Файл: Братусь Б.С. - Аномалии личности.pdf

 честно, но не любить конкретных людей; любить близких, свою семью, свою

группу, «кучу», но быть равнодушным к чужим, «дальним» и т. п.) есть гибель под-
линной  любви, пресекновение  ее  развития. Выход  здесь, конечно, не  в
отворачивании от «близких» ради «дальних» или, напротив, в жертве «дальними»
ради «близких», а  в  полном  и  широком  развертывании  природы  любви  как
человеческого, т. е. не  имеющего  окончательных  границ, трансцендирующего
отношения.

Вовсе  не  похвально, например, перешагивая  ближнего, считать  единственно

достойным предметом любви все человечество — это будет не любовь, а гордыня,
пьедестал для снисходительного, сверху вниз, отношения к людям, простой способ
самоутверждения (недаром  говорят — легко  любить  человечество, но  не  легко
любить  человека). Подлинная  любовь  к  человечеству  начинается  с  любви  к
конкретному ближнему, с раскрытия  в нем человеческой сути и  восхищения  этой
сутью, с  постепенного  постижения  его  как  образа  Человечества. Снятие
противопоставления  между  ближним  и  дальним «заключается  в  том, чтобы  в
ближнем узреть и вызвать к жизни дальнего человека, идеал человека, но не в его
абстрактном, а  в  его  конкретном  преломлении»,— пишет  С. Л. Рубинштейн

55

.

Тогда и человечество, если мы дорастем до того, чтобы позволить себе назвать его
предметом  своей  любви, будет  не  безликой  массой  и  не  пестрой, малопонятной,
разноязыкой  толпой, мелькающей  в  кадрах  кино  или  телевидения, а  собранием,
связью  конкретных  людей, которые  при  всей  их  непохожести  друг  на  друга, при
всей их реальной заземленности и далекости от идеализированных представлений
составляют  единый, бесконечно  совершенный  в  своем  потенциальном  развитии
род.  Прекрасна  древняя  мудрость:  «самый  главный  для  тебя  человек  —  тот,  с
которым ты говоришь сейчас», ибо в каждом — человечество и человечество — в
каждом.

Только будучи способным на такое отношение к другому, через это отношение

человек осознает, принимает (не теоретически, не усилием верования, а как здесь-
и-теперь-реальность) и  себя  как  равносущного  роду, как  самоценность. Это
открытие (что  является  парадоксом  для  логики  житейского  сознания) тем  оче-
виднее, ярче, полнее, чем 

в 

большей 

степени 

человек 

способен

«децентрироваться», отречься  от  себя, чем  больше он  забывал, «терял» себя ради
другого. Эта

42

«потеря» и  осуществляется  в  наибольшей  степени  в  акте  любви. «Подлинная

сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть
себя в другом «я» и, однако, в этом исчезновении и забвении впервые обрести себя
самого и овладеть собою»

5в

.

Таким  образом, на  поставленный  выше  вопрос — дано  ли  человеку

непосредственное  постижение  своей  родовой  сути  в  целостном  и  самоочевидном
восприятии себя? — можно ответить положительно: дано в способности любить, в
способности к развитию этого отношения к миру.

До  сих  пор  мы  говорили  о  творчестве,  о  вере  в  будущее,  о  целеполагании  и

самопроектировании, о позитивной свободе и свободном волепроявлении, о любви
как  способе  постижения  человеческой  сущности. Но  жизнь  каждого  человека
конечна, смерть  обрывает  все  названные  движения, и  одно  сознание  этого  факта

ставит проблему

ответственности

 за содержание своей жизни, каждого ее дня и

часа в число первейших. Это ответственность * перед обществом, перед прошлыми
и  будущими  поколениями, перед  конкретными  людьми — близкими  и  далекими,
перед  начатым  тобой  делом, перед  созданными, выношенными  тобой  образами,
представлениями о  жизни, которые  вне  тебя, без  твоего  участия  реализованными
быть  не  могут;  это  ответственность  перед  самим  собой  за  свою  осуществленную
или  неосуществленную,  искаженную  тобой  (и  не  кем  иным,  как  тобой)
человеческую  сущность. «...Наличие  смерти,— писал  С. Л. Рубинштейн,—
превращает  жизнь  в  нечто  серьезное, ответственное, в  срочное  обязательство, в
обязательство,  срок  выполнения  которого  может  истечь  в  любой  момент»

5Э

. Эта

серьезность, ответственность  не  означает  забвения  радости, ощущения  полноты
жизненного  момента, но  оттеняет, придает  ему  цену, выявляя  главное  и
второстепенное, существенное и наносное. Подлинная ответственность — это

* Следует, конечно, отличать  эту  психологическую  ответственность  от

ответственности юридической, которая понимается как обязанность, исполняемая в
силу  государственного  принуждения  или  приравненного  к  нему  общественного
воздействия, тогда  как  добровольное  исполнение  обязанности  юридической
ответственностью  не  является

57

. Что  касается сугубо конкретно-психологических

аспектов  изучения  ответственного  поведения, существующих  здесь  методов  и
основных  проблем,  то  с  ними  можно  познакомиться,  прочтя  монографию  К.
Муздыбаева

58

.

