Файл: Блейлер Э. - Аффективность, внушение, паранойя.pdf

46

смысле  современной  жизни; конечно, все  правы, поскольку  речь  идет  об
аффективной ценности религиозных потребностей). Уже одно это свидетельствует
о том, что с логической ценностью религиозных вопросов дело обстоит не совсем
благополучно. Таким  образом, политические  и  религиозные  убеждения
управляются  силой  логики  только  в  исключительных  случаях, вообще  же  они
зависят  от  влияния  верований  окружающих  лиц. В  то  время, как  в  области
политики (по  крайней  мере, у  образованного  человека) имеется  достаточно
предпосылок  для  того, чтобы  прийти  к  приблизительно  объективному  решению,
религиозные  догмы  и  представления  часто  в  достаточной  мере  противоречат
простой логике для того, чтобы подвергнуться критике.

Таких  совместно  действующих  аффективных  моментов, которые  придают

религиозным  влияниям  непреодолимую силу  внушения, очень много. Я хотел бы
только  напомнить  об  их  связи  с  любовью  к  родителям, со  всеми  эмоционально
окрашенными воспоминаниями юности, со всеми важнейшими событиями в жизни
и с играющей немаловажную роль заботой об устройстве своего существования в
этом  мире  и  о  блаженстве  в  загробной  жизни. Какие  мощные  аффекты
проявляются в месте благодати, где происходят чудеса — может себе представить
каждый, кто делал когда-либо попытку уяснить себе эти соотношения.

Таким образом, дело  доходит  до того, что  именно  из-за этих вещей, весьма

сомнительных с  точки зрения логики, но имеющих интенсивную  эмоциональную
окраску,  люди  разбивают  друг  другу  головы и  что  даже  весьма  почтенные  люди
легко  прибегают  во  время  борьбы  с  враждебными  партиями  к  сомнительным
средствам. В  этих  случаях, как  и  вообще  в  жизни, аффект  и  внушение  тормозят
возникновение 

противоположных 

ассоциаций, затрудняют 

понимание

правильности  других  взглядов  и  притупляют  сознание  нечестности  избранных
способов борьбы.

Совершенно 

ясной 

представляется 

роль 

аффективности 

при

«самовнушении» Оно  возникает  только  под  влиянием  сильных  аффектов. К
сожалению, у  здоровых  на  него  обращали  еще  слишком  мало  внимания, но  тем
важнее  его  значение  в  области  патологии, где  оно  часто  выступает  в  картине
болезни  на  первый  план  или  является  причиной  болезни. Все  травматические
неврозы сведены теперь к самовнушению, вызванному аффективно окрашенными
представлениями; точно также и прочие неврозы являются следствием какого-либо
бессознательного  или  сознательного  представления  о  непосредственной  или
косвенной  выгодности  болезни. Вышеприведенный  пример  с  отцом  семейства,
пережившим  железнодорожную  катастрофу, я  мог  бы  с  одинаковым  успехом
привести в тех же выражениях в качестве доказательства как силы внушения, так и
аффективности. Самовнушение, подобно  внушению  вообще, представляет  собой
ничто иное, как одно из проявлений известного нам аффективного механизма.

Далее общеизвестно, что вне патологических состояний (при аффекте страха,

но  вместе  с  тем  и  при  аффектах  удовольствия) идеи, соответствующие  чувству,
легко  могут  быть  восприняты  без  всякой  критики, что  во  время  усталости  на
пустынной  дороге  мы  легко  принимаем  каждый  шум  за  грохот  телеги, которая
могла бы нас подвезти, и что человек, изнывающий от жажды в пустыне, видит в
каждом неясном очертании почвы воду.

Куэ  непозволительно  расширил  понятие  о  самовнушении. Само  собой

разумеется, что  действие  внушения  зависит  непосредственно  не  от  воли  или
какого-либо  другого  качества  внушающего  лица, а  от  аффективной  установки
внушаемого  по  отношению  к  данной  идее; если  кто-либо  может  произвольно

47

придать  определенной  идее  силу  внушения  по отношению  к  самому  себе,  то  это
очень  хорошо;  но  это  возможно  лишь  для  весьма  немногих,  и  Куэ  забывает,  что
именно  внушающее  влияние  его  личности  делает  возможным  возникновение  так
называемого им самовнушения.

В  качестве  аналогии  между  внушаемостью  и  аффективностью  следует

упомянуть  еще  о  следующем: если  человек  обращает  внимание  на  механизм
какого-либо  внушения, то  осуществление  последнего  становится  более  трудным.
Общеизвестно, что внимание оказывает такое же действие и на чувства, в то время
как  интеллектуальные  процессы  в  противоположность  аффективным  протекают
более успешно при напряжении внимания.

