ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 12.01.2024
Просмотров: 1339
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
Самосознание и научное творчество.
III. Научно-техническая революция
Способ существования и функции науки
Нестабильность и специфика научного мышления
Нестабильность стихийная и нестабильность осознанная
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОПЫТНОЙ НАУКИ В ЕВРОПЕ XVI – XVIII ВЕКОВ
Индустриальное производство и типологическое развитие
логической картины мира Аристотеля в научные представления о мире
сельское хозяйство машинами, горючим, удобрениями, средствами борьбы с полевыми вредителями. Освободилось для более производительной работы 34% населения, занятого в народном хозяйстве и ныне работающего в сельском хозяйстве»213.
Этот новый индустриальный тип развития можно назвать революционным, он связан со скачками качества, но лучше его все-таки называть типологическим, поскольку соревнующиеся за право политического существования, угнетающие и вытесняющие друг друга технологии связаны здесь лишь по продукту и могут восходить к совершенно различным технологическим схемам, в которых эти продукты появляются на свет (паровая машина, двигатель внутреннего сгорания, электродвигатель, газовая турбина, например, или, на уровне индивидуального потребления, спички и зажигалка, лезвие и электробритва и т.д.). Но этот тип развития требует от обновляющей деятельности совершенно новой психологической установки и нового подхода.
Изменения психологической установки связаны с изменениями самой структуры предметной деятельности. Прежде всего это естественное психологическое отчуждение, поскольку, входя в установившиеся формы предметной деятельности, человек обнаруживает их скроенными не по собственной мерке. Они усиливают какую-то одну из многих его способностей и игнорируют остальные. Универсал по природе, человек в предметной деятельности теряет свою универсальность, вынужден входить в политическое бытие общества на правах специализированного, «мозаичного» элемента. К тому же сама эта связь с социальным целым становится все менее прочной. На смену элементу, по которому прописана деятельность человека, в любой момент может прийти другой элемент, и человеку придется, как в свое время английскому крестьянину, либо уступить место овцам и отправиться бродяжничать по дорогам, либо же менять набор навыков, переходить из одной частичности в другую. Конечно, все эти процессы наиболее характерны для современности, для вызванной автоматизацией «технологической безработицы», но суть процесса едина. Чувство, вызывающее настороженное и враждебное отношение к технике сегодня, сродни тому чувству, которое подвигало луддитов на разрушение машин. И это чувство основано на неопределенности, неустойчивости и необеспеченности политического существования.
Предметная деятельность, которая всегда ощущалась как надежная связь человека с миром себе подобных, оказалась в новых условиях – связью иллюзорной и ненадежной. В жизни
человека стала нарастать роль личной составляющей, личного «Я», как естественной и неотторжимой
233
опоры в любых передрягах политического бытия. Что это чувство новое и, во всяком случае, европейское, показывает исполненная драматизма история межкультурных контактов в период экспансии Европы, порабощенные народы, когда колонизаторы пытались насаждать собственные порядки, попросту вымирали214. У них не было вспомогательной опоры на собственное «Я», которая позволяет европейцу мигрировать в поисках приложения сил и талантов. Крушение традиционного политического бытия оказывалось для «туземцев» крушением всех устоев жизни. Лишенные социальной стабильности, они впадали в духовную депрессию, деторождение резко сокращалось, наступали вырождение и гибель215. На этом основании, собственно, и возникла теория, расовой исключительности европейцев216, которая сегодня начисто опровергается данными сравнительных культуроведческих исследований. Дети, вырастающие в европейской социальной среде, становятся европейцами независимо от цвета кожи и этнической принадлежности217. Но факт остается фактом: противоречие гражданского и политического, способность мигрировать из «вязи в связь, опираясь на личное «Я», личность как что-то внешнее политической функции человека, его «должности» – все это свойственно только европейским социальным ритуалам и не находит аналогий в психологических установках других культур.
