Файл: Шоу Бернард - Дом где разбиваются сердца.doc

Злобные сторожевые псы свободы

Не довольствуясь злоупотреблениями в суде и нарушениями существующего

закона, военные маньяки яростно набрасывались на все конституционные

гарантии свободы и благополучия, стремясь отменить их. Обычный закон

заменялся парламентскими актами, на основании которых совершались простые

полицейские налеты a la russe, [В русском духе (франц.)] редакции газет

захватывались, печатные станки разбивались, а люди арестовывались и

расстреливались без всякого подобия судебного разбирательства или открытой

процедуры с привлечением свидетелей. Хотя было насущно необходимо

увеличивать продукцию, применяя самую передовую организацию труда и его

экономию, и хотя давно было установлено, что чрезмерная длительность и

напряженность труда сильно уменьшают продукцию вместо того, чтобы

увеличивать ее, действие фабричных законов приостанавливалось и мужчин и

женщин отчаянно эксплуатировали, пока снижение эффективности труда не стало

слишком явным и его нельзя было далее игнорировать. Любые возражения и

предостережения встречали обвинение в германофильстве, либо звучала формула:

"Не забывайте, у нас сейчас война". Я говорил, что люди считали, будто война

опрокинула естественный порядок и будто все погибнет, если мы не будем

делать как раз противоположное тому, что в мирное время всегда считалось

необходимым и полезным. Но истина оказалась еще хуже. Война не могла так

изменить человеческий рассудок. -На самом деле столкновение с физической

смертью и разрушением, этой единственной реальностью, понятной каждому

дураку, сорвало маску образованности, искусства, науки и религии с нашего

невежества и варварства, и мы остались голыми всем напоказ и могли до одури

упиваться внезапно открывшейся возможностью проявлять наши худшие страсти и

самый малодушный страх. Еще Фукидид в своей истории написал, что, когда

ангел смерти затрубит в трубу, все претензии на цивилизацию сдунет с души

человека в грязь, словно шляпу порывом ветра. Но, когда эти слова

исполнились в наше время, потрясение не оказалось для нас менее страшным

оттого, что несколько ученых, занимавшихся греческой историей, ему не

удивились. Ведь эти ученые ринулись в общую оргию так же бесстыдно, как и

невежды. Христианский священнослужитель присоединялся к военной пляске, даже

не сбрасывая сутаны, а почтенный директор школы изгонял преподавателя-немца,

не скупясь на брань, применяя физическое насилие и объявляя, что ни один

английский ребенок никогда больше не должен изучать язык Лютера и Гете. И

путем самого бесстыдного отказа от всяких приличий, свойственных

цивилизации, и отречения от всякого политического опыта оба получали

моральную поддержку со стороны тех Самых людей, кому в качестве

университетских профессоров, историков, философов и ученых доверялась охрана

культуры. Было только естественно и, быть может, даже необходимо для целей

вербовки, чтобы журналисты и вербовщики раскрашивали черной и красной

краской германский милитаризм и германское династическое честолюбие,

доказывая, какую опасность представляют они для всей Европы (как это и было

на самом деле). При этом подразумевалось, будто наше собственное

политическое устройство и наш собственный милитаризм издревле демократичны

(каковыми они, разумеется, не являются). Однако, когда дело дошло до

бешеного обличения немецкой химии, немецкой биологии, немецкой поэзии,

немецкой музыки, немецкой литературы, немецкой философии и даже немецкой

техники, как неких зловредных мерзостей, выступающих против британской и

французской химии и так далее и так далее,- стало ясно, что люди, доходившие

до такого варварского бреда, никогда в действительности не любили и не

понимали искусства и науки, которые они проповедовали и профанировали. Что

они просто плачевно выродившиеся потомки тех людей семнадцатого и

восемнадцатого столетий, кто, не признавая никаких национальных границ в

великом царстве человеческого разума, высоко ставили взаимную европейскую

вежливость в этом царстве и даже вызывающе поднимали ее над кипящими злобой

полями сражений. Срывать орден Подвязки с ноги кайзера, вычеркивать немецких

герцогов из списков наших пэров, заменять известную и исторически

присвоенную фамилию короля названием некой местности, не имеющей традиций,

было не очень достойным делом. Но выскабливать немецкие имена из британских

хроник науки и образованности было признанием того, что в Англии уважение к

науке и образованности является лишь позой, за которой кроется дикарское к

ним презрение. Чувствуешь, что фигуру святого Георгия с драконом пора

заменить на наших монетах фигурой солдата, пронзающего копьем Архимеда. Но в

то время монет не было - были только бумажные деньги, и десять шиллингов

называли себя фунтом так же самоуверенно, как люди, унижавшие свою страну,

называли себя патриотами.

