Файл: Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги.doc

Социальному ритуалу безразлично происхождение инновации, придет ли она из Америки, из Китая или из науки. И наука с этой точки зрения представляется чем-то вроде новой Америки, случайно открытой в поисках пути в Индию. Наука – это такое место, откуда постоянно привозят множество диковин, часть из которых обладает свойством обращаться в монету, давать «экономический эффект». И поскольку этот экономический эффект не есть нечто привнесенное извне (хотя бывали и прямые вклады в форме золота, награбленных сокровищ, пряностей и т.п.), социальный ритуал XIV–XVI столетий по отношению к инновациям уже можно рассматривать как возникший и функциониру­ющий институт практического ценообразования. Важно, однако, еще раз подчеркнуть безразличие этого механизма к источнику заимствований, именно безразличие образует исходный момент поисков связи практики и философии в едином институте науки.

Если наука в ее функции непосредственной производительной силы понята как частный источник заимствований, имеющий тот же смысл и те же функции, что и Китай или Америка, то сам процесс становления науки должен бы напоминать историю географических открытий, где многое зависит от случая, и далеко не всегда открыватели новых земель сознают, что же они, собственно, открыли. В каком-то смысле так оно и было. Реальные создатели науки могли и представления не иметь о тех результатах, к которым может привести их деятельность. Идет ли речь о создании Лондонского королевского общества из «невидимого коллед­жа» или об организации академий в других странах²¹⁰, везде, кроме, пожалуй, России, дело шло скорее о стихийном полуцеховом объединении ученых, мореплавателей и изготовителей точных инструментов, а не об организации науки как таковой. Роберту Гуку, первому «штатному» ученому, который получал за свой труд вознаграждение от Королевского общества, вменялось даже в обязанность «готовить к каждому из

229

заседаний общества по три-четыре важных эксперимента», т.е. занятия наукой мыслились в нормах ремесла, причем за столь странный труд, предполагавший несколько открытий в неделю, Гук однажды получил в виде компенсации нераспроданный тираж книги о рыбах

---

²¹¹. Но об этой стороне дела, о цеховом и ремесленном в становлении науки, нам еще предстоит говорить особо.

Пока же, подводя некоторые итоги, мы можем отметить, что история европейских заимствований есть вместе с тем и история становления важнейшей составной науки – механизма отбора научного продукта для его включения-внедрения в социальную определенность. Механизм этот, представлен ли он рынком или другим институтом ценообразования, не отпочкован в специально научный институт ценообразования и не будет отпочкован в будущем. И в рассматриваемое, и в наше время он был и остается «всеядным» безличным механизмом, которому глубоко безразличен источник инновации, ее «анкета». Внедрению подлежит все, что дает экономический или политический эффект, т.е. тем или иным способом укрепляет политическое бытие, «оптимизирует» его. На этом пути могут, конечно, воздвигаться препятствия, да и само понимание хорошего и плохого меняется со временем, но в конечном счете попытки остановить или замедлить процесс обновления политического бытия ведут и экономике к отставанию, а в политике к банкротству.

Именно в гонке за власть и богатство, за выживание социальных целостностей в среде себе подобных, которая началась в Европе в эпоху абсолютизма, приходится видеть формирующую силу этого безличного механизма отбора элементов для обновления политического бытия, а вместе с тем и перехода гражданского бытия в политическое; нестабиль­ного и случайного – в стабильное и необходимое. По ходу воздействия этого механизма отбора на политическое бытие менялась и сама структура стабильности, тип ее движения. Этой весьма важной для философской санкции науки деталью нам и предстоит заняться.

---

Индустриальное производство и типологическое развитие

С точки зрения хронологии систематическое воздействие науки на политическое бытие началось сравнительно поздно. «В течение первых двухсот лет, – пишет Блэккет, – с 1600 по 1800, современная наука многому научилась от технологии, но почти ничему не научила технологию. Слишком уж высоко были развиты имеющие тысячелетнюю историю производственные навыки и прежде чем решиться на радикаль­ные усовершенствования технологии, систематизирующей науке предсто­яло еще пройти долгий путь развития... Несмотря на интерес Королевско­го общества к «полезным искусствам», прочный контакт науки и технологии стал совершившимся фактом не раньше последней четверти восемнадцатого столетия»²¹². И все же, при всей хронологической несостоятельности такого подхода, нам следует попытаться выделить хотя бы общую тенденцию в трансформации производственных, да и не только производственных навыков как составных социальной стабильности.

Уже в XV столетии в структуру европейской стабильности оказались включены новые вещные элементы, такие, как самопрялка, педальный

230

ткацкий станок, наливное мельничное колесо, домашний металлургиче­ский процесс, печатный станок, компас, огнестрельное оружие и т.д. Па­раллельно шел и другой процесс – пооперационное разложение сложных навыков и организационное их объединение в мануфактуре. Если в первом случае речь шла о внедрении вещных инноваций, то во втором – о внедрении организационных инноваций. И то и другое давало сравнимый эффект – рост производительности труда за счет уменьшения затрат времени на единицу продукта. Более того, оба этих процесса объединенными усилиями меняли структуру технологии: с одной стороны упрощали ее до элементарных «частичных» операций, а с другой – омертвляли эти частичные операции в механических или организаци­онных связях, т.е. исключали из технологии момент универсальности, факультативности, подвижности, превращая человека либо в привод и мозговой придаток механической или организационной неизменной связи, либо же просто в деталь организационной машины, строго определенную по функции-должности. С появлением наливного колеса, и особенно паровой машины, доля человеческого физического труда, в энергетическом балансе общества начала неуклонно сокращаться, и в XIX в., когда машинное производство начинает играть ведущую роль, человек в социальной структуре становится «мозговым придатком» механической или организационной машины по преимуществу, т.е. спе­циализированным, лишенным каких-либо возможностей творчества регулятором.

