Файл: Блейлер Э. - Аффективность, внушение, паранойя.pdf

36

важен  тот  факт, что  аффективные  колебания, вызванные  этими  переживаниями,
наслаиваются  на  это  более  или  менее  длительное  жизненное  настроение  в  виде
вторичных волн.

На  настроение  можно  оказывать  влияние  также  и  с  помощью  химических

веществ, действующих  на  головной  мозг, как, например, алкоголь, морфий,
туберкулин. При  болезненных  состояниях  важную  роль  играют  расстройства
настроения в виде маниакальных и меланхолических синдромов, связанные, очевидно,
с гормонами и внутренними химизмами вообще.

Из  нашего  понимания  аффективности  вытекает, как  нечто  само  собой

разумеющееся, «действие  аффектов». Мы  знаем  о  психике, равно  как  и  о  функциях
более глубоко заложенных нервных центров (а именно о рефлексах), что все функции
имеют тенденцию способствовать проявлению рефлексов, стремящихся к одной и той
же цели, и преграждать путь противоположным. Можно было бы a prioii (даже помимо
наблюдения) сделать  вывод, что  при  эргии  это  стремление  становится  наиболее
очевидным;  ведь  мы  знаем,  что  эргия  определяет  главную  цель  и  силу  всех
центральных нервных (включая и психические) функций, тогда как ноопсихика должна
только  выбрать  из  различных — часто  более  или  менее  равноценных  путей — один
путь  для  достижения  ранее  намеченной  цели, и, кроме  того, она  получает  всю  свою
силу лишь от эргии.

Таким  образом, как  биологически, так  и  психически  все  аффективные

элементарные механизмы Фрейда, как-то: вытеснение, передвигание, перенесение — со
всеми их последствиями, представляют собой нечто само собой разумеющееся, хотя по
этому  поводу  очень  много  спорили  без  всякой  пользы.  Но  только  мы  должны
рассматривать  их  с  несколько  иной  точки  зрения, нежели  Фрейд. Для  нас  не
существует «принципа  удовольствия» в  Фрейдовском  смысле, принципа, который
можно было бы противопоставить другим стремлениям и который мог бы вступить с
ними в конфликт. Цель, к которой мы стремимся, и само стремление всегда связаны с
удовольствием,  но  только  это  удовольствие  может  быть  заглушено  каким-либо
неудовольствием, которое  вызывается  косвенным  образом  вследствие  осуществления
этих  стремлений  или  которое  возникает  благодаря  ассоциациям  представлений  об  их
осуществлении.

Нравственность и сексуальность не окрашены (как можно было бы предположить

из  чтения  произведений  Нейтра) первая — неудовольствием, а  последняя —
удовольствием;  у  того,  кому  вообще  присущи  нравственные  чувства  и  кто  может
прийти  к  нравственному  конфликту, у  того  оба  эти  переживания  окрашены
удовольствием. Иначе, каким  образом  у  него  мог  бы  возникнуть  конфликт?
«Исполнение  своего  долга», «сексуальная  чистота», сопереживание  чужой  радости  и
горя — все  это  понятия, окрашенные  положительными  аффектами. Болезненно
переживается конфликт между обеими целями и необходимость отказаться от одной из
них.  Таким  образом,  я  не  могу  также  противопоставить  друг  другу  «влечения  Я»  и
«сексуальные влечения». Все влечения имеют отношение к Я. В крайнем случае можно
различать  влечения, которые  служат  индивиду, и  влечения, которые  служат
сохранению  рода  в  будущем  и  настоящем  или, по  крайней  мере, полезны  для  него
(т. е. косвенно  способствуют  его  сохранению).  Это  подразделение  на  влечения,
способствующие  индивиду, и  влечения, способствующие  роду, не  покрывается
обычным  подразделением  на  эгоистические  и  альтруистические  стремления;
сексуальность  служит  сохранению  рода, однако, как  моралисты, так  и  Фрейд
противопоставляют е¨, из различных соображений, нравственности. Но ведь действия,
приносящие  вред  как  здоровью,  так  и  жизни  действующего  лица,  являются

