Файл: Дальневосточный государственный гуманитарный университет П. И. Колесник, О. А. Сысоева Современная русская литература.doc

Дорога шла по полю с кустами, ее было видно и без редких вешек, торчащих из снега. Поле сменилось редколесьем, вешки кончились, но зато справа в дорогу влился санный след, что сразу обозначило дальнейший путь и приободрило доктора: кто-то проехал по их пути совсем недавно.

Самокат ехал по санному следу, Перхуша легко правил, доктор курил.

<…>

— Давно ты решил малыми лошадками заняться? — спросил он Перхушу.

— Года четыре тому.

— А чего?

— Брательник у меня в Хопрове помер, Гриша, у него двадцать четыре конька осталось. А жена, знамо дело, ими заниматься не пожалала. Говорит: продавать буду. Тут меня ангел Божий сподобил спросить: а почем? По три целковых за штуку. А у меня тогда шестьдесят рублев было. Я говорю: давай куплю у тебя за шестьдесят. И сторговались. Взял их в лукошко да и понес к себе в Долбешино. А тут как раз и подвезло: хлебовоз наш, Порфирий, в город подался с сыном. Я у него и самокат прикупил недорого и еще лошадок поменял на радио. И стал заместо него хлеб возить. Тридцать целковых. На то и живем.

— А чего ты обыкновенную лошадь не купил?

— Обнакнаве-н-ну-ую! — вытянул вперед губы трубочкой Перхуша, отчего профиль его стал совсем как у галчонка. — На нее сена не накосишьси, на обнакнавенную-то. Я ж, барин, один, как выпь на болоте, куда мне сено ворочать! На корову-то косишь, косишь, не накосисси. Я и корову-то нынче не держу, бросил. А на малых — любо-дорого: полосу клевера посею, скошу, высушу — им на всю зиму. Овса им намелю, водицу налью — вот и вся недолга.

— Нынче люди и больших лошадей содержат, — возразил ему доктор. — У нас в Репишной семья содержит большую лошадь.

— Так то семья, барин! — замотал головой Перхуша так, что шапка совсем наползла ему на глаза.

И, поправив шапку, спросил:

— А какова лошадь-то?

— Раза в два больше обычной.

— В два? Это мало. Я у нас на станции видал и поболе. Вы там новое стойло не приметили?

— Нет.

— Осенью построили огромадное. Я вон по радио слыхал, нонче в Нижнем на ярмонке был битюг с дом четырехэтажнай.

— Есть такие лошади, — серьезно кивнул доктор. — Используются для сверхтяжелых работ.

— Вы видали?

— Видал издали, в Твери. Вез такой битюг состав с углем.

— Во! — прищелкнул языком Перхуша. — Сколько ж такая лошадь в день овса жрет?

— Ну, — доктор прищурился, морща свой нос, — я думаю, что...

Вдруг самокат тряхнуло, крутануло, послышался треск, и доктор чуть не вылетел в снег. Лошадки всхрапнули под брезентом.

---

— Ух ты... — только успел выдохнуть Перхуша, теряя свалившуюся с головы шапку и налетая грудью на правило.

С носа доктора слетело пенсне, замоталось на шнурке. Он сразу поймал его и надел. Самокат стоял на обочине, накренившись на правый бок.

— Засади тебя... — Перхуша слез, потирая грудь, обошел самокат, присел, заглядывая под него.

— Чего там? — спросил доктор, не вылезая изпод полости.

— Напоролися на чтой-то... — Перхуша сошел вправо с дороги и сразу провалился в снег, заворочался, кряхтя, полез под самокат.

<…>

Самокат дернулся назад, дернулся еще, съехал с гиблого места и встал поперек дороги. Перхуша обежал его спереди, присел на корточки. Подошел и доктор в своем длинном пихоре. Нос правого полоза был расколот.

— Вот оно, засади тебя... Тьфу! — плюнул Перхуша.

— Треснула? — пригляделся доктор, наклоняясь.

— Ракололася, — обидно чомкнул губами Перхуша.

<…>

— Вот чего, барин. Тут рядом мельник живет. Придется к нему. Там и полоз починить сподручней.

— Мельник? Где? — закрутил головой доктор, ничего не различая.

— Во-о-он окошко горит, — махнул рукавицей Перхуша.

Доктор вгляделся в снежную темноту и действительно различил еле заметный огонек.

— Я б к нему и за десять целковых не поехал. Да, видать, выбора нет. Тут в поле ветер ловить не хочется.

— А что он? — рассеянно спросил доктор.

— Ругатель. Но жена у него добрая.

— Так поехали скорей.

