Файл: Н. Н. Арутюнянц Об авторе этой книги.doc

В качестве осознанной методологии использование идеи единства различений или различия в единстве встречается уже у Платона. «Некто Теут первый стал мыслить в беспредельном звуке гласные, но не как одно, а как многое; потом опять заметил и другие, хотя безгласные, однако ж производившие какой-то звук, и открыл в них также некоторое число; третьего же рода буквы различил те, которые теперь называются безгласными. Различая после сего беззвучные и безгласные все до одной и отделяя таким же образом гласные и средние, пока не обнял всего числа их, он каждым порознь и всем вместе дал имя стихий. Потом увидел он, что никто из нас не может уразуметь ни одной из букв самой по себе, без всех их, и размыслив, что этот союз единичен и что все буквы приводится как бы к одному, он учение о них нарек грамматикою и наименовал её одним искусством» (Филеб, 118 ВС).

С современной точки зрения эта связь выглядит единством непрерывного и дискретного, допускает разложение в любое количество надсистем. В качестве одного из принципов теоретической деятельности выдвигается например, постулат: любая целостная система допуска дает описание в терминах двух прилежащих уровней. Недостаточность постулата очевидна, а теоретическая ценность огромна: представленная именным ключом связь стабильности образует исходный пункт, своего рода «точку отсчета» любого теоретического построения. Только создав исходную модель стабильности (предмет, система), мы получаем возможность различать, выделять и определять все виды движения-нестабильности, отделять движение от того, что движется, т. е. ввести время как преемственный и последовательный переход от одного состояния стабильности к другому.

Кибернетика внесла в наши представления о стабильности некоторые изменения. Если раньше и философы и ученые видели в стабильности

«чистую пассивность» или, как писал Аристотель, причину: «всегда так было», которую в новое время называли «опытом», «обычаем», «ритуалом», «верой», то, утверждая принцип саморегулирования в нулях (гомеостазис), кибернетика перевела стабильность из пассивного в активный залог. Стабильность, порядок, система с этой точки зрения мыслится как особые состояния объекта, в которых процессы регулирования возникают только как ответные реакции на нарушение этих состояний и направлены к их восстановлению по отрицательной обратной

связи.

22

Тем самым динамический и точный смысл получают такие понятия, как прочность, устойчивость, живучесть. А сама стабильность становится частным

---

случаем регулирования по «нулевой программе», когда любые отклонения, любое новое должны рассматриваться как бесструктурный шум – объект активного подавления.

В кибернетическом понимании стабильную связь можно представить как связь «в возможности», которая выявляет себя только через отрицательную обратную связь, т. е. лишь в том случае, если она нарушена или рассогласована. Примером таких связей, составляющих основу поведения и быта, могут служить все основанные на привычке навыки, все виды автоматизации, где нарушение цикла или появление выбора вызывают только компенсирующую теоретическую и практическую деятельность для возвращения к норме.

Но осознание именного ключа и переработка его в рафинированное средство

формализации, в идею стабильности, которая защищена от разрушений

оборонительными механизмами обратной связи, происходит за пределами доолимпийской культуры. Само же доолимпийское общество сознает себя, причем частично и неполно, лишь в актах посвящения. И дело здесь совсем не в том, что у людей доолимпийского образа жизни нет соответствующей способности. Способность к самосознанию у них есть. Гриоль, например, 33 дня слушал рассказы Оготоммели, слепого старика догонца, об африканской космогонии¹⁹. Беда не в том, что нет способности, а в том, что эта способность к самосознанию не находит причин для выявления, не утилизируется в социально значимые продукты, не нагружена социальной функцией.

Происходит здесь примерно то же, что с нашими ритуальными навыками – их природа везде одинакова. Каждый из нас знает свой город (как и куда попасть), свою квартиру (где и что лежит), своих знакомых и близких. Объем такого связанного знания настолько велик, что если бы нашелся слушатель, способный задавать вопросы типа: «Потолок вверху или внизу?», «Где стоят книги?», «Сколько у человека рук?», то, будь человек австралийцем или европейцем, разговор о ритуале в духе театра абсурда мог бы идти неопределенно долго. Иногда и нам и «дикарям» предоставляется возможность потолковать о ритуале – новичок в городе объявится или этнолог на огонек забредет, но в принципе эта деятельность факультативна, бессмысленна и бесплодна для того, кому приходится давать ответы на вопросы.

О самосознании следует, видимо, говорить лишь с того момента, когда по тем

---

или иным причинам способность человека переводить информацию из потенциальной, связанной в навыках, формы в актуальную, навыко-образующую форму оказывается социально значимой, нагруженной социальной

функцией, т. е. по смыслу исходного определения культуры либо функцией ритуальной, либо функцией обновления ритуала. В негативной, отталкивающейся от нерасчлененного «сопричастия» форме проблему самосознания прекрасно видел и ставил Леви-Брюль: «...религиозные представления первобытных людей служат для нас поводом к вечным недоразумениям. Наши собственные умственные навыки заставляют нас думать, будто объекты этих представлений полагаются сначала в качестве объектов или в качестве божественных существ, и что лишь в силу этого божественного качества к ним

23
направляются благоговение, жертвоприношения, мольбы, поклонения и верования, религиозные в собственном смысле слова. В действительности же для первобытного мышления эти предметы и существа, напротив становятся божественными лишь тогда, когда обеспечиваемая ими сопричастность перестала быть непосредственной. Арунта*, который чувствует, что он является одновременно самим собой и тем или иным предком, чуринга** которого была ему дадена при посвящении, не знает культа предков. Бороро*** не делают объектом религиозного культа арара****, которые суть бороро. Лишь в обществе более высокого типа мы можем встретить культ предков, культ, обращенный к героям, к богам к священным животным и т. д. Представления, которые мы называем религиозными в собственном смысле слова, должны были бы, таким образом, являться своего рода продуктом дифференциации по отношению к предшествующей форме мыслительной деятельности»²⁰.

