Файл: Шоу Бернард - Дом где разбиваются сердца.doc

заживления ран Европы (которую мы ранили почти насмерть), а не довершать ее

уничтожение.

Йеху и злая обезьяна

Наблюдая эту картину состояния человечества, картину столь недавнюю,

что отрицать ее правдивость нет никакой возможности, понимаешь Шекспира,

сравнивающего человека со злой обезьяной, Свифта, изображающего его в виде

йеху, укором которому служат высокие добродетели лошади, и Веллингтона,

говорившего, что британцы не умеют прилично себя вести ни в победе, ни в

поражении. Но никто из них троих не видел войну так, как видели ее мы.

Шекспир порочил великих людей, когда говорил: "Если б великие люди умели

громыхать, как Юпитер, то Юпитер никогда не знал бы покоя: ведь каждый

офицерик, осердясь, гремел бы до самого неба, гремел бы и гремел". Что

сказал бы Шекспир, увидев в руках у любого деревенского парня нечто гораздо

более разрушительное, чем гром, а на Мессинском хребте обнаружил бы кратеры

девятнадцати вулканов, которые взрывались бы там от нажима пальца? И даже

если б то случился пальчик ребенка, последствия были бы ничуть не менее

разрушительными? Возможно, Шекспир мог бы увидеть, как в какой-нибудь

стратфордский домик ударила Юпитерова молния, и стал бы помогать тушить

загоревшуюся соломенную крышу и растаскивать куски разваленной печной трубы.

А что сказал бы он, посмотрев на Ипр, каков он теперь, или возвращаясь в

Стратфорд, как возвращаются к себе домой нынче французские крестьяне, увидел

бы старый знакомый столб с надписью: "К Стратфорду, 1 миля" - и в конце этой

мили не оказалось бы ничего, только несколько ям в земле да куски старой

разбитой маслобойки здесь и там ? Может быть, вид того, что способна учинить

злая обезьяна, наделенная такой властью разрушения, какая никогда не снилась

Юпитеру, превзошел бы даже Шекспировы зрелища?

И все же разве не приходится сказать, что, подвергая такому напряжению

человеческую природу, война губит лучшую ее часть, а худшую половину

награждает дьявольской силой? Лучше было бы для нас, если бы она вовсе

погубила ее. Тогда воинственные способы выбираться из затруднений стали бы

недоступны нам и мы старались бы не попадать в них. Поистине "умереть не

трудно", как сказал Байрон, и чрезвычайно трудно жить. Это объясняет, почему

мир не только лучше войны, но и бесконечно труднее. Встречал ли какой-нибудь

герой войны угрозу славной смерти мужественней, чем изменник Боло встретил

неизбежность смерти позорной? Боло научил нас всех умирать: можем ли мы

сказать, что он научил нас жить?

Теперь недели не проходит, чтобы какой-нибудь солдат, бесстрашно

глядевший в глаза смерти на ратном поле и получивший ордена или особо

отмеченный в приказах за отвагу, не вызывался бы в суд, так как он не устоял

перед пустячным искушением мирного времени, оправдываясь лишь старой

поговоркой, что-де "человеку надо жить". Когда кто-то, вместо того чтобы

заниматься честной работой, предпочитает продать свою честь за бутылку вина,

за посещение театра, за час, проведенный со случайной женщиной, и достигает

всего этого путем предъявления недействительного чека - нам странно слышать,

что этот самый человек мог отчаянно рисковать жизнью на поле сражения! И

может быть, в конце концов, славная смерть дешевле славной жизни? Если же

она не легче дается, почему она дается столь многим? Во всяком случае ясно:

царство Владыки Мира и Спокойствия не наступило еще для нас. Его попытки

вторжения встречали сопротивление более яростное, чем попытки кайзера. Как

бы успешно ни было это сопротивление, оно нас обременяет в некотором роде

задолженностью, которая не менее тягостна оттого, что у нас для нее нет цифр

и что мы не собираемся по ней рассчитываться. Блокада, лишающая нас "милости

господней", становится со временем менее выносимой, чем другие блокады,

лишающие нас только сырья, и против этой блокады наша Армада бессильна. В

Доме Налагающего на нас блокаду, по его словам, много помещений; но, боюсь,

среди них нет ни Дома, где разбиваются сердца, ни Зала для верховой езды.

Проклятие на оба ваши дома!

Тем временем большевистские кирки и петарды подрывают фундаменты обоих

этих зданий; и хотя сами большевики могут погибнуть под развалинами, их

смерть не спасет этих построек. К несчастью, их можно отстроить заново. Как

и Замок Сомнения, их много раз разрушали многие поколения Воинов

Великодушия, но Глупость, Леность и Самонадеянность, Слабоумие и Перепуг, и

все присяжные заседатели Ярмарки Тщеславия опять отстраивали их. Одного

поколения, прошедшего "Среднюю школу" в наших старинных закрытых учебных

заведениях и в более дешевых обезьянничающих с них учреждениях, будет

совершенно достаточно, чтобы оба эти дома действовали до следующей войны.