37

одновременно и безнравственными и в известном смысле неэгоистическими. Я не могу
также  согласиться  с  подразделением  на «Я» и  на «Оно». Все  стремления  относятся  в
одинаковой мере к нашему Я, хотя и можно отличать филогенетически более древние и
более  недавние, более  сознательные  и  менее  сознательные, преимущественно
врожденные и преимущественно благоприобретенные. Сексуальное влечение является,
конечно, более древним, нежели моральные влечения; но последние никогда не могут
отсутствовать там, где необходимо было какое-то попечение о потомстве, или там, где
род  жил  в  условиях  сообщества. Когда  насекомое  старается  класть  яйца  так, чтобы
вылупливающиеся  детеныши  могли  находить  себе  пищу, оно  поступает  столь  же
нравственно,  как  и  мать,  которая  тратит  деньги  для  того,  чтобы  купить  пищу  своему
ребенку. А  когда  насекомое  окрашивает  свои  яйца  так, чтобы  их  трудно  было
обнаружить, оно поступает нравственнее, чем та мать, которая окрашивает пасхальные
яйца, чтобы доставить удовольствие своему ребенку.

Мы  не  можем также противопоставить  в такой мере, в  какой  это делает  Фрейд,

принцип  реальности  принципу  удовольствия, когда  он  усматривает, например,
противоречие между желанием и невозможностью его осуществления. Возлюбленный
покинул истеричку. Это представление невыносимо для возлюбленной. Она вытесняет
его и представляет себе в сумеречном состоянии (галлюцинаторно) присутствие своего
возлюбленного, а иногда и свадьбу и беременность. Мы имеем здесь конфликт между
желанием  и  реальностью, причем  желание  и  влияние, оказываемое  им  на  течение
ассоциаций, оказывается  на  короткое  время  более  могущественным. Но  в  общем
влечения  обслуживают  в  первую  очередь  именно  реальность, и  лишь  у  человека
представления  играют  столь  большую  роль, что  они  становятся  значительными
носителями удовольствия и неудовольствия, так что в отношении к ним проявляется та
же  самая  избирательная  тенденция, что  и  в  отношении  к  актуальным
(«действительным») переживаниям. Естественно  поэтому  в  сфере  одних  только
представлений  дело может  доходить  до таких  же  конфликтов, как  и  по  отношению  к
реальности. Когда  Брун  описывает  губительное  действие  принципа  удовольствия  у
муравьев, пьющих сок жуков и погибающих вследствие этого, то речь идет не о победе
принципа  удовольствия, который  не  считается  с  реальностью, над  инстинктом
реальности, сохраняющим жизнь, — здесь речь идет о недостаточном приспособлении
к  новым  соотношениям.  Мы  можем  сравнить  это  положение  вещей  с  введением
индустриального  изготовления  алкоголя  в  человеческом  обществе: организм  ищет
удовольствия, потому  что  носителями  его  являются  в  общем  полезные  переживания,
аналогично  тому, как  желудок  выделяет  пищеварительные  соки  на  целый  ряд
экстрактивных  веществ (которые  бесполезны  сами  по  себе), потому  что  они  обычно
бывают  связаны  с  питательными  веществами. Благодаря  абстракции  или  неточному
пониманию удовольствие становится самоцелью и может сбить  человека с истинного
пути. Случайно  алкоголь  обусловливает  появление  у  человека  эйфории  без  всякого
труда, и потому он является столь же желанным, как и вредным. Но все положительные
стремления, в  том  числе  и  те, которые  соответствуют  реальности, связаны  с
удовольствием, поскольку  они  являются  стремлениями; с  другой  стороны,
отрицательные аффекты с их опасениями оказывают точно такое же действие, как и так
называемый принцип удовольствия.