Процесс отчуждения именных ключей в особую «священную сущность

Леви-Брюль рассматривает как процесс более или менее стихийного распада: «...там, где сопричастность группы окружающим группам существ переживается еще в собственном смысле слова, т.е. в той мере, в какой продолжается еще период мистического симбиоза, мифы остаются редкими и бедными (у австралийцев, индейцев Центральной и Северной Бразилии и т. д.). В обществах более развитого типа (у зуньи, ирокезов, полинезийцев и т. д.) мифологическая флора становится, напротив, все более и более богатой. Значит, и мифы следовало бы признать за такие продукты первобытного мышления,

которые появляются тогда, когда оно пытается осуществить сопричастность, которая не ощущается уже больше как непосредственная,

---

когда первобытное мышление прибегает к посредствующим звеньям, проводникам, призванным обеспечить сопричастность, которая больше уже не переживается» ²¹.

Сопричастность и есть, собственно, целостность, а становление

мифологической флоры – процесс отчуждения целостности в самостоятельную знаковую сущность. Нетрудно заметить, что у Леви-Брюля процесс показан как психологическая переориентировка. Процесс идет от неосознанной или полуосознанной рефлексии к выстраиванию внешних семиотических опор и ориентиров. Такое истолкование самосознания во многом напоминает появление «грамматической флоры» в голове гражданина Журдена и внешне очень привлекательно: поиски семантических опор и ориентиров как бы «подсказывают» схему перехода в обычный европейский тип репрезентативного мышления. Если вспомнить опыты Павлова и ту легкость, с которой нервные процессы

24
* Арунта – австралийское племя.

** Чуринга – священный предмет (кусочек камня или дерева продолговатой

формы, обычно украшенный мистическими рисунками) племени арунта. Каждая местная тотемическая группа имеет свои чуринги. Это – внетелесные души индивидов, носители духов предков, а может быть, и тел этих предков, это субстраты тотемического бытия, вместилища жизненных сил,– всем этим

поочередно и одновременно являются чуринги.

*** Бороро - южно-американское индейское племя.

**** Арара - красный попугай – тотем племени бороро

захватывают и включают в рефлекторные связи на уровне чувственности совершенно случайные сопутствующие актам действия предметы – звонки, свистки, круги, овалы, лампы,– то, видимо, было бы совсем просто представить захват в именные ключи всего сколько-нибудь устойчивого в технологических ситуациях: предметов, условий места и времени и т.п. Тогда можно было бы говорить о процессах распределения знаковой сущности по частотным, связанным в предметно-практической части ритуала, характеристикам среды с последующим срывом формализма и его объективацией по предметам окружения («законы природы»).

Вполне вероятно, что и захват и объективация формализма по павловской схеме условного рефлекса имеют место и в каком-то смысле влияют на протекание процесса разложения и трансформации доолимпийской культуры. Но тот факт, что именной ключ доолимпийского типа повсеместно преобразуется не в европейское понятие, а в олимпийский именной ключ

---

, использующий кровнородственную связь порождения, заставляет крайне осторожно относиться к заманчивым гипотезам и перспективам.

Слабость концепции Леви-Брюля состоит также и в том, что, кроме указания на разложение сопричастности, мы не видим в ней никаких внутренних побудительных мотивов процесса перестройки. То, что разложение действительно имеет место, – факт бесспорный. Но бесспорно и то, что разложение не может рассматриваться спонтанным в порядке постепенного накопления самосознания и роста интеллектуального уровня человечества. Если бы удалось показать и доказать спонтанность процесса разложения сопричастности, то расистские выводы, использующий квазинаучный фундамент количественных оценок «потолков» и «пределов», стали бы неизбежны. Но доказать спонтанность разложения сопричастности – нелегкое дело, она противоречит и человеческому и даже биологическому опыту.

Любой повтор связывает элементы навыка и сам навык уводит в область подсознательного, автоматизирует его. Не будь этого обстоятельства, наша память оказалась бы настолько перегруженной информацией, что все мы постоянно находились бы в положении буриданова осла, не могли бы шагу ступить без глубоких раздумий о природе хождения вообще и с левой ноги в частности. Неизбежно возникал бы «эффект сороконожки», сбой, срыв навыка. По отношению к ритуалу все мы, к какой бы культуре ни принадлежали, находимся в одинаковой позиции сопричастия, неразмышляющего движения по суточным, годовым, жизненным циклам. Говорить о естественном и спонтанном распаде этих связей сопричастия – значило бы обрекать людей на верную гибель. У тяжелобольных, например, бывают случаи спонтанного разложения навыков, но после выздоровления они учатся ходить не по учебникам и ориентируются не на «понимание», а на автоматизм, на восстановление утраченного сопричастия.

Принятые в этнографии и антропологии схемы аккультурации и транскультурации объясняют эффект разложения сопричастности внешними причинами – контактом культур. Для современного мира пересечений и взаимных влияний культур такой подход крайне ценен, но очевидно, что он не решает проблемы, поскольку в основе культурного

25

прогресса лежит не внешний толчок, а внутренний побудительный мотив.

Нам кажется, что ответ на вопрос о причинах разложения сопричастности

в доолимпийских культурах косвенным образом содержится в тенденции

становления и развития мифологической флоры, где обнаруживаются

---