Файл: Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги.doc

Эта картина исторической последовательности и взаимной исключи­тельности типов мышления не подтверждается данными анализа. В любом обществе психологическая картина неоднородна, и в социальном «логоценозе» сосуществует несколько типов мысли, способных давать различные комплексы. Явление связано как с генетической неоднородно­стью, так и с неоднородностью общественно-экономических формаций, где всегда существует многоукладность. Тот психологический тип, с которым связано возникновение науки, выглядит довольно сложным комплексом, элементы которого в генетическом отношении восходят к Вавилону, Греции, Арабскому Востоку, христианской Европе. Комплекс мог оформиться лишь там, где бурная политическая практика и связанное с ней насилие получают философскую санкцию, возводятся в один из постулатов существования того «космоса», который Энгельс называл «христианским миропорядком».

Энгельс рассматривал происхождение науки как появление своего рода соединительной ткани между производством и философией: «Бесчислен­ные хаотичные данные познания были упорядочены, выделены и приведе­ны в причинную связь; знание стало наукой, и науки приблизились к своему завершению, т.е. сомкнулись, с одной стороны, с философией, с другой – с практикой»¹⁷². Но эта смычка философии и практики возможна лишь там, где практика, в том числе и политическая, осмыслена философски. Исследование культур Востока и Африки показывает, что далеко не везде налицо все элементы научного комплекса. Особенно это касается «производственного» понимания причины как внешнего наси­лия, переходящего в устойчивое внутреннее качество, «угасающего в продукте». Колкер из Сьерра-Леоне отмечает: «Одна из самых сложных проблем африканского народа и слаборазвитых стран вообще состоит в трудности для их способа мысли понять, что существует физическая связь между причиной и действием. Заболел ли человек тифом от грязной воды или от дурного глаза?- Умирает ли ребенок потому, что его не кормят как следует, или же потому, что кто-то из ненависти навел на него порчу?
195
Гораздо важнее, чем ядерная энергия и все прочее, помочь этим людям понять, что есть прямая связь между водой и здоровьем, пищей и сопротивлением к болезням»¹⁷³.

Близкую но результату, хотя и весьма сложную по генезису картину дает Дж. Нидам для Китая. Он подчеркивает: «Китаец прежде всего крестьянин, а не скотовод или мореплаватель. Скотоводство и мореплавание развивают склонности к командованию и подчинению... Но крестьянин, если он сделал все, что положено, вынужден пассивно ждать урожая. Одна из притч китайской философской литературы высмеивает человека из царства Сун, который проявил нетерпение и недовольство, глядя, как медленно растут злаки, и принялся тянуть растения, чтобы заставить их вырасти скорее. Сила всегда признавалась малоперспективным образом действий, поэтому именно гражданское убеждение, а не военная мощь, считалось нормальным путем ведения дел»

---

¹⁷⁴. Особенности китайского «бюрократического феодализма», и прежде всего институт мандарината, исключали, по Нидаму, философское «дело» и возводили в философское достоинство «основанную, на невмешательстве концепцию человеческой деятельности». Это повело к историческому парадоксу: до конца XV в. Европу приходится рассматривать одной из наименее благоустроенных окраин великих цивилизаций, которая и по уровню жизни, и по развитию науки, и по организации науки заведомо уступала Китаю, где уже в VIII в. государственные экспедиции измеряли меридианы и составляли карты звездного неба для южного полушария. Но все это в Китае шло как «естественная философия»: над производством и в отрыве от него. В результате величайшие творческие победы Китая, теория магнетизма, например, остались на уровне игрушек ума, тогда как в Европе тот же магнетизм сначала помогал завоевывать мир, а затем лег в основу всей современной энергетика.

Проблема психологического типа незаслуженно обходится в нашей философии: кое-кого пугает сама постановка вопроса, пугает призрак теоретического обоснования расизма, неполноценности народов и т.п. К выводу о превосходстве одних и неполноценности других рас можно прийти лишь в том случае, если психологический тип понижается врожденным, непроницаемым для социального опыта свойством человека, таким же, как цвет кожи или разрез глаз. Когда мы старательно уходим от проблемы, мы действительно молчаливо признаем этот расистский тезис филогенеза психики в ущерб онтогенезу – производству психики из бытия. Жизнь решительно опровергает этот предрассудок. Развитие Японии показывает, что межрасовая трансплантация науки вполне возможна. Статистика подтверждает, что начатый в 70-е гг. прошлого столетия силами «импортных» (по национальности или образованию) ученых процесс внедрения науки уже в третьем поколении студентов (90-е гг.) дал вполне акклиматизированную и жизнеспособную ветвь науки, которая до сегодняшнего дня самостоятельно развивается по общим законам науки. Пример Японии и других стран доказывает, во-первых, социальную, а не генетическую природу, а во-вторых, и это не менее важно, позволяет почти в условиях «чистого эксперимента» наблюдать тот механизм возникновения и становления науки, о котором писал Энгельс.

