Файл: Блейлер Э. - Аффективность, внушение, паранойя.pdf

26

каждого индивида заключает в себе нечто специфическое, не присущее другим людям
и  сохраняющееся  в  принципе  в  течение  всей  жизни. Но  наше  Я, наша  субъективно
сознательная  личность  сохраняет  свою  непрерывность  исключительно  благодаря
мнемическим  функциям. Только  энграфическое  сохранение  всего  того, что  мы
переживаем (как интеллектуальных процессов, так и аффективных), говорит нам самим
о  том, что  мы  всегда  остаемся  одними  и  теми  же. Сама  по  себе  непрерывность
стремлений  была  бы  совсем незаметна, если  бы  она  мнемически  не  регистрировалась
самой  личностью  или  наблюдателем  извне. Основным  стержнем  нашего  Я  считали
органические  ощущения, связанные  с  жизненными  чувствами, а  вместе  с  тем  и  с
нашими  настроениями  и  с  аффективностью  вообще. Естественно, они  должны
содержаться где-то в нашем Я, и их непрерывность не может остаться без влияния на
непрерывность  нашей  психики. Однако, значение  их, конечно, переоценивалось
многими авторами (в том числе и мною).

Чистый интеллект, т. е способность комбинировать образы воспоминаний наших

переживаний так, чтобы они соответствовали действительным переживаниям, должен
быть выражен уже при рождении, так как выработка картины мира основана на тех же
ассоциациях по аналогии, что и логика: однако, интеллектуальные функции возможны
только  тогда, когда  в  наличности  имеются  образы  воспоминаний  о  пережитых
соотношениях между событиями.

Аффективность  не  нуждается  ни  в  каком  содержании,  ни  в  каком  материале

извне, опыт  дает  в  переживаниях  только  повод  к  продуцированию  аффекта. Таким
образом, обе  функции, взятые  абстрактно, развиты  в  готовом  виде  при  рождении;
интеллект же должен накопить для своего проявления опыт, представления, тогда как
эффективность не нуждается ни в каком материале извне и может проявляться сразу во
всей своей сложности и утонченности (исключая, может быть, некоторые стремления,
связанные  с  сексуальностью). То, что  мы  называем  в  обыденной  жизни
рафинированной  аффективностью, обусловленной  сильным  развитием  характера,
образованием  и т. д., представляет  собой  эмоциональную  окраску  высоко  развитого
мира идей.

Так, например, мы  видим  у  детей  сложнейшие  эмоциональные  реакции  в  то

время, когда содержание интеллекта еще до смешного незначительно. Аффективность
обусловливает  течение  ассоциации  в  определенном  направлении, тогда  как  опыт  не
может  оказать  влияния  на  это  направление. Так  возникает  часто  озадачивающее  нас
инстинктивное понимание сложных ситуаций и ещ¨ более поражающая нас правильная
реакция  на  них. Когда  мой  пятимесячный  мальчик  стал  впервые  самостоятельно  на
ноги, он отчетливо проявил свою гордость этим, глядел вокруг себя, как петушок, так
что  мы — родители — не  могли  удержаться  от  смеха. Однако, нам  за  это  хорошо
досталось, когда  малютка  разразился  страшным  криком, который  носил  характер
обиды. Он не мог перенести смеха над своим новым искусством. Кто не был при этом и
сам не наблюдал характера реакции мальчика до этого и после этого момента, тот будет
склонен в начале полагать (как и я сам), что дело заключалось в совершенно ином и что
это я приписываю реакции мальчика гордость и обиду за насмешку. Я думаю, однако,
что  я  в  этом  отношении  скептичен, насколько  это  только  возможно. Ежедневные
наблюдения  мальчика  до  того  времени, когда  он  сам  мог  высказаться  относительно
своих чувств, не могли дать все-таки никакого другого толкования.

Некоторые  другие  примеры  будут  еще  лучше  иллюстрировать  это  положение

вещей. На  одиннадцатом  месяце  он  однажды, сидя  на  полу, потребовал, чтобы  я
поставил его на ноги. Я отказал ему в этом, мотивируя тем, что он замочил пол. Тогда
он  с  видом  превосходства  и  решимости  медленно  поднялся  с  пола  и  победоносно

27

посмотрел на меня, как бы говоря: если ты не хочешь мне помочь, то я могу сам себе
помочь.

