Файл: Шоу Бернард - Дом где разбиваются сердца.doc

действий. В больнице два поколения студентов-медиков могут мириться с грязью

и небрежностью, а выйдя из нее, заниматься обычной практикой и

распространять теории, будто свежий воздух - просто причуда, а санитария -

жульничество, установленное ради корысти водопроводчиков. Затем Природа

внезапно начинает мстить. Она поражает город заразой, а больницу - эпидемией

госпитальной гангрены и крушит насмерть направо и налево, пока невинная

молодежь не расплатится сполна за грехи старших, и тогда счет выравнивается.

А потом Природа засыпает снова и отпускает новый долгосрочный кредит с тем

же результатом.

Вот как раз это и произошло в нашей политической гигиене. В мое время

правительство и избиратели так же беззаботно пренебрегали политической

наукой, как Лондон пренебрегая элементарной гигиеной во времена Карла

Второго. Дипломатия в международных сношениях - всегда ребячески беззаконное

дело, дело семейных распрей, коммерческого и территориального разбоя и

апатии псевдодобродушия, происходящей от .лености, перемежающейся

спазматическими приступами яростной деятельности, вызываемой страхом. Но на

наших островах мы кое-как выпутывались. Природа отпустила нам кредит на

более долгий срок, чем Франции, Германии или России. Британским столетним

старикам, умиравшим у себя в постели в 1914 году, жуткая необходимость

прятаться в лондонском метро от вражеских бомб казалась более отдаленной и

фантастичной, чем страх перед появлением колонии кобр и гремучих змей в

кенсингтонских садах. В своих пророческих сочинениях Чарлз Диккенс

предостерегал нас против многих бедствий, которые с тех пор уже постигли

нас, но быть убитым чужестранным врагом на пороге собственного дома - там о

таком бедствии не было и помину. Природа отпустила нам весьма долгосрочный

кредит, и мы злоупотребляли им в крайней степени. Но когда она наконец

поразила нас, она поразила нас с лихвой: четыре года она косила наших

первенцев и насылала на нас бедствия, какие не снились Египту. Их можно было

предотвратить, как великую лондонскую чуму, и они случились лишь потому, что

не были предотвращены. Их не искупила наша победа в войне. Земля до сих пор

вспухает от мертвых тел победителей.

Дурная половина столетия

Трудно сказать, что хуже: равнодушие и небрежность или лживая теория.

Но Дом, где разбиваются сердца, и Зал для верховой езды, к сожалению,

страдали и от того и от другого. Перед войной цивилизация целых полстолетия

стремительно неслась ко всем чертям под влиянием псевдонауки столь же

гибельной, как самый черный кальвинизм. Кальвинизм учил, что мы по

предопределению будем либо спасены, либо прокляты и что бы мы ни делали,

ничто не может изменить нашей судьбы. Все же, не подсказывая человеку, какой

номер он вытащил - счастливый или несчастливый, кальвинизм тем самым

оставлял индивидууму известную заинтересованность, поддерживая в нем надежду

на спасение и умеряя его страх перед вечным проклятием, если он станет

поступать, как подобает избранному, а не как нечестивцу. Но в середине

девятнадцатого столетия натуралисты и физики заверили мир именем науки, что

и спасение, и погибель - сплошная чепуха и что предопределение есть главная

религиозная истина, так как человеческие существа являются производными

среды и, следовательно, их грехи и добрые дела оказываются лишь рядом

химических и механических реакций, над которыми люди власти не имеют. Такие

вымыслы, как разум, свободный выбор, цель, совесть, воля и так далее, учили

они, всего-навсего иллюзии, которые сочиняются, ибо приносят пользу в

постоянной борьбе человеческого механизма за поддержание своей среды в

благоприятном состоянии - процессе, между прочим, включающем безжалостное

уничтожение или подчинение конкурентов по добыче средств существования,

каковые считаются ограниченными. Этой религии мы научили Пруссию. Пруссия же

так успешно воспользовалась нашими указаниями, что вскоре мы оказались перед

необходимостью уничтожить Пруссию, чтобы не дать Пруссии уничтожить нас. И

все это закончилось взаимным истреблением, и таким жестоким, что в наши дни

это едва ли окажется поправимым.

Позволительно задать вопрос: как такое дурацкое и такое опасное

вероучение могло стать приемлемым для человеческих существ? Я отвечу на это

более подробно в следующем томе моих пьес, полностью посвященных этой теме.