Вторая сторона социальной несовместимости – специфический характер

196

развития производства – показывает науку неотторжимой частью более широкого и сложного социального механизма, в котором наука выполняет вполне определенную функцию. Науку нельзя отделить от этого механизма, нельзя выделить в «чистом» виде. Если в каком-либо обществе констатируется наличие науки, то тем самым утверждается нечто вполне определенное относительно процессов функционирования и трансформации всей социальной структуры, идет ли речь о производстве, образовании, культуре, быте, образе жизни. Действие этой научной приставки во многом «природно», инвариантно к различным идеологиям. Явление возникает как своего рода социальная «болезнь», которая с точки зрения идеологии гибнущей представляется злокачественным

---

разрастанием и перерождением социальной ткани, а с точки зрения идеологии развивающейся – простым созреванием на переходе от предыстории к истории человека. От пессимистического или оптимистического восприятия симптомы и метастазы «болезни» не меняются: при капитализме и социализме они проявляют себя в сравнимых формах. Наиболее подходящим термином для этой болезни – для всей совокупности связанных с наукой процессов – нам представляется термин «нестабильность»: он идеологически нейтрален; он довольно точно определяет функцию науки – генерирование нестабильности во все элементы социальной структуры; он, наконец, выделяет в истории донаучный «стабильный» период, для которого, независимо от типа формации, характерен ряд общих свойств. Более точными терминами были бы «революция» и «эволюция», но они настолько заполнены конкретным содержанием, что их использование потребовало бымассы оговорок и отступлений.

Итак, судя по предварительному анализу, наука возникает в определенных социально-психологических условиях в результате объединения философии и практики. Она существует как «свое другое» социальной структуры, порождая тем самым нестабильность. В этом ее функция и ее право на жизнь.

---

Нестабильность

Прогрессирующая нестабильность, как характерная черта нашего времени, отмечается многими авторами, хотя делается это чаще по чисто внешним признакам, поясняется аналогиями типа представления о бегуне, который много километров не замечает перемен, а затем, на последних метрах перед финишем, пробегает мимо всех завоеваний науки от паровой машины до спутника. Полезно сразу заметить и подчеркнуть, что само понятие нестабильности имплицитно содержит стабильность – инерционную и, возможно, «донаучную» точку зрения. Эффект связан, видимо, с тем обстоятельством, что все мы духовно принадлежим к миру устойчивых сельскохозяйственных циклов, суточных и годовых вращений земли, маятников: они составляют, основу нашей пространственной и временной определенности. Поэтому нам легче представить себе общество в положении споткнувшегося бегуна, которому приходится ради равновесия набирать по экспоненте скорость, чем, маятник или землю в позиции прогрессирующего замедления качании и оборотов. Если «привязать» точку зрения к процессам социальной трансформации,

нестабильность перешла бы в понятия пространства и времени, что, хотя и заманчиво («долголетие» человека, например, в такой системе отсчета устремлялось бы по экспоненте в бессмертие), но по ряду причин не совсем удобно.

197

Впервые явление нестабильности было отмечено и использовано Мальтусом. Открытие было использовано в столь реакционных целях, что даже сегодня, говоря о Мальтусе и росте населения, считают хорошим тоном вставить «якобы» (см., например, Философскую энциклопедию). Но население действительно растет по экспоненте. И не только население: по тому же закону в геометрической прогрессии растут производство продуктов питания, доходы на душу населения, наука и расходы на неё. Если нестабильность изобразить семейством экспонент, то наиболее пологой была бы кривая роста населения (удвоение в 40–50 лет), а наиболее крутой–кривая расходов на науку (удвоение в 5–7 лет). Все остальные располагались бы между ними. Критикуя Мальтуса, Маркс и Энгельс строили возражения не на отрицании экспоненциального роста, а на распространении этого закона на общую характеристику эпохи. Энгельс писал: «Но наука растет, по меньшей мере, с той же быстротой, как и население; население растет пропорционально численности последнего поколения, наука движется вперед пропорционально массе знаний, унаследованных ею от предшествующего поколения, следовательно, при самых обыкновенных условиях она также растет в геометрической прогрессии»

---

¹⁷⁵. Энгельс не располагал статистикой, сведения о других цивилизациях и культурах были в то время скудными и отрывочными (понятие «азиатского способа производства», например, классики основывали на данных, собранных французом Бернье, врачом могульского императора). Это не позволяло сравнивать стабильный и нестабильный периоды, не давало возможности разобраться в природе и механизме нестабильности. За последние десятилетия положение изменилось: стало возможным сравнение, появилась статистика возникли новые проблемы.

Располагая количественными характеристиками и учитывая накопленный уже опыт моделирования науки (биологические, географические, военные, лингвистические модели), мы можем сформулировать ряд требований к модели нестабильности и попытаться найти аналогию, которая хотя бы частично удовлетворяла этим требованиям, связывала количественные и качественные представления в единое целое.

1.Модель нестабильности должна соотноситься в плане отрицания с моделью стабильности. Ей предстоит, в частности, объяснить, почему в течение нескольких тысячелетий быт, человеческое окружение, технология производства оставались почти без изменений на том примерно уровне, на котором мы застаем их сегодня в слаборазвитых странах, но за последние 300 лет (в некоторых странах за 100 или даже за 50 лет) все эти исходные моменты определенности меняются в нарастающем темпе: дают, например, десяти – двадцатикратное увеличение дохода на душу населения по сравнению с исходным «стабильным» уровнем

2.Модель должна учитывать революционный характер социально-экономических трансформаций, тот тип отношений, который Энгельс связывал с законом конкуренции: «...никогда не бывает здорового состояния, а всегда имеет место смена возбуждения и расслабления, исключающая всякий прогресс, вечное колебание, никогда не приходящее к концу»¹⁷⁶.

198
Выход из положения Энгельс видел в социальной революции, в основании процесса и уничтожении стихии: «Если бы производители как таковые знали, сколько нужно потребителям, если бы они организова­ли производство, распределили его между собой, то колебания конкуренции и и ее тяготение к кризису были бы невозможны. Начните производить сознательно, как люди, а не как рассеянные атомы, не имеющие сознания своей родовой общности, и вы избавитесь от всех этих искусственных и несостоятельных противоположностей»

---