В  возрасте  немногим  больше  года  он  однажды  оказался  непослушным; тогда  я

ему  сказал: «Теперь  ты  должен  слушать  папу, потому  что  ты  еще  малыш». Тогда
мальчишка, едва  умевший  сказать  полдюжины  слов, откинул  голову  назад  и,
покачиваясь туловищем спереди назад, как бы аффектированно кланяясь мне, повторил
несколько раз с презрительно-иронической гримасой: «Папа, папа, папа.» Тон его был
при  этом  настолько  почтительно-насмешлив,  что  вряд  ли  актер  мог  бы  сделать  это
лучше, если  бы  он  хотел  осмеять  меня  за  хвастовство. Или  он  скажет  какую-нибудь
глупость, например, что его мать злая; как только он заметит свою ошибку, он сводит
ее сейчас  к  абсурду, называя  злыми всех окружающих, в  том числе  и  себя, самого. В
возрасте  31  месяца  он однажды  в¨л  себя  плохо;  я  сказал  ему,  что  он  должен  пойти  в
предназначенную  для  таких  случаев  изолированную  комнату, ни  минуты  не
задумываясь, он  ответил  мне: «Мицци  тоже  там?» В  этом  случае  кажущаяся
дипломатичность, с  которой  он  сумел  воспротивиться  наказанию, прямо-таки
изумительна. Однако, было бы  совершенно  неправильно искать за  этим рассуждение,
т. е. интеллектуальный  процесс. Ситуация  вызвала  проявление  скрытого  упрямства,
которое не имело цели обидеть меня. Этот аффект сам по себе вызвал «инстинктивно»
соответствующую ему реакцию, т. е. правильные ассоциации.

Еще  более  сложна  реакция  в  следующем  случае, точное  наблюдение  которого

гарантировано  отцом. Малышу  было  приблизительно 2 года, когда  у  него  появилась
сестричка. Роженица, приподнявшись  во  время  сильного  кашля, сдвинула  простыню.
Зная наблюдательность малыша, она, не говоря ни слова о случившемся, сделала знак
мужу. Пока последний приводил в порядок постель, мальчик отвернулся от кровати и
оставался  в  таком  положении, наподобие  кельнера, который  находится  в  ресторане
среди  гостей, не  имеет  дела, но  не  может  и  уйти, ожидая  заказов  или  наблюдая  за
посетителями. Как  только  все  было  приведено  в  порядок, на  лице  мальчика  исчезли
признаки  смущения. Он  сделал  вид, что ничего не  заметил. На  следующий  день  мать
упрекнула  ребенка  в  том, что он  замочил  свое  платье. «Мама  тоже, мама  тоже, мама
тоже кашляла, мама тоже  кашляла» — ответил ребенок. В течение  ближайших минут
ребенок  еще  несколько  раз  повторил  последнюю  фразу. Ясно, что  малыш  сразу  же
понял  своим  чувством (конечно, не  сознательным  интеллектом), что  в  этой  ситуации
нужно кое-что скрыть, кое-чего не заметить. Соответственно этому ребенок реагировал
так, как это сделал бы интеллигентный, сознательно рассуждающий взрослый человек.
Но он понял также, что с матерью произошло нечто аналогичное тому, что происходит
и  с  ним, когда  ему  перекладывают  сухие  пеленки. Получив  упрек, ребенок  не  мог
удержаться от вульгарного оправдания, что мама тоже сделала нечто подобное. Он не
смел, однако, прямо сказать об этой щекотливой вещи и инстинктивно воспользовался
передвиганием: вместо извиняющего его события — беспорядка в постели — он назвал
причину  последнего — кашель. С  интеллектуальной  точки  зрения  это  было  не
особенно  удачно. Он  выдавал  свою  тайну; а  если  бы  его  не  поняли, то  все  его
оправдание  оказалось  бы  несостоятельным. Однако, как  раз  этот  пробел  доказывает,
какую небольшую роль играло здесь то, что мы называем интеллектом.