Каждому исследователю бросалось в глаза, что болевые ощущения в гораздо

большей мере доступны внушению, чем другие ощущения. Гораздо легче внушить
анальгезию, чем анестезию какого-либо другого чувства. И при истерии анальгезия
встречается чаще и в более выраженной форме, чем анестезия. В данном случае это
отличие касается также и рефлексов; все рефлексы, которые вызываются болью и
неприятными  ощущениями, часто  отсутствуют  при  этой  болезни, другие  же
рефлексы  почти  никогда  не  отсутствуют. К  первым  относятся  мышечные
сокращения, изменения 

дыхания 

при 

болезненных 

раздражениях,

конъюнктивальный  и  глоточный  рефлексы  и т. д. Мы  видим  часто  такую  же
дифференциацию и при кататонии, которая пользуется теми же механизмами, что
и истерия.

Объяснение этого феномена с точки зрения нашей трактовки представляется

само  собой  понятным. Обычные  ощущения  органов  чувств  знакомят  нас  с
определенными 

соотношениями, существующими 

во 

внешнем 

мире,

безотносительно  к  значению  последних  для  нашего  Я. Однако, из  всего  этого
бесконечного  количества  раздражений, воздействующих  на  наши  органы  чувств,
мы замечаем сознательно только небольшое число их, а именно те, которые стоят в
связи  с  существующей  у  нас  в  данный  момент  целью.  Ту  же  самую  музыку,
которая приковывает мое внимание во время концерта, я совершенно не замечаю,
когда  я  занят  письменной  работой. Выбор  впечатлений, передаваемых  органами
чувств, происходит  в  зависимости  от  интереса  и  определяется  тем  процессом,
который мы называем вниманием.

Совершенно  иначе  обстоит  дело  с  болью. Она  возникает  для  того, чтобы

направить  внимание  на  другие  пути, чтобы  заставить  индивида  изменить
направление  внимания. Она  свидетельствует  о  происшедшем  нарушении
целостности нашего тела и указывает, таким образом, на событие, которое является
одним  из  важнейших  для  высших  позвоночных  животных. Обычно  внимание  не
может  устоять  против  отвлекающей  силы  боли: „самая  лучшая  философия  не
помогает  при  зубной  боли». В  противоположность  этому  существуют  другие
важные для организма интересы, которые при известных обстоятельствах требуют
подавления боли. Во время боя все внимание направлено на то, чтобы не оказаться
побежденным, и  лишь  очень  мало  внимания  уделяется  полученным  ранениям.
Голодное животное должно без рассуждений рискнуть возможностью причинения
ему некоторой боли для того, чтобы схватить добычу; продолжение рода важнее,
чем  сохранение  индивида; пес  терпит  в  течение  многих  дней  голод  и
всевозможные  злоключения  для  того, чтобы  сблизиться  с  самкой. Все  эти
жизненно  важные  процессы  сопровождаются  сильными  аффектами; наиболее
важной цели соответствует наиболее сильный аффект. Таким образом, боль может
быть выключена лишь с помощью эмоционально окрашенных представлений или

48

же  —  если  мы  примем  во  внимание  только  сущность  последних  —  с  помощью
чувств  и  аффектов, но  тогда  это  достигается  уже  сравнительно  легко. Солдат  не
замечает иногда в пылу сражения, что у него прострелена рука; в состоянии страха
мы  приносим  в  жертву  целость  нашего  тела; тщеславие  делает  более  или  менее
безболезненной операцию, направленную к устранению дефектов внешности.

Конечно, в каждом данном случае нельзя просто сказать: восприятие органов

чувств  направляется  с  помощью внимания  на  какой-либо  другой  объект, болевое
же  ощущение  выключается  с  помощью  другого  аффекта. Все  психическое
слишком  сложно  для  того, чтобы  его  можно  было  втиснуть  в  такие  простые
формулировки. Ведь  внимание  само  определяется  чувствами, последние  могут
быть в свою очередь подавлены с помощью какого-либо важного восприятия и т. д.
Коротко  говоря, оба  эти  вида  воздействия  на  психику  никогда  не  проявляются  в
чистом виде и изолированно друг от друга.

Тем не менее мы можем вывести следующее заключение: если чувства могут

непосредственно  воспрепятствовать  возникновению  болевого  ощущения, то  оно
должно непосредственно поддаваться  также и влиянию  внушения, между тем как
ощущения  органов  чувств  могут  быть  выключены  с  помощью  внушения  лишь
окольным  путем, и  потому  это  может  быть  достигнуто  лишь  с  большими
трудностями.

Таким  образом, легкая  возможность  воздействия  на  боль  с  помощью

внушения отлично иллюстрирует наличность близкого сродства между внушением
и эффективностью.

