ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.10.2020
Просмотров: 1607
Скачиваний: 14
51
объектом, а не определенным органом чувств. Мы внушаем анестезию всех чувств.
Аффекты дают нам иногда, наоборот, возможность пользоваться ощущениями,
которых мы вообще не воспринимаем вследствие того, что они слишком слабы.
Внушение вызывает гиперестезию. Аффекты, подобно внушению, вызывают
иллюзии и галлюцинации.
На моторную сферу аффект и внушаемость оказывают одинаковое
воздействие: с одной стороны, параличи и каталептоидные состояния, а с другой
стороны — необычные мышечные проявления порождаются страхом, равно как и
гипнотическим экспериментом. Обе функции оказывают в большой мере влияние
также и на гладкую мускулатуру (кроме сосудов, также на кишечник, пузырь
и т. д.), которая весьма мало доступна непосредственному волевому воздействию.
Аффекты и внушение управляют деятельностью всех наших вегетативных
органов: сердца, легких, сосудов, желез; они оказывают влияние на менструацию и
многие другие функции. Они влияют на весь наш обмен веществ. Здесь не следует
забывать и о сне.
Обе функции руководят нашими воспоминаниями; мы забываем или
преобразуем все, что нам неприятно; приятное же мы вспоминаем гораздо более
живо. Мь1 встречаем обманы памяти у здоровых людей, как только выступает
действие аффектов; еще чаще встречаются они у тех душевнобольных, в психике
которых на первый план выступает какой-нибудь сильный аффект; мы очень легко
продуцируем экспериментальный обман памяти с помощью внушения.
Вся наша логика управляется аффектами точно так же, как и внушением: и
то, и другое затрудняет критику и даже полностью тормозит ее функцию.
Смена аффектов делает нас совершенно другими людьми. Мы поступаем во
многих отношениях в состоянии печали иначе, чем в состоянии необузданной
радости; аналогично этому мы можем изменять характер человека с помощью
внушения.
В области патологии мы не можем отграничить действия аффектов от того
процесса, который с полным правом назван самовнушением. Вопрос о том, впадает
ли истеричка в бред потому, что она аффективно отщепляет от своей личности
страдание по поводу утраты своего мужа вместе со всем, находящимся в связи с
этой утратой, или же потому, что она внушает себе, что ее муж не умер — вопрос
этот представляет собой отличие лишь в описании одного и того же процесса. Уже
согласно обычной трактовке речь здесь идет лишь о различном обозначении
одного и того же процесса. Точно также сновидения здоровых людей, содержащие
в себе осуществление желания, и аналогичный бред у больных представляют собой
ничто иное, как действие самовнушения, но так же правильно было бы обозначить
их и как действие аффектов, которые руководят в первую очередь ассоциациями —
как в бредовом состоянии, так и во сне.
Установка внимания, будь то сознательная или бессознательная,
обусловливается «интересом» и другими аффектами. Но с таким же успехом мы
управляем вниманием и с помощью внушения; мы делаем гипнотизируемого,
который находится в раппорте со своим гипнотизером, столь же рассеянным,
каким бывает ученый, занятый своей проблемой и не замечающий налета на свою
квартиру.
Обычные установки внимания тоже являются внушениями a echeance. Когда
мы решаем сделать что-либо в определенное время или с наступлением
определенного события, то установка внимания направляется сознательно или
бессознательно на это событие или на этот час, так что человек имеет их в виду;
52
одновременно с этим событие, к которому приурочено наше решение,
ассоциативно связано, с подлежащим совершению действием.
Таким образом, в этих случаях устанавливаются связи и задержки по
отношению к ожидаемым впечатлениям точно так же, как это делает внимание по
отношению к уже существующим и будущим психическим переживаниям. Выше
было уже упомянуто — и это само собой понятно — что внимание является
аффективной функцией. Таким образом, внушения a echeance не нуждаются в
особом объяснении.
Однако, может быть нелишне обратить еще внимание на тот факт, что (как и
во всех психологических процессах) разные пути ведут к одной и той же цели и
что на практике результат никогда не бывает обусловлен действием одного только
механизма. Наряду с внушением и вместе с ним сказываются еще и некоторые
другие влияния.