Муки здравомыслящих

Душевные страдания, сопряженные с жизнью под непристойный грохот всех

этих карманьол и корробори, были не единственным бременем, ложившимся на

тех, кто во время войны все же оставался в своем уме. Была еще (осложненное

оскорбленным экономическим чувством) эмоциональное напряжение, которое

вызывалось списками погибших и раненных на войне. Глупцы, эгоисты и тупицы,

люди без сердца и без воображения были от него в значительной степени

избавлены. "Так часты будут кровь и гибель, что матери лишь улыбнутся, видя,

как рука войны четвертует их детей" - это шекспировское пророчество теперь

почти исполнялось. Ибо, когда чуть не в каждом доме оплакивали убитого сына,

можно было бы совсем сойти с ума, если б мы меряли собственные утраты и

утраты своих друзей мерою мирного времени. Нам приходилось придавать им

фальшивую стоимость, утверждать, будто молодая жизнь достойно и славно

принесена в жертву ради свободы человечества, а не во искупление беспечности

и безумия отцов, и искупления напрасного. Мы должны были даже считать, будто

родители, в не дети приносили жертвы, пока наконец юмористические журналы не

принялись сатирически изображать толстых старых людей, уютно устроившихся в

креслах своих клубов и хвастающих сыновьями, которых они "отдали" своей

родине.

- Кто поскупился бы на такое лекарство, лишь бы утолить острое личное

горе! Но тем, кто знал, что молодежь набивала себе оскомину из-за того, что

родители объедались кислым политическим виноградом, - тем это только

прибавляло горечи. А подумайте о самих этих молодых людях! Многие ничуть не

обольщались политикой, которая вела к войне: с открытыми глазами шли они

выполнять ужасный, отвратительный долг. Люди по существу добрые и по

существу умные, занимавшиеся полезной работой, добровольно откладывали ее в

сторону и проводили месяц за месяцем, строясь по четверо в казарменном

дворе, и средь бела дня кололи штыком мешки, набитые соломой, с тем чтобы

потом отправляться убивать и калечить людей, таких же добрых, как они сами.

Люди, бывшие в общем, быть может, нашими самыми умелыми воинами (как

Фредерик Килинг, например), ничуть не были одурачены лицемерной мелодрамой,

которая утешала и вдохновляла других. Они бросали творческую работу, чтобы

работать ради разрушения, совсем так, как они бросали бы ее, чтобы занять

свое место у насосов на тонущем корабле. Они не отступали в сторону, как

иные, не соглашавшиеся идти на военную службу по политическим или

религиозным соображениям, не отказывались от дела потому, что командиры на

корабле были повинны в недосмотре, или потому, что другие с корабля удирали.

Корабль надо было спасать, даже если ради этого Ньютону пришлось бы бросить

дифференциальное исчисление, а Микеланджело - статуи. И они отбрасывали

прочь орудия своего благодетельного и облагораживающего труда и брались за

окровавленный штык и убийственную гранату, насильно подавляя свой

божественный инстинкт совершенного художественного творчества для ловкого

орудования этими проклятыми предметами, а свои организаторские способности

отдавая замыслам разрушения и убийства. Ведь их трагедия принимала даже

иронический оттенок оттого, что таланты, которые они вынуждены были

проституировать делали проституцию не только эффективной, но даже

интересной. И в результате некоторые быстро выдвигались и наперекор себе

действительно становились артистами, художниками войны и начинали испытывать

к ней вкус, как Наполеон и другие бичи человечества. Однако у многих не было

даже и этого утешения. Они только терпеливо тянули лямку и ненавидели войну

до самого конца.