43

 не  фрейдовский  пресс «сверх-я» на  слабую  душу  человека, а  условие  его

возвышения  и  приобщения  к  Человечеству, его  нуждам, заботам, страданиям  и
радостям.

Осознание конечности своего бытия впервые во всей его грандиозности ставит

вопрос  о

смысле  жизни, заставляя

  искать  этот  смысл  в  том,  что  превосходит

конечную индивидуальную жизнь, что не уничтожимо фактом смерти.

Что  переживет  нас? Вещь  истлеет, и  имя  забудется. Переживают  нас  дела,

вернее, последствия  наших  дел  и  поступков, их  отражение  в  судьбах  других,
людей. Дела эти и поступки можно, отвлекаясь от частностей, свести к двум видам.
В одних случаях они направлены на утверждение человека как самоценности, его
развития  как  потенциально  бесконечного, вне  любых «заранее  установленных
масштабов» (в  нравственно-оценочном  плане  такие  дела  и  поступки  обычно
именуют добрыми). В других случаях обнаруживается направленность на попрание
человека, отношение  к  нему  как  к  средству, вещи, его  развитию  как  заранее
определимому  и  конечному (такие  дела  и  поступки  большей  частью  именуют
злыми). Дела  и  поступки  первого  вида — основа  приобщенного  к  родовой
сущности  самосознания (через  означенный  выше «парадокс  самосознания» —
возникновение  отношения  к  себе  через  отношение  к  другим). Дела  и  поступки
второго  вида — основа  самосознания, отъединенного  от  этой  сущности  и
замкнутого  на  самом  себе. Отсюда  самосознание  первого  вида  способно  к
обретению далеко выходящего  за  границы собственного конечного бытия  смысла
жизни, в  то  время  как  самосознание  второго  вида  к  такому  обретению
принципиально не способно: в жизни других, как и в своей жизни, оно усматривает
лишь  обрывок, островок  в  океане  времени, который  исчезает  после  смерти  без
следа, войну каждого за себя и всех против всех.

И хотя зло, как некая обобщенная категория, сопутствует человечеству и имеет

такой  же  срок  своего  существования, как  и  добро, человек  со «злым» само-
сознанием,  видя  во  всех  средство,  вещь,  и  сам  становится  вещью,  конец  которой
положен ее физическим износом. Самосознание добра, напротив, видя в других не
вещную, не обменную ценность, обретает тем самым и собственную не обменную
ценность, собственную

44

причастность к роду человеческому. Поэтому  смысл  жизни  человека и  смысл

жизни человеческого рода просто не могут существовать один вне другого, ибо и
то и другое (осознанно или чаще неосознанно) решается человеком всегда по сути
синхронно, одновременно, так  как  по  своей  природе  человек  не  существует, не
находит себя вне отношения к обществу, а в пределе — и к человечеству в целом.
Даже  такая  позиция, как «моя  хата  с краю», «гори  все  синим пламенем, лишь бы
мне (моей  семье) хорошо  было», есть  одновременно  позиция  в  отношении
остального человечества, есть определенное решение смысла жизни человеческого
рода  и  каждого  его  члена  в  отдельности, представляемого  в  данном  случае  как
стремящегося  грести  под  себя, жить  ради  своих  узкоэгоистических  или  узко-
групповых интересов.

Связь зла и смерти (не физической, а духовной), добра и бессмертия (тоже не

физического, а  в  памяти, душе  народной  и  общечеловеческой) — излюбленная
тема  легенд  и  преданий. Не  обходят  вниманием  эту  тему  и  художественная

литература, поэты и писатели. Значительный след оставили разработки этой темы в
трудах  мыслителей  и  философов  прошлого.  «Глубокая  связь  вопроса  о  смысле
человеческой жизни с проблемой долголетии, смерти и бессмертия человека,— пи-
шет, например, И. Т. Фролов,— прослеживается через  всю  историю  философии и
науки, и ее хорошо выразил уже Сенека, сказавший, что важно не то, долго ли, а
правильно  ли ты  ее  прожил.  Всякая  жизнь,  хорошо  прожитая,  есть  долгая  жизнь,
отмечал и Леонардо да Винчи. Эту же мысль подчеркивал и Монтень, говоря, что
мера жизни не в ее длительности, а в том, как вы ее использовали. Ясно, что мера
жизни  определяется  здесь  ее  человеческой, т. е. социально-личностной  и
нравственной, формой»

60

.