Для  нас  излишне  понятие  о  цензуре  в  Фрейдовском  смысле, как  об  особой

функции, расположенной  между  сознанием (или  пред  сознательным) и
бессознательным  и  стремящейся  к  тому, чтобы  представления, доставляющие
неудовольствие,. не  проникли  в  сознание. Стремление  избегать  всего, что  доставляет
неудовольствие, является  общей  функцией (или  биологически  говоря: все  то, что

38

инстинктивно  избегается, доставляет  неудовольствие). Там, где  жизнь  представлений
играет  такую  большую  роль, как  у  человека, избегаться  должны  не  только  реальные
вредные  переживания, но  и  связанные  с  ними, окрашенные  неудовольствием
представления.

Это происходит благодаря тому, что неприятное тормозится в его ассоциативной

связи с сознательным комплексом Я. Это можно себе представить лучше всего в виде
электрического соединения; это сравнение применимо вообще вплоть до большинства
деталей ко всем психическим и центральным нервным процессам. То, что происходит
без  связи  с  комплексом  нашего  Я,  не  может  быть  воспринято  им,  не  может  стать
«сознательным». Но  все  же  оно  иногда  приходит  в  действие  и  дает  знать  о  себе
косвенными  путями, например, в  мимике  или  каком-нибудь  влиянии  на  ассоциации,
как это прекрасно показал Фрейд в своей „Психопатологии обыденной жизни». Таким
образом, вытеснение  со  всеми  его  последствиями  не  заключает  в  себе  ничего
мистического  или  особенного. Оно  является  само  собой  разумеющимся  процессом  в
психическом  механизме. Предпосылкой  этого  изложения  является, конечно, наше
представление о «бессознательном», состоящем из процессов, не связанных с нашим Я,
но в остальном совершенно одинаковых с сознательными функциями. Если это понятие
не было создано уже раньше из других отправных пунктов, то именно факт вытеснения
заставляет с логической необходимостью конструировать такое бессознательное.

В  виду  того, что  отрицательные  аффекты  могут  оказывать  такое  же  сильное

влияние на течение ассоциаций, как и положительные, мы не можем  удовлетвориться
тем, что  будем  видеть  вместе  с  Фрейдом  одни  только  желания  за  аффективными
механизмами, определяющими, например, содержание  сновидений  и  порождающими
бредовые  идеи;  они  могут  быть  вызваны  также  и  опасениями,  как  это  показывает,
между прочим, психопатология бредовых идей с депрессивной окраской.

2. ВНУШЕНИЕ

Процессы внушения в некоторых отношениях приближаются, по видимому,

к  интеллектуальным  чувствам  Наловского. Верить, сомневаться, предполагать,
считать  истинным  —  с  одной  стороны,  поддаваться  внушению  —  с  другой
стороны, все  это обозначает  в  равной  мере  интеллектуальную реакцию нашего Я
на  какое-либо  представление. И  все  же  есть  очень  важное  отличие  между
внушением  и  другими  названными  процессами: внушение  идет  гораздо  дальше.
Вера, убежденность и все эти реакции не могут еще сами по себе оказать влияния
на физические функции, вызвать галлюцинации и овладеть логикой настолько, что
бессмыслица  воспринимается, как  нечто  разумное, вопреки  всякой  очевидности.
Конечно, предвидение  какой-либо  опасности может  вызвать  физические  явления,
но  только  окольным  путем:  через  чувство  страха.  Вера  также  обусловливает  в
повседневной  жизни  принятие  нелогичных  мыслей, а  иногда  даже  и  появление
галлюцинаций; но в таких случаях всегда принимает участие аффект или внушение
(как и вообще вера не свободна от влияния внушения, стоит хотя бы вспомнить о
религии  и политике). Следовательно, в подобных случаях влияние, выходящее за
пределы  интеллектуального, не  является  непосредственным  следствием
интеллектуальных чувств.