Бывают  обстоятельства, когда, несмотря  на  наличие  эффективности,

внушаемость  может  быть  подавлена  другими  факторами. Существенным
моментом, противодействующим внушаемости, является критика; хотя влияние ее
может быть выключено даже у интеллигентных людей с сильным характером, тем
не менее в этих случаях приходится реже встречаться с отсутствием критики. Если
критика  неосуществима  вследствие  недостаточности  ассоциаций (независимо  от
того, является ли эта недостаточность следствием слишком небольшого опыта или
слишком большой глупости), то внушаемость усиливается. Таким образом, степень
внушаемости  является, между  прочим, также  и (отрицательной) функцией
способности  к  критике, что, разумеется, не  противоречит  представлению  об
аффективном происхождении внушаемости.

Равным  образом  и  существующее  в  данный  момент  предрасположение

играет  важную  роль  при  внушаемости. Хотя  тормозящие  и  способствующие  ей
моменты  могут  быть  интеллектуального  порядка, но  в  большинстве  случаев  они
имеют  аффективное  обоснование. Даже  физические  болезни  с  их  влиянием  на
аффективность  оказывают, естественно, воздействие  на  внушаемость (люди,
добивающиеся  хитростью  наследства!). Такое  же  воздействие  оказывает, как
известно, и  утомление. Для  иллюстрации  этого  я  привожу  следующий  пример.
Одна  весьма  интеллигентная  и  в  высшей  степени  беспристрастная  сестра
милосердия  возвратилась  утомленной  из путешествия; одна  из сиделок вышла  ей
навстречу  и  сообщила  ей  возбужденным  и  неодобрительным  тоном, что X
назначена  уже  второй  сестрой  милосердия. Согласно  с  мнением  этой  сиделки
возвратившаяся  признала  такое  назначение  несчастьем  для  учреждения  и
несправедливостью по отношению  к другой  кандидатке  на  ту же  должность. Она
совсем забыла о том, что перед этим она сама была согласна с сделанным выбором,
и  никак  не  могла  осмыслить,  что  первая  кандидатка  действительно  заняла  это
место, но  затем  вопреки  моим  ожиданиям  категорически  заявила, что  она  не

49

останется в этой должности. В течение многих лет эта сестра милосердия не могла
найти объективного отношения к своей новой сослуживице, и хотя много времени
спустя она иногда и признавала, что я был не так виноват в этой истории, тем не
менее она  никогда  не  могла простить мне этого окончательно. При  этом  не  было
никаких  оснований  для  ревности, даже  с  ее  точки  зрения. (В  данном  случае  в
отличие от паранойи дело не дошло до развития бредовой идеи).

Дело  становится  еще  более  интересным, когда  мы  переходим  от

внушаемости  отдельного  индивида  к  массовому  внушению,  хотя  и  в  этом
отношении мы опять-таки не можем представить окончательных выводов, так как
— несмотря  на  некоторые  попытки — психология  массового  внушения  еще  не
разработана.

Единичное  внушение, поскольку  оно  имеет  интеллектуальное  содержании,

представляет  собой  хилое, искусственное  растение, которое  имеет  мало значения
вне человеческих отношений.

Совершенно иным является внушение у комплекса, состоящего из большого

числа отдельных индивидов. Здесь оно соответствует своей первоначальной цели,
созданию  мощного  коллективного  аффекта, и  здесь  же  оно  развивает  свою
элементарную  силу, которая  может  послужить  как  на  пользу, так  и  во  вред
обществу.

Большая  масса, даже  неодушевленная, имеет  сама  по  себе  большую

эмоциональную  ценность (пирамиды, Монблан, море); в  гораздо  большей  мере
этой  ценностью  обладает  одушевленная  масса. Почти  никто  не  может
противостоять импозантному впечатлению, производимому большой единодушной
человеческой  массой. Воодушевление  армии  несомненно  было  бы  значительно
меньшим, если  бы  нам  приходилось  видеть  лишь  отдельных  солдат, а  присяга
одного  человека  может  лишь  в  крайнем  случае, при  наличии  особых
сопровождающих ее обстоятельств, заключать в себе нечто торжественное, между
тем  как  присяга  многих  тысяч  граждан  представляет  собой  одно  из  самых
потрясающих зрелищ, воздействующих на человека.

При  массовом  воздействии, особенно  если  внушаемый  индивид  является

участником  массы, внушение  усиливается  уже  вследствие  одной  только
численности внушающих, которая должна действовать аналогично многократному
повторению  одного  и  того  же  приказания. Одновременно  с  этим  мнению,
разделяемому  многими, инстинктивно  придается (с  известной  долей
основательности) большая вероятность истинности.