Последнее может быть пояснено анализом внимания, оказываемого
суггестивными вопросами.
Штерн поставил себе в «Психологии свидетельских показаний» вопрос о
том, каким образом оказывают свое влияние суггестивные вопросы: он
«объясняет» их действие подражанием той установке, которую заняло
вопрошающее лицо. Однако, почему в одном случае подражание имеет место, а в
другом нет? т. е. почему не каждый суггестивный вопрос оказывает суггестивное
влияние? В одном случае получается аффективный отзвук, а в другом — нет.
Вообще нельзя сказать, какие именно аффекты принимают в этом участие. Это —
те разнообразные аффекты, которые испытывает ребенок по отношению к
учителю, свидетель по отношению к судье и ко всей обстановке следствия.
Но ко всему вышесказанному присоединяется еще и нечто другое.
Уже в тоне и форме вопроса легко может заключаться ответ. Человек
испытывает неприятное чувство, когда его мнение расходится не только с мнением
какого-либо авторитетного лица, но и с мнением всякого человека. Мы
инстинктивно избегаем всего неприятного. Уже по одному этому ассоциации идут
в направлении, указанном вопрошающим лицом. Простая способность к
уверованию (Glaubigkeit), которую мы отличаем от внушения, тоже играет важную
роль. — Затем противодействие лежащему в вопросе предуказанию требует от
индивида известной самостоятельности (как в смысле характера, так и умственной
деятельности), которой обладает не каждый. Чтобы на вопрос: «Какое было платье:
синее или желтое?» ответить: «Ни синее, ни желтое, а красное» — требуется уже
известная независимость духа, на которую неспособны многие люди, между тем
как на безразличный вопрос: «Какого цвета было платье?» — те же люди,
вероятно, ответили бы совершенно правильно: «Красного» (Штерн). С помощью
суггестивного вопроса предлагается материал, содержащий в себе известные
мысли и представления. И это обстоятельство действует прежде всего
непосредственно, так как лицо, к которому обращен вопрос, более или менее
вынуждено оперировать с этим материалом, а затем и окольным путем, так как
«естественный закон лености противится добровольному расширению процедуры
вопроса-ответа». Так обстоит дело при вопросе: «Какого было цвета платье на
женщине?» в тех случаях, когда вовсе не установлено, что там вообще была
женщина.
Конечно, приведенными указаниями не исчерпывается число участвующих
мотивов. Штерн указывает еще на значение тона, которым задается вопрос:
„Наиболее суггестивный вопрос, поставленный робким, неуверенным голосом,
53
утрачивает всякое суггестивное значение; самый безобидный вопрос, заданный
настойчивым тоном, сопровождаемый строгим взглядом и повторяемый с
постепенным повышением голоса, может обратиться в нравственную пытку,
которая вынудит к любому желанному ответу». Кроме того, важную роль играет
прирожденная каждому человеку инстинктивная потребность реагировать на все
вопросы и обращения вообще. Корень этой потребности можно признать
аналогичным или тождественным с корнем внушения: в обоих случаях речь идет
об эмоциональном и интеллектуальном раппорте между двумя индивидами, но
вызывает ли один, первоначально действующий индивид в другом только его
собственные убеждения и чувства или же дополнение к своим чувствам и мыслям
— это отнюдь не одно и то же.
При желании объяснить себе феномены внушения не следует вовсе упускать
из виду гипноз, хотя последний охватывает лишь незначительную часть того, что
мы называем внушением.
При этом необходимо прежде всего установить, что существует не один
только вид гипноза, а целое множество состояний, которые мы окрестили таким
названием. Общей для них чертой является лишь одностороннее направление всех
представлений (мышления) к назначенной внушающим цели при выключении (под
чем подразумевается приведение в неактивное состояние, а не подавление) всех
остальных психических функций; этот процесс может быть осуществлен лишь при
крайне глубокой концентрации внимания; этим путем исключается, конечно, также
и возможность критики. В остальном гипноз по Льебо представляет собой нечто
совсем иное, чем по Шарко; состояния, которые описаны Бредом и Месмером,
отличаются от современного гипноза. „Гипнотизеры», сделавшие из своей техники
зрелище для публики, вызывают опять-таки иное состояние; тот, кто хотя бы
немного интересовался этим делом, знает, что даже при одинаковой технике
картина гипнотического состояния меняется в зависимости от гипнотизера и
гипнотизируемого.