Внушение же вызывает все это непосредственно. Оно оказывает влияние на

деятельность  желез, сердца, вазомоторов, кишечника, оно  отщепляет
определенные  комплексы  идей  от  других  противоположных  им  комплексов; оно
исключает  всякую  критику  и  настолько  овладевает  чувствами, что  легко  создает

39

иллюзии и даже положительные и отрицательные галлюцинации.

Как  мы  уже  видели, эти  же  явления  могут  быть  обусловлены  также  и

аффектами. Таким  образом, объективное  влияние  внушения  совершенно
тождественно  с  влиянием  эффективности, но  оно  отнюдь  не  соответствует
влиянию, оказываемому интеллектуальными процессами.

Точно  также  и  характер  влияния  внушения,  поскольку  мы  о  нем  кое-что

знаем, таков  же, как  и  характер  влияния  аффектов. Мы  знаем, что  аффективная
окраска  какой-нибудь  мысли  благоприятствует  возникновению  ассоциаций,
соответствующих  этому  аффекту, и  затрудняет  и  даже  препятствует
возникновению  других  ассоциаций. Вследствие  этого  создаются  благоприятные
условия  для  восприятия  мысли, критика  же  ее  становится  невозможной; тот  же
самый процесс обусловливает и внуш¨нная идея.

Если  мы  заглянем  в  корень  суггестии, то  мы  найдем  там  аналогичные

соотношения: невозможность  объяснения  с  помощью  интеллектуальных
процессов, зато тесное родство с эмоциональными побуждениями.

Правда, Бернгейм  считает  суггестию  производным  от «способности

уверования» («Glaubigkeit» — нем., «credivite» — франц.), присущей всем людям.
Последняя  играет  определенную  немаловажную  роль  уже  при  интеллектуальной
суггестии, передаваемой  с  помощью  речи  и  встречающейся  у  людей  чаще  всего.
Но сила внушения не может быть объяснена этим моментом.

Возьмем  обыкновенный  случай. Мать  говорит  ребенку: «Каша  горяча». У

ребенка существует уже понятие «горячий», но, несмотря на это предостережение,
он  пробует  есть  кашу  и  обжигает  себе  рот. В  миллионах  случаев  он  может
подобным  же  образом  проверять  на  опыте  то, что  ему  было  сказано.
Следовательно, он  должен  просто per analogiam прийти  к  тому, чтобы  считать  в
общем  правильным  все  сказанное  родителями  или  учителем, даже  в  том  случае,
если у него пет собственного опыта. Эта способность уверования свойственна всем
людям  и  является conditio sine qua non для  всякой  возможности  получения
образования.

Если  принять  во  внимание  одни  только  интеллектуальные  процессы, то

можно  истолковать  это  влияние  способности  к  уверованию  как  суггестию;  мы
считаем многие вещи истинными без всякой проверки и без всякого доказательства
— на основании одного лишь уверения других людей.

Но я не хотел бы так сильно расширять понятие о внушении.
Если  родители  говорят, не  меняя  тона, ребенку  нечто  такое, что

противоречит восприятиям его органов чувств или (впоследствии) его логическому
пониманию, то  он  не  будет  им  больше  верить; восприятие  и  логика  сохраняют
свою силу по отношению к этим высказываниям родителей. Точно также простая
способность  к  уверованию  не  может  оказать  влияния  на  деятельность  сердца,
кишечника, на  секрецию  желез; она  не  может  даже  в  психической  области
отщепить  одни  части  личности  от  других  и  сделать  их quasi самостоятельными.
Таким образом, влияние способности к уверованию оказывается гораздо меньшим
по сравнению с влиянием внушения.

Особенность  этого  последнего  мы  можем  рассмотреть  легче  всего  при

простых  соотношениях. Когда  животное, живущее  в  сообществе, подвергается
нападению, то и другим животным в большинстве случаев тоже грозит опасность;
во  всяком  случае  будет  хорошо, если  все  примут  участие  в  защите  или  бегстве.
Если  где-нибудь  можно  найти  пищу, то  полезно, чтобы  она  досталась  всему
сообществу; таким  образом, отдельные  животные  выражают  свой  аффект, как

40

только они чуют опасность или добычу; всему стаду сейчас же сообщается тот же
самый  аффект, с  теми  же  самыми  проявлениями, с  теми  же  самыми  движениями
защиты, бегства или одобрения, поскольку все стадо может воспринять с помощью
своих чувств аффект отдельных его участников.