Развивая  эту  тему, можно  было  бы  сказать, что  краткий  по  времени  отрезок

жизни способен вместить целую вечность, тогда как долгое время прожитой жизни
— оказаться  пустым, изолированным  мгновением. Согласно  старой  грузинской
притче, на  каждом  надгробии  одного  забытого  древнего  кладбища  было  кроме
даты рождения и смерти выбито: этот человек прожил один час, этот — день, этот
— три  года, этот — десять  лет, этот  не  жил  вовсе. Речь  шла  не  об  отпущенных
календарных сроках, которые были относительно

45

 равны, а о сроках жизни, наполненных высоким человеческим смыслом *.
К  сожалению, насущные  смысложизненные  проблемы  бытия  крайне  мало

затрагиваются  в  современных  науках  о  человеке, и  в  том  числе  философии **.
Между  тем, коль  скоро  смысл  жизни  обретается  в  отношении  к  тому, что
превосходит  индивидуальную  жизнь,  то  встают  вопросы:  что  есть  это
превосходящее? является ли оно конечным (а вместе с ним оказывается конечным
и найденный нами смысл) или бесконечным, неуничтожимым (тогда бесконечным
становится  и  найденный  смысл)? Понятно, что  человека  по-настоящему  может
удовлетворить лишь последний смысл как единственно отвечающий, релевантный
его «безмасштабному» развитию. Но  оппозиция «конечного» и «бесконечного»
смысла  есть  не  что  иное, как  оппозиция «смертности» и «бессмертия» человека.
Всякое конечное основание смысла жизни — утверждение

* о,...-   - -
* Ясно, что  речь  идет  о  чисто  человеческом, духовном  измерении, категории

вечности, т. е. не  о  том, что  определено  самим  по  себе  бесконечным  течением
времени, а  скорее  о  том, что  проступает  сквозь  время, способно  свершаться  в
любой день и час. Или, напротив, не свершаться, исчезать в погоне за преходящим.
И  если  это  становится  массовым, превалирующей  формой — говорят  о  без-
временье. Физически  время  течет  как  обычно, оно  может  быть  занято  весьма
разнообразной  и  кипучей  деятельностью, теряется  лишь  связь  с  вечным,
непреходящим, а значит — теряется подлинная связь, сцепление со всеми другими
временами человечества, «связь времен». Известна формула: «бессмертие человека
в бессмертии человечества», однако человечество вечно нс потому, что никогда не
прекратит своего существования (гарантии тому нет), а потому и до тех только пор,
пока  борется, отстаивает, служит  вечным, непреходящим  ценностям  и  истине,
постоянно и объективно испытующим нас, но вне нас не могущим олицетвориться
и быть.

** Так, И. Т. Фролов, отмечая, что  современная  наука  открыла  многое  в

понимании  биологического  и  социального  смысла  жизни  и  смерти  человека,
справедливо  указывает  на  слабость  в  разработке  индивидуально-психологических
проблем  смысла  жизни, смерти  и  бессмертия  человека, в  отношении  которых
«нужны  не  только  «чисто»  научные  подходы...  но  и  философские,  то,  что  Л.  И.
Толстой  называл  мудростью, отказывая  в  ней  науке  своего  времени... Однако
многие  относящиеся  сюда  важные  мировоззренческие, социально-этические  и
гуманистические проблемы, волнующие каждого человека, по-прежнему еще мало
занимают  науку. В  результате  мы  оставляем  открытой, неудовлетворенной
значительную  часть  жизни  человеческого  духа...»

6

'.  Проблемы  смысла  жизни

практически не  затрагиваются  ни в школе (на пагубность  этого положения  не раз
обращал  внимание  В. А. Сухомлинский), ни  в  вузе. «Студент  высшего  учебного
заведения (не  говоря  уже  о  школьнике),— констатирует  Л. Н. Коган,— на
протяжении 4—5 лет  изучения  общественных  наук  может  ни  разу  не  услышать
слов «смысл жизни»»

62

.

46

смертности человека (опять же не физической, а его дел, поступков, борений,

страданий, мыслей, желаний), нахождение бесконечного основания такого смысла
равносильно  утверждению  бессмертия  человека. И  коль  скоро  человек  ищет