Следовательно, лишь с помощью какого-либо психического впечатления,
фасцинации, подчинения, ужаса или внушения, которое учитывает эти аффекты,
достигается наиболее возможное выключение всего того, что не соответствует
желанию внушающего, все другие гипнотические симптомы являются результатом
случайного внушения или же специфическими реакциями данного индивида, и
потому они могут видоизменяться в том или ином случае. Находится ли, например,
гипнотизируемый «в сознании» или нет, уподобляется ли он спящему, появляется
ли у него вслед за гипнозом амнезия — все это представляется несущественным и
зависит от случайных или же сознательно сделанных внушений.
Если Нансийская школа усматривает аналогию между гипнозом и сном, то
это так же само собой понятно, как и то, что какая-либо другая школа не находит
этой аналогии.
Льебо весьма отчетливо внушает сон; медиуму не оста¨тся ничего другого
как подражать, насколько это возможно состоянию сна.
Выключение критики с помощью аффектов, а вместе с тем и с помощью
внушения представляется настолько повседневным явлением, что мы не будем его
обсуждать. Отщепление любого иного комплекса идей мы рассматриваем не
только как действие аффективности в более тесном смысле но и как следствие
внимания. Таким образом, нет ни одного гипнотического феномена, который
нельзя было бы объяснить простым торможением или содействием проявлению
той или иной психической функции в том же самом смысле, как это делают
54
аффекты. Но только у гипнотизируемого очень легко вызвать все это в
преувеличенной степени, т. е. в таком необычном масштабе, в каком это
оказывается возможным для аффектов лишь в исключительных случаях, т. е. когда
психическое состояние в высшей степени поколеблено.
3. ПАРАНОЙЯ
Случай 1.
Женщина, незамужняя, родилась в 1853
г., лютеранка.
Единственный брат пациентки отличается легкомыслием, в незначительной
степени злоупотребляет алкоголем. В остальном, согласно анамнестическим
данным, не отмечается психоневротической наследственности.
До своего заболевания паранойей пациентка была душевно и физически
здорова, жизнерадостна и не обладала особыми, бросающимися в глаза чертами
характера. Всегда отличалась положительностью, прилежанием, педантичностью;
по некоторым сведениям больная была несколько упрямой и легко возбудимой.
Последнее подтверждается пациенткой; в настоящее время эти черты выражены
нерезко. Она хорошо успевала в начальной школе, посещала среднюю школу в
течение двух лет. Перед окончанием школы ее отец был вынужден оставить свою
профессию живописца вследствие тяжелого отравления свинцом и заняться
торговлей гастрономическими товарами. Отец пациентки умер в 1870 г., через два
года после открытия магазина. Хотя дело шло хорошо, тем не менее наследство
попало в конкурсное управление. Мать спасла свое приданое. Незадолго до смерти
отца пациентки магазин был взят на свое имя ее дядей (мужем сестры ее отца),
который имел хорошее состояние и дал деньги для открытия магазина; при этом по
договору купли-продажи пациентка была уполномочена заведовать магазином.
Около двух лет спустя пациентка оставила это место. Причина этого остается
единственным неясным пунктом в ее жизни. Теперь она вспоминает только то, что
она сама отказалась от этого места и что ее дядя передал магазин своей экономке,
ставшей впоследствии его второй женой. После этого пациентка поступила
прислугой в заведение для лечения естественными силами природы, в котором она
пробыла в течение года, но у нее создалось такое впечатление, что там занимаются
шарлатанством. Затем один из тамошних пациентов устроил ее на место няни в
Италии: «Я думала как раз тогда о необходимости изучения иностранных языков и
вообще о приобретении надлежащих знаний». Там ей жилось хорошо, но полтора
года спустя она была вынуждена вернуться на родину вследствие болезни ее
матери.