Этот  пример  лучше  всего  показывает, какое  основание  имеет  практика  языка,

когда мы говорим об «эмоциональном познании», когда мы говорим, что можно что-
либо почувствовать, но не понять. В этих случаях эффективность является тем именно
фактором, который руководит ассоциациями. В действительности речь здесь идет не о
познании, а  просто  об  инстинктивной  реакции, находящей  правильный  путь.
Совершенно  очевидна  отчасти  внешняя, а  в  известной  мере  и  внутренняя  аналогия  с

28

диагнозами,  которые  ставятся  не  на  основе  знания,  а  на  основе  чувства,  хотя  в
последнем случае бессознательное наблюдение и умозаключение составляет сущность
этого  процесса, в  то  время  как  аффективность  отступает  на  задний  план. Не  следует
смешивать интуитивное реагирование с инстинктивным, хотя нередко они находятся в
неразрывной  связи. Последнему  направление  дается, как  эго  видно  из  самого
выражения, врожденным  инстинктом, интуитивному  же  реагированию  направление
дается бессознательным процессом познания.

Как  доминирующее  положение, занимаемое  эффективностью, так  и  большая  ее

независимость от интеллектуальных процессов сказывается особенно в патологии. Там
она  проявляется  прямо-таки как элементарное свойство психики, преобладает во  всей
картине болезни и преобразует интеллект по своему усмотрению.

При  таких  заболеваниях, как  мания  и  меланхолия, легко  найти  зависимость

существенных  расстройств  от  эффективности. При  шизофрении, при  которой
аффективная  жизнь  запустевает, отсутствует  стремление  к  преодолению  препятствий
даже в том случае, когда интеллект мало поражен. Точно также лица с отклонениями от
психической  нормы, но  не  душевнобольные (психопаты) представляют  собой  в
огромном большинстве случаев собственно говоря тимопатов.

При самых тяжелых мозговых заболеваниях чувства не исчезают; наоборот, они

оказывают  еще  большее  влияние, чем  у  здоровых, на  нарушенные  интеллектуальные
процессы. В  большинстве  учебников  психиатрии  мы  находим  как  раз  обратное. По
Крепелину, например, при  старческом  слабоумии  запустевает  также  и  эмоциональная
жизнь. Больной  становится  тупым, безучастным… Потеря  близких  родственников
и т.  п.  удары  судьбы  проходят  без  соответствующей  значительной  реакции.  Семья,
призвание, любимое занятие становятся безразличными для больного.

Такое  понимание  неправильно, хотя  наблюдения, на  которых  оно  основано,

верно. Речь  идет  в  данном  случае  о  вторичном  нарушении  эффективности.
Аффективность, как  таковая, сохраняется. Как  только  больному, страдающему
органическим  поражением  мозга, удается  вернуть  достаточно  ясные  понятия  об  этих
вещах, мы  видим  также  появление  эмоциональной  окраски, качественно  вполне
соответствующей нормальной реакции. Как только больному удается, хотя бы лишь до
некоторой степени, представить себе свою профессию или свою семью в их различных
соотношениях, мы  видим  неизменно  появляющуюся  эмоциональную  реакцию, в  виде
ли печали, сопровождающейся стонами и плачем по поводу ухудшившегося положения
семьи, в  виде  ли  выступающих  на  первый  план  гордости  и  довольства  по  поводу
бывших некогда успехов и благосостояния семьи. Так же обстоит дело и с моральной
испорченностью у больных, страдающих старческим слабоумием, и у паралитиков. Она
коренится  не  в  аномалии  чувств. Правда, такие  больные  совершают  различные
преступления  против  нравственности, собственности, но  нарушение  коренится  в
интеллектуальной области и поскольку в этом участвуют чувства — следует отметить
как раз  более  сильное влияние  их на  течение мыслей, э не отсутствие  эмоциональной
окраски. Перед нами больной, страдающий старческим слабоумием, который растлевал
детей. Обычно  он  говорит  о  своих  преступлениях  равнодушно; кажется, будто  его
«нравственные  чувства  притупились». Фактически  же  у  него  отсутствует
представление  о  преступном, заключающемся  в  его  действиях. Естественно, что
представление  о  половых  сношениях  с  ребенком  не  так  легко  выпадет  у  него, но  в
самом  этом  представлении  не  имеется  никакого  основания  для  отрицательной
эмоциональной окраски. Когда восточный человек женится на незрелой еще девочке и
имеет  с  ней  сношения, то  у  него  нет  никаких  угрызений  совести, и они  были  бы  для
него  совершенно  непонятны. В  этих  вопросах  играет  роль  соотношение  поступка  со