---

Средневековье получило в наследство от античности и сохранило характерный для большинства основанных на земледелии обществ тип индивидуальной, сложной, факультативной, профессиональной «вечно-живой» технологии, способной к самообновлению путем рационализации, т.е. путем захвата и включения в основную технологическую схему мелких усовершенствований и улучшений. В описании щита Ахилла у Гомера мы читаем:
Сделал на нем и широкое поле, тучную пашню,

Рыхлый, три раза распаханный пар; на нем землепашцы

Гонят яремных волов, и назад и вперед обращаясь;

И всегда, как обратно к концу приближаются нивы,

Каждому в руки им кубок вина, веселящего сердце,

Муж подает; и они, по своим полосам обращаясь.

Вновь поспешают дойти до конца глубобраздного пара.

(Илиада, XVIII, 541-547).

Ниже идут описания жатвы, сбора винограда. Близкие по смыслу описания можно найти у Гесиода, Вергилия, а в наше время у целого ряда писателей, в том числе и у Шолохова в «Поднятой целине». Здесь Давыдов с товарищами в несколько даже худшем положении – никто им в руки не подает «кубок вина, веселящего сердце», но в принципе картина остается той же: пашня, яремные волы, борозды. Технологическая схема сохранилась, хотя, конечно, и плуг в руках Давыдова не тот, и упряжь иная.

Эти совершенства накоплены навыком как таковым в течение множества поколений по способу, так сказать, условного рефлекса, а возможность подобной преемственной эволюции «вечноживых» навыков

231

заключалась в их факультативности, для нужд момента существовании. Представленная у Гомера связь: поле – быки – пахарь возникает лишь как частная связь элементов, большинство из них может входить и в другие связи, организатором и регулятором которых выступает человек, наиболее универсальный и обязательный элемент для всех технологий, связанных в данном случае с земледелием. Ту же картину мы наблюдаем и в ремесле, где человек также окружен арсеналом орудий, каждое из которых способно под руководством человека входить в типичные и устойчивые сами по себе, хотя и факультативные по отношению к человеку связи или выходить из них. Человек здесь хозяин над арсеналом орудий, их повелитель и организатор, душа живая - технологии. Как земледелец запрягает и распрягает волов, связывая их то с плугом, то с телегой, то еще с чем-нибудь, так и ремесленник соединяет или рассыпает свои инструменты. В актах образования рабочих соединений и разделения этих единств в нерабочее «арсенальное» состояние как раз и кроется возможность арсенального по элементам обновления навыка, его рационализации-эволюции. Плуг останется плугом, телега – телегой, долото – долотом, но они могут «распочковатъ­ся» на семейство телег, плугов, долот, получить специальное назначение, могут оказаться выполненными на другом материале, могут вывести из употребления прежние модели и т.д.

---

Пооперационное разложение, навыка и его организационная коопера­ция в мануфактуре, как и внедрение механических устройств, разными путями ведут к единому результату: исчезает арсенальное нерабочее состояние, «волы» оказываются навечно связанными с «плугом» и «пахарем», становятся нерасторжимой целостностью, которая может меняться только как целостность. А это как раз становится все менее возможным с насыщением технологии механическими вещными связями. Входящая в факультативные связи тройка: человек – плуг – волы продержалась в социальной определённости без изменения схемы несколько тысячелетий. Паровая машина Ньюкомена (1705 г.) не продержалась и восьмидесяти лет, была заменена машиной Уатта. С тех пор процесс замены-выбрасывания идет в нарастающем темпе, и в наше время средний срок жизни технологии составляет 10 – 15 лет.

Пооперационное разложение сложных навыков и омертвление упро­щенных связей в металле привело к тому, что технологии индустриально­го производства потеряли способность к самообновлению по внутренним линиям, потеряли функции «запрягания и распрягания». Эти функции оказались изъятыми из предметной деятельности и политического бытия вообще, их передали внешнему относительно политического бытия институту, что на уровне самой социальной определенности выявилось как переход к новому типу движения и развития через технологическую (политическую) смертность, через моральное старение и дренаж устаревшего оборудования, технологических процессов, организационных схем.

В отличие от эволюции – обновления технологий доиндустриального типа, где совершенствование шло внутренними силами за счет мелких количественных изменений, а преемственность развития опиралась как на устойчивость продукта, имеющего определенную потребительную стои­мость, так и на устойчивость технологической схемы его производства,

232

индустриальное обновление не связано уже этим вторым условием, преемственность здесь опирается лишь на продукт, на функцию, поэтому вчера на место волов, превращенных в абстрактную «тягу», мог прийти трактор, а завтра на место сельского хозяйства, превращенного в абстракцию «поставщика продуктов питания», обещает прийти химия: «Несколько огромных заводов, расположенных в разных местностях страны, богатых углем или нефтью, вырабатывают потребную населению пищу. Занимают они в сумме площадь в несколько сотен квадратных километров. Столь трудоемкое и малоспособное к прогрессу сельское хозяйство отошло в прошлое... Отошла в прошлое и индустрия, снабжаю­щая

---