С другой стороны, обновление в рамках самой предметной деятельности осуществлялось в доиндустриальный период по обычной схеме обновления – коррекции. Любой навык строится по кибернетической схеме, есть единство некоторой последовательности обязательных действий (программа, код) и группы использующих отрицательную обратную связь факультативных действий, которые могут быть, а могут и не быть в конкретном акте выявления навыка, и появление которых целиком производно от выполнения программы. Пока выполнение программы протекает гладко, действия по отрицательной обратной связи отсутствуют, но стоит лишь возникнуть рассогласованию, как тут же обнаруживаются факультативные действия, стремящиеся восстановить программу и обеспечить ее завершение.
В обычных условиях, которые имеют равную силу и для физиологического; и для социального уровней, программа не опредмечивается
, она существует в подсознании как безликий и нерасчлененный стержень поведения, окостеневший в многократных повторах, и требовать его осознания столь же неуместно, как требовать от гражданина Журдена или от большинства из нас сведений о грамматике родного языка, по правилам которой мы говорим всю жизнь. Научиться что-нибудь делать – значит в общем-то «забыть», как это делается, перевести поведение в автоматизм. Но эту истину очень хорошо усваивают только выздоравливающие после длительной и тяжелой болезни, когда всему приходится учиться заново: от сложнейшего искусства передвигаться на двух ногах до не менее сложного искусства сосредоточиваться, не слышать и не видеть лишнего. Практически же все эти сложные искусства усваиваются в раннем детстве, и взрослый здоровый человек редко задумывается, почему именно такими буквами он пишет слева направо, почему трамваи ходят только по своим маршрутам или почему, переходя улицу, нужно посмотреть сначала налево, а потом направо (в Англии это могло бы стоить жизни), а также и о великом множестве других органично вплетенных в наше поведение
234
полезных условностей и ограничений, которые были в свое время достаточно прочно усвоены, переведены в автоматизм-привычку и не менее прочно забыты.
Эта способность усваивать-забывать, уводить под корку то, что еще вчера казалось новым и необычным, распространяется на все виды деятельности, даже на самые тонкие. Никого, например, сегодня не удивляет идея распада. «Просто» тяжелый уран распадается на более легкие элементы. Но стоит лишь вывести это привычное «знание» на предметный уровень аналогий, представить, например, как от удара стол рассыпается на стулья и вентиляторы, как сразу оказывается, что там, под коркой, в области устойчивого, уложившегося, привычного и полузабытого не так уж все стройно, плоско и ясно.
В этих обычных условиях факультативные действия по отрицательной обратной связи работают в резко агрессивном режиме нейтрализации и подавления «шума», т.е. любых отклонений от программы. Если вы спешите на работу, а троллейбус вдруг останавливается, вам менее всего покажутся уместными рассуждения о том, не проистечет ли из этого какой-нибудь пользы. «Все мысли» будут направлены на исправление ситуации, на возвращение ее в норму. Здесь нет исключений, так всегда происходило, происходит и будет, видимо, происходить в любом стереотипе сложившейся предметной деятельности, какой бы сложной и «вдумчивой» эта деятельность ни представлялась. Более того, неуместность рассуждений насчет возможной пользы в самый момент рассогласования налаженного стереотипа вовсе не означает, что в другой обстановке, когда все будет налажено и приведено к норме, можно будет спокойно и трезво обдумать новую ситуацию. Ничего этого не будет, пока помеха не получит частотную характеристику и соответствующее восстановительное поведение по контурам отрицательной обратной связи не войдет в программу. А там оно станет нормой, будет усвоено и забыто. Помеха не обязательно должна ухудшать и усложнять программу. Совсем напротив, возникающий в критической ситуации выбор направляет, как правило, действия к простейшему решению, которое может оказаться проще и оптимальнее исходного варианта.
Когда мы говорим об эволюционном накоплении нового в социальных структурах, о «вечноживых» технологиях, мы имеем в виду именно этот способ преемственного преобразования без нарушения исходной схемы. Практически он господствует в любых культурах, в том числе и в европейской. Характерной его особенностью является то, что программа в процессе любых изменений никогда не бывает опредмечена полностью и осознанными бывают лишь рассогласования: Дело с осознанием программ обстоит примерно так, как у медиков с изучением человека. Медики прекрасно «знают» отклонения-болезни, в большинстве случаев умеют их «лечить», т.е. уничтожать отклонения в пользу нормы. Но что такое человек в его полноте и целостности, медикам знать не дано, да и не требуется: человек для медицины нечто вроде слепого пятна в глазу; он выходит за рамки человека и отказывается иметь дело со здоровым и нормальным человеком. Это естественно и оправданно: из всех болячек мира не сложить одного приличного здоровья, нормы. Целостный взгляд на человека в медицине был бы даже опасен, он открыл бы дорогу тому курсу активной социальной гигиены – насильственному биологическому
235
приспособлению человека к политическому бытию, о чем Хаксли говорил как о «самой революционной революции» и описал в романе «Прекрасный новый мир».