<…>

— Что ж вы вечером да по такой пурге поехали? — Мельничиха вышла из-за стола, шурша юбкой.

— Выехали мы засветло, — ответил доктор, по частям отдавая свою отяжелевшую, мокрую одежду и оставаясь в темно-синей тройке и в белом шарфе. — Да по дороге сломались.

— Вот беда! — улыбнулась мельничиха, подходя к нему и держась полными белыми руками за концы своего платка.

— Таисия Марковна, — поклонилась она доктору.

— Доктор Гарин, — кивнул ей Платон Ильич, потирая руки.

Войдя в избу, он сразу почувствовал, что озяб, устал и проголодался.

— Выпейте чайку с нами, согрейтесь.

— С удовольствием. — Сняв пенсне, доктор стал неспешно протирать его шарфом, щурясь на самовар.

— Откуда же вы едете? — спросила мельничиха.

Ее голос был грудной, приятный, она говорила слегка нараспев и не с местным акцентом.

---

— Я выехал утром с Репишной, а в Долбешино не оказалось лошадей. Пришлось тамошнего возчика нанять, с самокатом.

— Кого?

— Козьму.

— Перхушку? — пропищал голосок за столом.

Доктор надел пенсне, глянул: на столе рядом с самоваром сидел, свесив ножки, маленький человек. По размеру он был не больше этого блестящего новенького самоварчика. Человечек был одет во все маленькое, но соответствующее одежде достаточного мельника: на нем была красная вязаная кофта, мышиного цвета шерстяные штаны и красные фасонистые сапожки, которыми он помахивал. В руках у человечка была крошечная самокрутка, которую он только что скрутил и склеивал своим маленьким язычком. Лицо у человечка было невзрачное, безбровое, белесое; светлые редкие волосы торчали на голове и по щекам переходили в редкую светлую бородку.

Доктору часто приходилось видеть и лечить маленьких людей, поэтому он, совершенно не удивившись, достал портсигар, раскрыл, вынул папиросу и, привычным движением ввинтив ее в угол своих мясистых губ, ответил малютке:

— Да, его самого.

— Нашли кого нанимать! — зло рассмеялся человечек, беря самокрутку в свой неприятный большой рот и доставая из карманчика крохотную, размером с трехкопеечную монету, зажигалку. — Этот вас к черту на рога завезет.

Он щелкнул зажигалкой, засветилась струя голубого газа, человечек протянул зажигалку вверх к доктору.

— Перхуша? А где ж он? — Мельничиха перевела взгляд своих карих, спокойных, слегка блестящих от выпитого самогона глаз на работницу.

— На скотном, — ответила та. — Позвать?

— Конечно, зови, пусть погреется.

<…>

— И куда ж вы едете с Репишной?

— Там же чернуха, мы по радио видали, — удивленно выгнула черные брови Таисия Марковна.

— Я по радио утром видал! — закивал головой мельник. — Чернуха там!

— Да. Там чернуха, — кивнул доктор, дожевывая и откидываясь на спинку стула.

Большой нос его от водки и еды вспотел и порозовел. Доктор достал платок, шумно высморкался.

— Там же... это... войско на облоге. Куда ж вы едете? — зашатался, оступаясь, мельник.

— Я везу вакцину.

— Вакцину? Привить? — спросила мельничиха.

— Да. Привить тех, кто остался.

— Кого еще н-не покусали? — Мельник, оступаясь, оперся на огурец.

Видно было, что последний наперсток валит его с ног.

— Да. Кого не покусали.

Доктор достал портсигар, вынул папиросу и со вздохом утолившего голод человека стал закуривать.

— Как же вы не боитесь туда ехать? — колыхнула грудью мельничиха.

---

— Работа у меня такая. Да и чего бояться — там войска.

— Но они же, эти... шибко проворны, — озабоченно покрутила она пустую стопку своею полной рукой.

— Они! О-н-ни! Они так прово-о-рны! — с обидой затряс головой мельник, держась за пупырушки соленого огурца.

— Они же роют под землею. — Она облизала губы.

— Роют! Р-роют под землею!

— И могут где хочешь вылезти.

— И м-могут... м-могут! Рвань эта...

— Могут, конечно, — согласился доктор. — Даже зимой они спокойно раздвигают мерзлую землю.

— Господи, Твоя воля... — перекрестилась мельничиха. — У вас с собой есть оружие?

— Конечно, — дымил папиросой доктор.

<…>

Но вдруг снаружи послышались громкие человеческие голоса. Рогожу резко содрали с капора. Два человеческих силуэта нависли над головой доктора, заслоняя солнце.