Кроме  того, к  индивиду, находящемуся  внутри  человеческой  массы,

притекает  со  всех  сторон  большое  количество  восприятий, которые  подкрепляют
внушение,  в  то  время  как  лица,  взывающие  о  критике,  либо  вовсе  отсутствуют,
либо же крайне малочисленны.

Равным  образом  массовому  внушению  должны  способствовать  идея  и

чувство  силы, а  также  непреодолимости  массы; большое  значение  имеет  и  то
обстоятельство, что при массовом внушении отпадают все задержки и то чувство
стесненности, которое в значительной мере ослабляет силу внушения у отдельного
индивида, редко  позволяющего  себе  действовать  вразрез  с  окружающими. Если
человек, резко  выделяясь  из  окружающей  обстановки, испытывает  при  этом
неприятное чувство, то оно тормозит внушаемость у отдельного индивида. Если же
масса  становится  центром  внимания,  то  это  чувство  побуждает  ее  к  принятию
внушения. Ослабление  и  даже  полное  исчезновение  чувства  ответственности  за
свои  поступки  и  идеи  еще  больше  ослабляет  задержки  этического  и

50

интеллектуального  характера, необходимость  считаться  с  чужим  мнением  и
понижает также и критическую способность.

Само  собой  разумеется, что  в  массе  могут  возникать  лишь  такие  аффекты,

которые  общи  всем  ее  участникам. Вследствие  этого  в  массе (по  аналогии  с
типовой  фотографией) вытравляются  не  только  индивидуальные, но  и  все  более
тонкие черты, присущие лишь более высоко стоящим ее участникам. Масса может
быть увлечена только элементарными стремлениями.

Благодаря  этому  масса  обладает  совершенно  иной, во  многих  отношениях

значительно ниже стоящей моралью, чем отдельный индивид. Это можно заметить
уже  в  более  мелких  массах, для  более  же  многолюдных  до  сих  пор  остается  до
некоторой степени в силе старая поговорка: «Senatores boni viri, senatus autem mala
bestia»; общеизвестно, что мораль более крупных союзов, партий и государств не
соответствует  самым  скромным  требованиям, предъявляемым  к  отдельным
индивидам. Впрочем, последнее имеет еще и другое основание: мораль регулирует
отношения  индивида  к  тому  объединению, участником  которого  он  является  и
которое  ограждает  его  права. Отношения  отдельных  государств  ко  всей
совокупности  их  еще  более  предосудительны; непосредственным  следствием
истребления или подчинения какого-либо народа является устранение конкурента,
а  иногда  и  овладение  всеми  его  средствами  к  существованию, включая  и  его
рабочую  силу.  Уже  одно  то  соображение,  что  из  взаимного  стремления  к
уничтожению  возникают  войны  всех  против  всех, неблагоприятные  при
современных  условиях  для  каждой  из  участвующих  сторон,  уже  одно  это
соображение  указывает, что  такая  тенденция  вредна  также  и  для  более
могущественного государства.

С  утилитарной  точки  зрения, которая  представляет  собой  вместе  с  тем  и

образ филогенетического мышления, уже для толпы мораль не так необходима, как
для  индивида. Скверные  последствия  противозаконного  поступка (наказание!) в
большинстве  случаев  не  столь  значительны, как  при  индивидуальном
преступлении, и не могут коснуться всех участников массы.

Число  таких  моментов, которым  должно  быть  приписано  усиливающее

влияние  массы  на  внушение, конечно, может  быть  еще  увеличено. Однако,
существенный  момент  заключается  и  развитии  внушения  из  соотношений,
существующих  в  большом  объединении  индивидов,  т. е. в  филогенетическом
приспособлении  функции  к  массе.  Таким  образом,  становится  само  собой
понятным,  что  объединение  людей  по  большей  части  не  только  единодушно  в
мыслях  и  чувствах,  но  что  оно  может  также  гораздо  легче  управляться  одним
лицом, чем  отдельный  индивид, если  только  это  лицо  нашло  себе  аффективный
отклик у большинства индивидов.

Благодаря  этому  наполовину  подготовленный  преподаватель  или  даже

неопытная  воспитательница  детского  сада  держат  сравнительно  легко  в
повиновении 50 детей, в  то  время  как  родители, даже  если  они  достаточно
толковы, прилагают усилия, чтобы справиться с одним ребенком.

Если  мы  перейдем  к  рассмотрению  тех  описаний  действия  внушения,

которые приведены в работах о гипнотизме, то мы сможем шаг за шагом провести
сравнение его с эффективностью.

В  сенсорной  области  мы  замечаем  повседневно, что  аффекты  уничтожают

ощущения. В состоянии аффекта мы не замечаем самых разнообразных событий и
даже  тяжких  ранений  нашего  собственного  тела; но  в  обоих  случаях  анестезия
носит  систематизированный  характер, она  ограничивается  определенным