Но как раз это ограничение осознанного и представимого в предметной форме только рассогласованиями и отклонениями, этот медицинский подход к программам, становится совершенно недостаточным в условиях индустриального производства, где связи стабилизированы и омертвлены в металле. Здесь отрицательная обратная связь не может уже стать мостиком к чему-то новому. Условием движения к новому оказывается срыв схемы как целостности в область умопостижения, преобразование ее в этой области и возвращение в преобразованном виде в царство предметной деятельности на правах нового элемента. Этот контур: переход в умопостижение – преобразование – возвращение и есть, собственно, движение от практики к философии, от эмпирически-особенного к абстрактно-всеобщему; тот самый фонтан «запросов практики», который неустанно хлещет в эмпиреи теории и орошает их. Потерянное в индустриальной и отчужденной предметной деятельности искусство «запрягать и распрягать» восстанавливается теперь в области умопостижения как искусство оперирования с элементами арсенала знаний ради создания новых целостных связей на уровне эмпирически-особенного.
Из этого еще никак не следует, что для обеспечения такой обновляющей деятельности нужна именно наука как особый социальный институт. Материал для новых связей может быть получен и в процессе заимствований, и как. случайная информация вроде той, которая заставила Галилея, прослышавшего о работах какого-то голландца или датчанина с линзами, построить телескоп. Непосредственного запроса на науку как на основного и монопольного поставщика нового знания здесь еще нет, но есть бесспорно запрос на две важнейшие научные составляющие: а) на канон построения элементов научного знания и соединения их в целостности, на «грамматику» обновления; б) на арсенально-диссоциированное состояние элементов знания, которые можно было бы «запрягать и распрягать» в царстве умопостижений с гарантией на возвращение в царство предметной деятельности. Первое из этих требований есть требование на философскую секцию обновления. Второе – на создание арсенала диссоциированного знания, на архив науки – научную публикацию.
Этот новый индустриальный тип развития можно назвать революционным, он связан со скачками качества, но лучше его все-таки называть типологическим, поскольку соревнующиеся за право политического существования, угнетающие и вытесняющие друг друга технологии связаны здесь лишь по продукту и могут восходить к совершенно различным технологическим схемам, в которых эти продукты появляются на свет (паровая машина, двигатель внутреннего сгорания, электродвигатель, газовая турбина, например, или, на уровне индивидуального потребления, спички и зажигалка, лезвие и электробритва и т.д.). Но этот тип развития требует от обновляющей деятельности совершенно новой психологической установки и нового подхода.
Изменения психологической установки связаны с изменениями самой структуры предметной деятельности. Прежде всего это естественное психологическое отчуждение, поскольку, входя в установившиеся формы предметной деятельности, человек обнаруживает их скроенными не по собственной мерке. Они усиливают какую-то одну из многих его способностей и игнорируют остальные. Универсал по природе, человек в предметной деятельности теряет свою универсальность, вынужден входить в политическое бытие общества на правах специализированного, «мозаичного» элемента. К тому же сама эта связь с социальным целым становится все менее прочной. На смену элементу, по которому прописана деятельность человека, в любой момент может прийти другой элемент, и человеку придется, как в свое время английскому крестьянину, либо уступить место овцам и отправиться бродяжничать по дорогам, либо же менять набор навыков, переходить из одной частичности в другую. Конечно, все эти процессы наиболее характерны для современности, для вызванной автоматизацией «технологической безработицы», но суть процесса едина. Чувство, вызывающее настороженное и враждебное отношение к технике сегодня, сродни тому чувству, которое подвигало луддитов на разрушение машин. И это чувство основано на неопределенности, неустойчивости и необеспеченности политического существования.