29

всеми  нашими  общественными  и  сексуальными  представлениями  и  установлениями.
Только  более  или  менее  сознательное  вовлечение  этих  многочисленных  ассоциаций
может дать отрицательную эмоциональную окраску, отвращение к проступку, вызвать
угрызения совести. При этом надо иметь в виду, что сексуальные чувства, как таковые,
могут  быть  возбуждены  ребенком  так  же  сильно,  как  и  зрелой  в  половом отношении
женщиной. Тот  факт, что  при  органических  психозах  различие  между  девочкой  и
женщиной замечается не всегда, тоже является результатом нарушения ассоциаций —
понятий в более широком смысле, — в силу которого больной обращает внимание на
одну сторону личности, в данном случае на пол, а не на детский возраст).

Однако, если  больному, якобы  равнодушному  к  совершенному  преступлению,

удается разъяснить действительный смысл его проступка и его значение для общества
или  для, пострадавшего  ребенка, то  у  него  возникает  тотчас  же  нормальная
эмоциональная окраска, отвращение и угрызения совести, какие могли бы появиться у
преступника, когда он был здоров. Конечно, такой эксперимент можно проделать не во
всех  случаях, но  в  большинстве  случаев  можно  было  получить  у  таких  больных
реакцию  на  более  простые  этические  представления. Для  этого  необходимо  только
возбудить  соответствующие  представления  с  их  необходимыми  компонентами. Так,
например, совершенно якобы отсутствующую любовь к своим родным можно часто с
успехом продемонстрировать перед большой аудиторией.

Патологическим  является  в  чувствах  скорее  то, что  при органических  психозах

они  овладевают  мышлением  у  больных  гораздо  сильнее, чем  у  здоровых. При
недостаточности ассоциативной функции их тормозящее или способствующее влияние
сказывается  в  гораздо  большей  степени. Другими  словами, больной, страдающий
старческим слабоумием, или паралитик может думать обыкновенно только о том, что в
данный  момент  соответствует  его  аффекту  или  влечению. Когда  возбуждена  его
сексуальность,  он  видит  в  маленькой  девочке  существо  женского  пола,  могущее
удовлетворить  его  похоть. Противоположные  ассоциации  часто  совершенно
отсутствуют, или  дело  ограничивается  тем, что  больной  прибегает  к  нелепым  мерам
предосторожности. Когда паралитик, находясь в отделении, в присутствии нескольких
десятков  зрителей  ходит  вокруг  да  около  какого-нибудь  предмета, кажущегося  ему
желанным,  и  прячет  его  внезапно  под  свое  платье,  то  он  в  этот  момент  думает  не  о
зрителях; еще  меньше думает он о нравственной недопустимости кражи. Ему  хочется
иметь этот предмет, и он берет его. При других обстоятельствах кража может быть ему,
однако, противна, а именно тогда, когда он может представить себе преступление, как
таковое. Паралитик, описанный  Крепелином, выпрыгнувший  из  окна, чтобы  поймать
выпавший  кусок  сигары, думает  только  о  том, чтобы  получить  обратно  драгоценный
предмет, а не об опасности падения, о высоте окна и т. д. То же самое наблюдается при
простых  экспериментальных  ассоциациях: у  этих  больных  аффекты  руководят
ассоциациями в гораздо большей мере, нежели у здоровых.

Следующим  болезненным  проявлением  аффективности  у  органиков  является  ее

неустойчивость, лабильность. Обычно говорят о «поверхностности чувств». Они могут
меняться  от  одного  момента  к  другому, если  только  удается  внушить  больному
различные представления. Часто удается заставить паралитика в течение одной минуты
смеяться, плакать  и  снова  смеяться. Вследствие  этого  такие  больные  становятся
похожими на детей. У стариков говорят прямо-таки о втором детстве.

Итак, аффективность, как  таковая, сохраняется  при  органических  психозах.