Пока я скажу только, что имелись и другие, более солидные основания, кроме

очевидной возможности использовать эту обманную науку: она открывала перед

глупцами научную карьеру и все другие карьеры перед бесстыжими негодяями,

буде они окажутся достаточно прилежны. Правда, действие этого мотива было

очень сильно.

Но когда возникло новое движение в науке, связанное с именем великого

натуралиста Чарлза Дарвина, оно было не только реакцией против варварской

псевдоевангельской телеологии, нетерпимой противницы всякого прогресса в

науке; его сопровождали, как оказывалось, чрезвычайно интересные открытия в

физике, химии, а также тот мертвый эволюционный метод, который его

изобретатели назвали естественным отбором. Тем не менее в этической сфере

это дало единственно возможный результат - произошло изгнание совести из

человеческой деятельности или, как пылко выражался Сэмюэл Батлер, "разума из

вселенной".

Ипохондрия

Все-таки Дом, где разбиваются сердца, с Батлером и Бергсоном и Скоттом

Холдейном рядом с Блейком и другими более великими поэтами на своих книжных

полках (не говоря уж о Вагнере и тональных поэтах), не был окончательно

ослеплен тупым материализмом лабораторий, как это случилось с остальным

некультурным миром. Но так как он был Домом праздности, то страдал

ипохондрией и всегда гонялся за способом излечения. То он переставал есть

мясо (но не по веским причинам, как Шелли, а стараясь спастись от

страшилища, называемого мочевиной), то разрешал вам вырвать все свои зубы,

чтобы заговорить другого дьявола, под названием пиорея. Дом был суеверен,

привержен к столоверчению, к сеансам материализации духов, к ясновидению, к

хиромантии, к гаданию сквозь магический кристалл и тому подобному, и притом

в такой степени, что можно было задуматься: процветали ли так когда-нибудь в

мировой истории предсказатели, астрологи и всякого рода врачи-терапевты без

дипломов, как они процветали в ту половину столетия, когда оно уже уходило в

небытие. Дипломированным врачам и хирургам нелегко было соревноваться с

недипломированными. Они не умели при помощи уловок актера, оратора, поэта и

мастера увлекательного разговора воздействовать на воображение и

общительность обитателей Дома. Они грубо работали устарелыми методами, пугая

заразой и смертью. Они предписывали прививки и операции. Если можно было

вырезать из человека какую-нибудь часть, не погубив его при этом (без

необходимости),- они ее вырезали. И часто человек умирал именно вследствие

этого (без необходимости, разумеется). От таких пустяков, как язычок в

глотке или миндалины, они переходили к яичникам и аппендиксам, пока наконец

внутри у тебя уже ничего не оставалось. Они объясняли вам, что человеческий

кишечник слишком длинен и ничто не может сделать сына Адамова здоровым,

кроме укорочения пищеварительного тракта, для чего надо вырезать кусок из

нижней части кишечника и пришить его непосредственно к желудку. Так как их

механистическая теория учила, что медицина есть дело лаборатории, а хирургия

- дело столярной мастерской, а также что наука (под которой они разумели

свои махинации) столь важна, что незачем принимать в соображение интересы

какого-либо индивидуального существа, будь то лягушка или философ, и того

менее учитывать вульгарные пошлости сентиментальной этики, ибо все это ни на

миг не может перевесить отдаленнейшие и сомнительнейшие возможности сделать

вклад в сумму научного познания, - то они оперировали, и прививали, и лгали

в огромном масштабе. И требовали при этом себе законной власти - и

действительно добивались ее - над телом своих сограждан, какой никогда не

смели требовать ни король, ни папа, ни парламент. Сама инквизиция была

либеральным учреждением по сравнению с главным медицинским советом.

Кто не знает, как жить, должен похваляться своей погибелью

Обитатели Дома, где разбиваются сердца, были слишком ленивы и

поверхностны, чтобы вырваться из этого заколдованного терема. Они

восторженно толковали о любви; но они верили в жестокость. Они боялись

жестоких людей; но видели, что жестокость по крайней мере действенна.

Жестокость совершала то, что приносило деньги. А любовь доказывала лишь

справедливость изречения Ларошфуко, будто мало кто влюблялся бы, если б

раньше не читал о любви. Короче говоря, в Доме, где разбиваются сердца, не

знали, как жить, и тут им оставалось только хвастаться, что они, по крайней

мере, знают, как умирать: грустная способность, проявить которую

разразившаяся война дала им практически беспредельные возможности. Так

погибли первенцы Дома, где разбиваются сердца; и юные, невинные, и подающие

надежды искупали безумие и никчемность старших.