По выздоровлении матери пациентка получила работу по снятию копий в
канцелярии одного судебного учреждения, но заработок ее был очень незначителен
и нерегулярен. Та же самая подруга, которая помогла ей найти эту работу,
устроила ее на ответственное место в ювелирном магазине (1875), в котором она
вела бухгалтерию и контролировала подмастерьев, а также проверяла количество
поступающего и расходуемого серебра (равно как и опилок). Здесь она пробыла
три года, пока дядя не пригласил ее опять в свой магазин, так как его вторая жена
умерла (1878). В тоже время один из его сыновей вступил в дело и поселился у них
в доме. Так как и у отца и у сына были дети однолетки, то в семье происходили
частые ссоры. Обе стороны посвящали пациентку в свои переживания, что было
ей, разумеется, неприятно, «я находилась постоянно между молотом и
наковальней». Видимо, уже тогда у нее время от времени возникало подозрение,
что враждующие стороны могли считать ее виновницей ухудшения их
55
взаимоотношений, как это, впрочем, могло бы случиться и с здоровым человеком.
Поэтому она в 1881 году отправилась к своей матери, с которой она теперь стала
очень близка, и занялась выделкой сливочных конфет и «гюпен» (цюрихское
специальное десертное печение). Это дело шло очень хорошо. Обе женщины были
всегда завалены заказами и переутомлялись работой, которая требовала большой
усидчивости и физической выносливости.
В 1888 году заболела разносчица товаров, забиравшая у них больше всего
печений. Тогда пациентка начала беспокоиться: если эта разносчица умрет, они не
смогут сбывать свои продукты в достаточном количестве. Она строила разные
планы, как выйти из этого затруднительного положения, но должна была
отбросить их. Вместе с тем она остановилась на мысли, что некоторые люди
помогут ей выйти из этого затруднительного положения, если они с матерью не
выбьются сами. Несколько недель спустя разносчица поправилась, и все вошло
опять в свою колею; одновременно с этим исчезли опасения пациентки, и были
полностью корригированы зачатки идей преследования. Однако в декабре
1889 года разносчица умерла скоропостижно, после чего опять возобновились ее
опасения и притом в большей степени. Пациентка пришла к мысли создать себе
более прочное положение посредством заведования отделением одного торгового
предприятия; при помощи своего дяди она получила возможность это достичь и
даже подписала договор; во время подписания договора ею овладело сомнение в
возможности просуществовать таким путем, и на следующий же день она
отказалась от службы.
С этих пор началась собственно болезнь. Разорение представлялось
пациентке неминуемым; она не зарабатывает того, что проедает; она упрекала себя
в том, что она сама не разносила товары по домам, хотя это было несовместимо с
работой по производству, да и дела шли еще вполне удовлетворительно.
Покупатели, приходившие в лавку, делали это только для вида, в действительности
же никто из них не хотел ничего покупать. Она становилась все более педантичной
при изготовлении товаров и упрекала свою мать, если та оказывалась менее
точной, в то время как раньше она вела себя безупречно по отношению к матери.
Она сама сознавала это, потому что однажды она услыхала, как один из соседей
сказал: «Если бы у меня было такой ребенок, я отколотил бы его и не давал бы ему
жрать». Она, конечно, отнесла эти слова на свой счет. Она еще и теперь
продолжает утверждать это. Логика, с помощью которой она доказывает свою
правоту, весьма характерна; несомненно, она была невежлива по отношению к
матери; в доме все слышно, а этот сосед-пьяница всегда облекает свои мысли в
грубую форму. Первым основанием является фактически возможность того, что
речь шла о пациентке; остальные же доводы являются доказательствами
возможности того, что сосед сказал что-то в этом роде и что она могла это
услышать. Для пациентки же это составляет безусловно верную цепь выводов в
пользу того, что речь шла именно о ней.
Вообще она слыхала много разговоров о себе, а именно: говорили, что она
будет вынуждена нищенствовать; затем опять критиковали ее поведение и делали
замечания вроде следующего: теперь она опять занимается тем-то; однажды в то
время, когда она шила, пришел врач, которого пригласили без ее ведома. Тогда она
услыхала, как дворник сказал: «Да, теперь она шьет, а вообще она ничего не
делает».
Самым важным событием того времени, по словам пациентки, было
следующее: она услыхала однажды, как домовладелец сказал, что он уже думал о