Эмоциональные реакции адекватны интеллектуальным; в противоположность обычным
они  легко  вызываются  и  не  отличаются  устойчивостью, они  лабильны. Притупление
чувств является вторичным и происходит вследствие того, что понятия не могут быть

30

продуманы полностью, так что им в норме не может соответствовать ни одна реакция.
Напротив того, аффективность руководит ассоциациями в гораздо большей мере, чем у
здоровых.

О  случайных  аффективных  расстройствах, связанных  с  опухолями  мозга  и

другими органическими поражениями, мы здесь не будем говорить. Если психические
процессы  протекают  в  общем  с  трудом, то  аффекты  не  составляют  исключения, и
пациент  оказывается  торпидным  или  даже  ступорозным. Также  мало  нас  интересует
органическая склонность к маниакальным расстройствам настроения.

Аналогично обстоит дело и при алкоголизме, к которому мы теперь переходим. В

общем  и  целом  неверно, что  у  хронического  алкоголика «притупляются» чувства.
Наоборот, его эффективность одолевает его. Если он плохо обращается со своей семьей
и  пренебрегает  своими  делами, то  это  имеет  в  первую  очередь  свою  позитивную
причину. У  него  имеются  другие  интересы, занимающие  его; сопутствующие  им
аффекты настолько овладевают им, что он забывает о своих прежних обязанностях. В
моральном „похмелье», в новом приливе любви каждый простой алкоголик доказывает
сотни раз, что он сохранил еще чувства к своей семье. Когда он находится в больнице,
он  пишет  своей  жене, которую  он  прежде  истязал, прекрасные  письма, исполненные
любви; в этом и заключается вся опасность алкогольного характера, подобного сирене,
что он  с действительной  убежденностью  и  с действительным аффектом  может  давать
наилучшие обещания и проявлять величайшую любовь, так что стократ уже обманутая
жена дает обмануть себя в сто первый раз. Алкоголик может coram publico разразиться
слезами оттого, что мороз убил  урожай  у какого-нибудь знакомого; наряду с  этим он
может пропивать все свои деньги, истязать жену и ребенка и т. д. Как бы плохо он ни
обращался дома со своей семьей, он может с полным основанием казаться в обществе,
где  от  него  требуются  слова  и  чувства, а  не  действия, наилучшим  человеком,
способным  к воодушевлению. Таким образом, у него  налицо имеется не притупление
чувств, а  только  слишком  быстрое  и  слишком  сильное  появление и  угасание  их. Ему
недостает  устойчивости  и  возможности  противостоять  искушениям, так  как  соблазн
искушения настолько овладевает им, как ни одно другое чувство, возникшее у него за
момент до того. Такая эмоциональная неустойчивость никогда не приводит к добру, но
может породить бесконечно много зла; это, между прочим, легко объясняется тем, что
для хороших поступков, для создания чего-нибудь в этом мире необходимы выдержка
и  устойчивость,  тогда  как  глупость  и  подлость  совершаются  очень  быстро.  Мы  не
находим ничего особенно хорошего в том, что алкоголик, возвратясь домой в более или
менее  хорошем  настроении, начинает  нежничать  со  своей  женой. Однако, мы  имеем
основание  считать  его  поведение  крайне  предосудительным, если  он, минуту  спустя,
раздраженный  ее  недостаточной  предупредительностью  или  каким-либо  не  особенно
восторженным замечанием, становится груб с нею. К сожалению, чужие люди вменяют
ему, конечно, в добродетель, когда он во время патриотического торжества произносит
глубоко  прочувствованную  речь, программу  которой  он  совершенно  неспособен
осуществить. Аффективность  алкоголика  не  понижена, а, наоборот, повышена. Все
чувства могут у него возникать, и при том легче, нежели у здорового человека, но они
лишены длительности. Алкоголик страдает, как и органик, «недержанием эмоций».

Кроме  того, хроническое  состояние  эйфории  способствует  тому, что  алкоголик

становится легкомысленным. Эйфория тормозит возникновение ассоциаций, связанных
с неприятными переживаниями; и когда люди обращают внимание алкоголика на горе,
которое  он  причинил  себе  и  своей  семьи, он  отклоняет  от  себя  это  указание, как
неприятное  бремя, с  оскорбленным  чувством  человека, находящегося  в  состоянии
болезненной  эйфории, без  всякой  логической  переработки. Только  при  похмелье  или