При  этом  вовсе  нет  надобности  в  наличии  какого-либо  интеллектуального

содержания. Внушается  просто  аффект, страх, воинственное настроение, желание
охотиться  etc.  Мы  должны  предположить,  что  среди  высших  животных  имеет
место  сообщение  местонахождения  и  характера  опасности  или  добычи. Однако,
самым существенным моментом является лишь перенесение аффектов; сообщение
содержания, интеллектуальный  компонент  играет  второстепенную  роль. Это  мы
видим,  например,  у  собак,  у  которых  стадный  инстинкт  сохранился  лишь  в
небольшой мере, но которые полностью поддаются еще внушению со стороны себе
подобных. Лай одной собаки вызывает такой же, т. е. аффективно тождественный
лай  во  всей  округе; и  все  же  мы  достаточно  близки  к  этим  высокоразвитым
симбионтам  человека  для  того, чтобы  сделать  из  наших  наблюдений  вывод, что
они не делают при этом друг другу никаких более или менее точных сообщений.
Вообще  мы  констатируем  внушение  у  животных  только  при  аффектах  или
аффективно  окрашенных  переживаниях, и  мы  имеем  полное  основание
предположить, что  животные (исключение  составляют  может  быть лишь  высшие
роды отдельных классов) сообщают друг другу только об аффективно окрашенных
переживаниях  или  —  я  мог  бы  даже  сказать  —  об  одних  только  аффектах;
описание  причины  аффекта, интеллектуального  процесса  обычно  становится
излишним  и  во  всяком  случае  отступает  на  задний  план (иногда оно  содержится
уже implicite в  первоначальном  выявлении  аффекта — в  направлении  движения
бегства или нападения).

После  вышесказанного  нам  не  нужно  особенно  останавливаться  на  цели

внушаемости. Она  заботится  о  том, чтобы  весь  род  был  одновременно  охвачен
одинаковым  аффектом; она  создает  благодаря  этому  необходимое  единство
действия; она  подавляет  все  другие  стремления  отдельного  индивида, благодаря
чему повышается, между прочим, сила действия. Она придает аффектам, а вместе с
тем и стремлениям большую устойчивость, так как индивид, стремления которого
находятся  под  угрозой  ослабления, вновь  побуждается  другими  индивидами  к
действию  в  однажды  данном  направлении  и  усиливает  затем, с  своей  стороны,
общий аффект других индивидов.

Исходя из этого, мы можем понять, что выражение чувств далеко выходит за

пределы того, что заложено в самом аффективном комплексе. В ярости человек не
только  принимает  положение, соответствующее  целям  нападения, он  не  только
издает крик, могущий испугать врага, и т. п., — он иногда поет, танцует, смеется,
т. е. совершает,  казалось  бы,  совершенно  ненужные  действия,  пока  индивид
рассматривается  изолированно. В  игре  лицевой  мимики, в  модуляции  голоса, во
взгляде — человек  обладает  бесконечно  тонкими  средствами  для  того, чтобы  в
более или менее символической форме выявить для других людей свои чувства в
тысячах  нюансов, Самые  важные  элементы  нашего  общения  с  людьми
осуществляются  с  помощью  выражения  чувств, с  помощью  мимики  в  широком
смысле  этого  слова; благодаря  этому  среди  отдельных  индивидов  создается
единство, значение  которого  вряд  ли  можно  переоценить. Связь  эта  выходит  за
пределы  вида, и  Нейтра  с полным  правом называет  мимику «интербестиальным»
языком, которым  пользуются  все  живые  существа  и  который  в  большей  мере
может  быть  понят  инстинктивно. Этот  мимический  разговор  и  внушение  в