Для поучения тем поколениям я оставляю эти страницы в качестве хроники

гражданской жизни, как она протекала во время войны, - ведь история об этом

обычно умалчивает. К счастью, война была очень короткой. Правда, мнение,

будто от протянется не более полугода, было в конечном счете с очевидностью

опровергнуто. Как указывал сэр Дуглас Хэйг, каждое Ватерлоо в этой войне

длилось не часы, а месяцы. Но не было бы ничего удивительного, если бы она

длилась и тридцать лет. Если б не тот факт, что с помощью блокады удалось

геройски уморить Европу голодом - чего не удалось бы добиться, будь Европа

соответственным образом подготовлена к войне или даме к миру, - война

тянулась бы до тех пор, пока враждующие стороны не утомились до того, что их

нельзя было бы заставить воевать дальше. Учитывая ее размах, война 1914-1918

годов будет, конечно, считаться самой короткой войной в истории. Конец

наступил так неожиданно, что противники буквально споткнулись об него. И все

же он наступил целым годом позже, чем ему следовало, так как воюющие стороны

слишком боялись друг друга и не могли разумно разобраться в создавшемся

положении. Германия, не сумевшая подготовиться к затеянной ею войне, не

сумела и сдаться прежде, чем была смертельно истощена. Ее противники, равным

образом непредусмотрительные, находились так же близко к банкротству, как

Германия к голодной смерти. Это был блеф, от которого потерпели обе стороны.

И по всегдашней иронии судьбы, остается еще под вопросом, не выиграют ли в

итоге побежденные Германия и Россия, ибо победители уже старательно

заклепывают на себе оковы, которые они только что сбили с ног побежденных.

Как шли дела на театре

Давайте теперь круто переведем наше внимание от европейского театра

войны к театру, где бои идут не по-настоящему и где, едва опустится занавес,

убитые, смыв с себя розовые раны, преспокойно отправляются домой и садятся

ужинать. Прошло уже двадцать почти лет с тех пор, как мне пришлось в

последний раз представить публике пьесу в виде книги, так как не было случая

показать ее должным образом, поставив спектакль на театре. Война вернула

меня к такому способу. "Дом, где разбиваются сердца" пока еще не достиг

сцены. Я до сих пор задерживал пьесу, потому что война в корне изменила

экономические условия, которые раньше давали в Лондоне возможность серьезной

драме окупить себя. Изменились не театры, и не руководство ими, и не авторы,

и не актеры, изменились зрители. Четыре года лондонские театры ежевечерне

заполнялись тысячами солдат, приезжавших в отпуск с фронта. Эти солдаты не

были привычными посетителями лондонских театров. Одно собственное

приключение из моего детства дало мне ключ к пониманию их положения. Когда я

был еще маленьким мальчиком, меня однажды взяли в оперу. Тогда я не знал

еще, что такое опера, хотя умел насвистывать оперную музыку, и притом в

большом количестве. В альбоме у матери я не раз видел фотографии великих

оперных певцов, большей частью в вечернем платье. В театре я оказался перед

золоченым балконом, где все сидевшие были в вечернем платье, и их-то я и

принял за оперных певцов и певиц. Среди них я облюбовал толстую смуглую

даму, решил, что она и есть синьора Альбони, и все ждал, когда она встанет и

запоет. Я недоумевал только, почему меня посадили спиною, а не лицом к

певцам. Когда занавес поднялся, моему удивлению и восторгу не было предела.

Солдат на театральном фронте

В 1915 году в театрах, в том же самом затруднительном положении, я

видел людей в хаки. Каждому, кто, как и я, угадывал их душевное состояние,

было ясно, что они раньше никогда не бывали в театре и не знали, что это

такое. Раз в одном из наших больших театров-варьете я сидел рядом с молодым

офицером, вовсе не каким-нибудь мужланом. Когда поднялся занавес и ему стало

понятно, куда надо смотреть, он даже и тогда не уловил смысла драматической

части программы. Он не знал, что ему делать в этой игре. Он понимал людей на

сцене, когда они пели и танцевали или проделывали лихие гимнастические

номера. Он не только все понимал, но и остро наслаждался, когда артист

изображал, как кукарекают петухи и визжат поросята. Но когда люди

представляли других людей и делали вид, будто размалеванная декорация позади

них есть нечто реальное, он недоумевал. Сидя рядом с ним, я понял, до какой

степени искушенным должен стать естественный человек, прежде чем условности

театра окажутся для него легко приемлемыми или сделается очевидной цель

драмы.

Так вот, с того времени, когда наши солдаты стали пользоваться

очередными отпусками, такие новички в сопровождении барышень (их называли

"флапперз"), часто таких же наивных, как они сами, битком набивали театры.

Сначала казалось почти невозможным подобрать для их насыщения достаточно

грубый материал. Лучшие комедийные актеры мюзик-холлов рылись в памяти в

поисках самых древних шуток и самых ребяческих проделок, стараясь обойти

все, что было бы не по зубам военному зрителю. Я считаю, что поскольку дело

касается новичков, то здесь многие заблуждались. Шекспир, или

драматизованные истории Джорджа Барнвела и Марии Мартин, или "Проклятый

цирюльник с Флит-стрит" им бы очень понравились. Но новички в конце концов

представляли собою меньшинство. Однако и развитой военный, который в мирное

время не стал бы смотреть ничего, кроме самых передовых послеибсеновских

пьес в самых изысканных постановках, теперь с удивлением обнаруживал, что

ему страшно хочется глупых шуток, танцев и дурацких чувственных номеров,

которые исполняют хорошенькие девушки. Автор нескольких самых мрачных драм

нашего времени говорил мне, что после того, как он вытерпел столько месяцев