Предметная деятельность, которая всегда ощущалась как надежная связь человека с миром себе подобных, оказалась в новых условиях – связью иллюзорной и ненадежной. В жизни
человека стала нарастать роль личной составляющей, личного «Я», как естественной и неотторжимой
233
опоры в любых передрягах политического бытия. Что это чувство новое и, во всяком случае, европейское, показывает исполненная драматизма история межкультурных контактов в период экспансии Европы, порабощенные народы, когда колонизаторы пытались насаждать собственные порядки, попросту вымирали214. У них не было вспомогательной опоры на собственное «Я», которая позволяет европейцу мигрировать в поисках приложения сил и талантов. Крушение традиционного политического бытия оказывалось для «туземцев» крушением всех устоев жизни. Лишенные социальной стабильности, они впадали в духовную депрессию, деторождение резко сокращалось, наступали вырождение и гибель215. На этом основании, собственно, и возникла теория, расовой исключительности европейцев216, которая сегодня начисто опровергается данными сравнительных культуроведческих исследований. Дети, вырастающие в европейской социальной среде, становятся европейцами независимо от цвета кожи и этнической принадлежности217. Но факт остается фактом: противоречие гражданского и политического, способность мигрировать из «вязи в связь, опираясь на личное «Я», личность как что-то внешнее политической функции человека, его «должности» – все это свойственно только европейским социальным ритуалам и не находит аналогий в психологических установках других культур.
С другой стороны, обновление в рамках самой предметной деятельности осуществлялось в доиндустриальный период по обычной схеме обновления – коррекции. Любой навык строится по кибернетической схеме, есть единство некоторой последовательности обязательных действий (программа, код) и группы использующих отрицательную обратную связь факультативных действий, которые могут быть, а могут и не быть в конкретном акте выявления навыка, и появление которых целиком производно от выполнения программы. Пока выполнение программы протекает гладко, действия по отрицательной обратной связи отсутствуют, но стоит лишь возникнуть рассогласованию, как тут же обнаруживаются факультативные действия, стремящиеся восстановить программу и обеспечить ее завершение.
В обычных условиях, которые имеют равную силу и для физиологического; и для социального уровней, программа не опредмечивается
, она существует в подсознании как безликий и нерасчлененный стержень поведения, окостеневший в многократных повторах, и требовать его осознания столь же неуместно, как требовать от гражданина Журдена или от большинства из нас сведений о грамматике родного языка, по правилам которой мы говорим всю жизнь. Научиться что-нибудь делать – значит в общем-то «забыть», как это делается, перевести поведение в автоматизм. Но эту истину очень хорошо усваивают только выздоравливающие после длительной и тяжелой болезни, когда всему приходится учиться заново: от сложнейшего искусства передвигаться на двух ногах до не менее сложного искусства сосредоточиваться, не слышать и не видеть лишнего. Практически же все эти сложные искусства усваиваются в раннем детстве, и взрослый здоровый человек редко задумывается, почему именно такими буквами он пишет слева направо, почему трамваи ходят только по своим маршрутам или почему, переходя улицу, нужно посмотреть сначала налево, а потом направо (в Англии это могло бы стоить жизни), а также и о великом множестве других органично вплетенных в наше поведение
234
полезных условностей и ограничений, которые были в свое время достаточно прочно усвоены, переведены в автоматизм-привычку и не менее прочно забыты.
Эта способность усваивать-забывать, уводить под корку то, что еще вчера казалось новым и необычным, распространяется на все виды деятельности, даже на самые тонкие. Никого, например, сегодня не удивляет идея распада. «Просто» тяжелый уран распадается на более легкие элементы. Но стоит лишь вывести это привычное «знание» на предметный уровень аналогий, представить, например, как от удара стол рассыпается на стулья и вентиляторы, как сразу оказывается, что там, под коркой, в области устойчивого, уложившегося, привычного и полузабытого не так уж все стройно, плоско и ясно.