— Ни хай хочжэ ма?⁷³ — произнес один силуэт.

— Во као!⁷⁴ — усмехнулся другой.

Доктор, жмурясь, поднес пенсне к глазам. Над ним склонились два китайца. Лошади ржали и фыркали. Доктор стал поворачиваться, держа пенсне у глаз, но пенсне за что-то зацепилось шнурком. Это был нос Перхуши. Его лицо было совсем близко и, как показалось доктору, заполняло весь капор. Это огромное лицо было безжизненным, бело-восковым, только остренький нос синел. Солнце блестело на заиндевевших ресницах Перхуши и в оледенелой бородке. Побелевшие губы его застыли в полуулыбке. В этом мертвом лице еще больше проступило птичье, насмещливо-самоуверенное, ничему не удивляющееся и ничего не боящееся.

Сверху протянулась живая рука, потрогала лицо Перхуши:

— Гуалэ⁷⁵.

Другая рука коснулась теплыми, грубоватыми пальцами щеки доктора.

— Живой? — спросили по-русски.

И доктор сразу все вспомнил.

— Ты кто? — спросили его.

Он открыл рот, чтобы ответить, но вместо слов изо рта вместе с паром пошел хрип.

— Во ши ишэн, — захрипел доктор на своем ужасном китайском. — Банчжу... банчжу... цин бан воу⁷⁶

— Доктор?

— Во ишэн, во ши ишэн... — хрипел Платон Ильич, тряся рукой с пенсне.

Китаец, который постарше, заговорил по-китайски по мобильному:

— Шон, тащи сюда какой-нибудь мешок, тут полно малых лошадей, и возьми Ма, тут один жив, но он тяжелый.

— Откуда же вы ехали? — спросил он доктора по-русски.

---

— Во ши ишэн... во ши ишэн... — повторял доктор.

— Он ничего не понимает, — сказал другой китаец. — Видно, совсем ум отморозило.

Вскоре появились еще двое китайцев. В руках у одного был мешок из живородящего холста. Китайцы стали хватать беспокойно ржущих лошадей и совать их в мешок.

— Кобылы нет? — поинтересовался старший.

— Нет, — ответил ему китаец и с усмешкой показал пальцем на круп чалого, торчащий из рукава Перхушиного тулупа. — Смотри, куда забрался!

Он схватил чалого за задние ноги и вытянул из рукава. Чалый отчаянно заржал.

— Голосистый! — усмехнулся старший.

Когда всех лошадей поклали в мешок, старший кивнул на доктора:

— Тащите его.

Китайцы стали вытаскивать доктора из капора. Это было не просто: ноги Платона Ильича переплелись с ногами покойника, пихор в углу примерз к доскам. Доктор понял, что его спасают.

— Сесе ни, сесе ни⁷⁷, — захрипел он, стараясь неловкими телодвижениями помочь китайцам.

Вчетвером они вытащили его из самоката, опустили в снег. Доктор попробовал встать на ноги, опираясь на китайцев. Но тут же увяз в снегу: ноги совсем не слушались. Он не чувствовал своих ног.

— Сесе ни, сесе ни... — хрипел он, ерзая в глубоком снегу.

Старший китаец почесал свой нос:

— Несите его в поезд.

— А этого возьмем? — спросил молодой китаец, кивнув на Перхушу.

— Ты же уже знаешь, Хьюн, мой конь не любит мертвецов, — усмехнулся старший и с гордой полуулыбкой кивнул назад.

Китаец автоматически перевел взгляд по направлению его кивка. Там, метрах в ста от самоката стоял огромный конь, высотой с трехэтажный дом. Серый в яблоках, он был запряжен в санный поезд, везущий четыре широких вагона — один зеленый, пассажирский и три синих, грузовых. Укрытый красной попоной, конь стоял, шумно пуская пар из широченных ноздрей. Вороны кружили над ним и сидели на его красной спине. Белая грива коня была красиво заплетена, упряжь сверкала на солнце стальными кольцами.

От поезда подошли еще двое китайцев в зеленой униформе. Вчетвером подхватили доктора и понесли.

— Сесе ни, сесе ни... — хрипел доктор, так ни разу и не пошевелив своими бесчувственными, как бы совсем чужими и ненужными ногами.

И вдруг разрыдался, поняв, что Перхуша его окончательно и навсегда бросил, что в Долгое он так и не попал, что вакцину-2 не довез и что в его жизни, в жизни Платона Ильича Гарина, теперь, судя по всему, наступает нечто новое, нелегкое, а вероятнее всего — очень тяжкое, суровое, о чем он раньше и помыслить не мог.

---