде всего от эффекта «миниатюризации», действие которого, судя по данным археологии, начинается с III тысячелетия до н.э., тогда как начало чеканки монеты и становления панэллинского рынка датируется VIII–VII вв. до н. э. Можно бы было приводить множество несообразностей, связанных с использованием эволюционной
51
схемы, по которой развивающиеся отношения товарообмена кое-где (в Средиземноморье, например) подтачивают устои архаической формации, а кое-где, (в Китае, Индии, Месопотамии) не подтачивают. Но, видимо, действительная критика эволюционной концепции должна опираться на вещи более существенные, В нашем случае, раз уж товарное производство выведено из числа причин; положение обязывает к поиску каких-то других сил перехода.
Если заведомо ясно, что в процессе перехода разрушенными оказываются именно ключ и профессионализм, а человек в дополнение к основной профессий пахаря или плотника, или гончара становится еще гражданином и воином, то круг возможных причин такого преобразования сужается до сравнительно небольшого числа явлений, способных вызвать соответствующий эффект. Олимпийская культура, в основании которой положено земледелие, должна оказаться в таких условиях, когда функция «связующего единства», на которой держатся ремесла правящего меньшинства (владыки, чиновники, воины, писаря), становится либо излишней, либо невыполнимой. Первый вариант – отмирание олимпийского государства – не очень реален. Не было еще в истории человечества ни одного социального института, будь то государство или контора по сбору утильсырья, который добровольно решился бы на самоотмену-самоубийство и не нашел бы сотни причин для дальнейшего существования с обязательным расширением штатов. Гораздо более вероятен второй вариант, – насильственная смена олимпийской государственности. Этот вариант мы и примем за основное направление поисков.
1. Эгейское море – колыбель античной культуры
Если взглянуть на карту Греции XI – IV вв. до н. э., нетрудно уловить в ней поразительное сходство с картами метеорологов: плотные краски, покрывающие бассейн Эгейского моря, переходят в более светлые тона на берегах Средиземного и Черного морей. Типичная картина области высокого давления, т. е. чего-то такого, что возникает в Эгейском бассейне и «расползается» на побережье. Расползание принимает форму колонизации – на берега выбрасываются не мусор, не щепки и обломки процесса, не беглецы и эмигранты из эгейского «котла», готовые тут же смешаться с окружением и раствориться в нем, а живые клеточки социальных структур. Пришельцы мигом пускают корни: получают или
захватывают у местных жителей землю, начинают ее обживать и обрабатывать, активно защищаясь от внешних помех военными и экономическими средствами.
Социальная структура этих поселений удивительно однородна Навкратис в Египте и черноморская Ольвия, Наксос в Сицилии и Милет в Ионии, хотя они разделены и пространством и временем, едины по типу организации, который резко отличается от окружающих местных типов доолимпийского или олимпийского образца. В греческих колониях действует закон – источник общеэллинских чувств, ценностей, представлений и предмет гордости эллинов. Выкручиваясь из щекотливого положения, Ясон так объясняет существо своих благодеяний, которые Медея почему-то воспринимает как неблагодарность и подлость:
52
Я признаю твои услуги. Что же
Из этого? Давно уплачен долг,
И с лихвою. Во-первых, ты в Элладе
И больше не меж варваров, закон
Узнала ты и правду вместо силы,
Которая царит у вас. Твое
Здесь эллины искусство оценили,
И ты снискала славу, а живи
Ты там, на грани мира, о тебе бы
И не узнал никто.
(Еврипид, Медея, 649–658).
Закон – не только предмет гордости эллина, нечто отличающее его от «варвара», но и обжитое, понятное каждому отношение. Гераклит даже лингвистические материи объясняет через закон: «Желающий говорить понятно должен так крепко держаться за понятное всем, как город за законы, и еще крепче. Законы же человеческие все питаются от единого божественного, который правит, как хочет, всему довлеет и все себе подчиняет» (Stob, Flor, 1, 173). Но божественное не главное в законе. Скорее как раз наоборот: закон почитается именно как человеческое творение, как установление. Анализируя проблему воспитания гражданских чувств у молодого поколения, Протагор отмечает: «После того как они перестают учиться, государство в свою очередь заставляет их изучать законы и жить сообразно с ними, согласно предписаниям, чтобы не действовать произвольно и наудачу. Подобно тому, как учителя грамоты сначала пишут образцы букв палочкой для письма и лишь тогда дают писчую дощечку детям, еще не умеющим писать, заставляя их обводить начертания букв
, точно так же и государство, начертав законы, изобретения славных древних законодателей, сообразно им заставляет поступать и начальствующих и подначальных» (Платон, Протагор, 326 СД). В законе для грека нет никакой мистики, он – изобретение законодателя, и любой грек мог бы назвать имена выдающихся законодателей – Ликурга, Солона, Клисфена. И все же в самом понятии закона, его сотворенности и установленности людьми кроется явный парадокс. Он связан прежде всего с тем, что явление сопричастности ритуалу, известное любой культуре, оказывается здесь нарушенным в самом центральном пункте. С точки зрения именных ключей это все та же отчужденная знаковая сущность, из которой вылеплен, например, Олимп. Но, во-первых, эта сущность сотворена человеком, а во-вторых, она равнообязательна для «начальствующих и подначальных», она уравнивает в каких-то отношениях всех членов общества. Более того, сотворенный, установленный и отчужденный характер закона подчеркнут настолько, что вот у Солона среди других законов записан и такой: «Кто во время смуты в государстве не станет с оружием в руках ни за тех, ни за других, тот предается бесчестию и лишается гражданских прав» (Аристотель, Афинская Полития, 8, 5). А подвергнуться атимии, лишиться гражданских прав, значило быть проданным в рабство. Ясно, что в таких условиях ни о какой аполитичности, ни о каком равнодушии к делам отечества не могло идти и речи.
Наиболее странными здесь выглядят сотворенность и установленность, странность здесь в том, что законодательная деятельность этого нового типапредполагает представление о ритуале в целом, о социальности
53
как о целостной и вместе с тем конечной структуре. Изобретенная Ликургом Спарта или выдуманные Солоном Афины – две резко различающиеся «конструкции» социального механизма, по существу – полюсы эллинской государственности, но при всем различии подходов и решений оба механизма суть целостности, регуляторы и ключи человеческой деятельности, которые возникли не стихийно, а осознанно, не «по-природе», а «по-установлению». И в этом своем качестве они – вершины политического самосознания индивида. Попытки вырваться из пут ритуала бывали и в олимпийских культурах, первый император династии Хань, например, пробовал бороться с установившимися порядками икитайскими церемониями, но ему твердо сказали: «Можно завоевать империю верхом на коне, но управлять империей с седла нельзя»