В этих обычных условиях факультативные действия по отрицательной обратной связи работают в резко агрессивном режиме нейтрализации и подавления «шума», т.е. любых отклонений от программы. Если вы спешите на работу, а троллейбус вдруг останавливается, вам менее всего покажутся уместными рассуждения о том, не проистечет ли из этого какой-нибудь пользы. «Все мысли» будут направлены на исправление ситуации, на возвращение ее в норму. Здесь нет исключений, так всегда происходило, происходит и будет, видимо, происходить в любом стереотипе сложившейся предметной деятельности, какой бы сложной и «вдумчивой» эта деятельность ни представлялась. Более того, неуместность рассуждений насчет возможной пользы в самый момент рассогласования налаженного стереотипа вовсе не означает, что в другой обстановке, когда все будет налажено и приведено к норме, можно будет спокойно и трезво обдумать новую ситуацию. Ничего этого не будет, пока помеха не получит частотную характеристику и соответствующее восстановительное поведение по контурам отрицательной обратной связи не войдет в программу. А там оно станет нормой, будет усвоено и забыто. Помеха не обязательно должна ухудшать и усложнять программу. Совсем напротив, возникающий в критической ситуации выбор направляет, как правило, действия к простейшему решению, которое может оказаться проще и оптимальнее исходного варианта.
Когда мы говорим об эволюционном накоплении нового в социальных структурах, о «вечноживых» технологиях, мы имеем в виду именно этот способ преемственного преобразования без нарушения исходной схемы. Практически он господствует в любых культурах, в том числе и в европейской. Характерной его особенностью является то, что программа в процессе любых изменений никогда не бывает опредмечена полностью и осознанными бывают лишь рассогласования: Дело с осознанием программ обстоит примерно так, как у медиков с изучением человека. Медики прекрасно «знают» отклонения-болезни, в большинстве случаев умеют их «лечить», т.е. уничтожать отклонения в пользу нормы. Но что такое человек в его полноте и целостности, медикам знать не дано, да и не требуется: человек для медицины нечто вроде слепого пятна в глазу; он выходит за рамки человека и отказывается иметь дело со здоровым и нормальным человеком. Это естественно и оправданно: из всех болячек мира не сложить одного приличного здоровья, нормы. Целостный взгляд на человека в медицине был бы даже опасен, он открыл бы дорогу тому курсу активной социальной гигиены – насильственному биологическому
235
приспособлению человека к политическому бытию, о чем Хаксли говорил как о «самой революционной революции» и описал в романе «Прекрасный новый мир».
Но как раз это ограничение осознанного и представимого в предметной форме только рассогласованиями и отклонениями, этот медицинский подход к программам, становится совершенно недостаточным в условиях индустриального производства, где связи стабилизированы и омертвлены в металле. Здесь отрицательная обратная связь не может уже стать мостиком к чему-то новому. Условием движения к новому оказывается срыв схемы как целостности в область умопостижения, преобразование ее в этой области и возвращение в преобразованном виде в царство предметной деятельности на правах нового элемента. Этот контур: переход в умопостижение – преобразование – возвращение и есть, собственно, движение от практики к философии, от эмпирически-особенного к абстрактно-всеобщему; тот самый фонтан «запросов практики», который неустанно хлещет в эмпиреи теории и орошает их. Потерянное в индустриальной и отчужденной предметной деятельности искусство «запрягать и распрягать» восстанавливается теперь в области умопостижения как искусство оперирования с элементами арсенала знаний ради создания новых целостных связей на уровне эмпирически-особенного.
Из этого еще никак не следует, что для обеспечения такой обновляющей деятельности нужна именно наука как особый социальный институт. Материал для новых связей может быть получен и в процессе заимствований, и как. случайная информация вроде той, которая заставила Галилея, прослышавшего о работах какого-то голландца или датчанина с линзами, построить телескоп. Непосредственного запроса на науку как на основного и монопольного поставщика нового знания здесь еще нет, но есть бесспорно запрос на две важнейшие научные составляющие: а) на канон построения элементов научного знания и соединения их в целостности, на «грамматику» обновления; б) на арсенально-диссоциированное состояние элементов знания, которые можно было бы «запрягать и распрягать» в царстве умопостижений с гарантией на возвращение в царство предметной деятельности. Первое из этих требований есть требование на философскую секцию обновления. Второе – на создание арсенала диссоциированного знания, на архив науки – научную публикацию.