ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 12.01.2024
Просмотров: 1362
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
Самосознание и научное творчество.
III. Научно-техническая революция
Способ существования и функции науки
Нестабильность и специфика научного мышления
Нестабильность стихийная и нестабильность осознанная
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОПЫТНОЙ НАУКИ В ЕВРОПЕ XVI – XVIII ВЕКОВ
Индустриальное производство и типологическое развитие
логической картины мира Аристотеля в научные представления о мире
143.
Гипноз индустриальной фазы теперь настолько распространен, что даже науковеды перестают замечать странность некоторых вещей. Польские ученые Малецкий и Ольшевский, например, пишут: «Развитие исследовательского оборудования вносит некоторые изменения в характер и систему научной работы. Оно углубляет специализацию научных работников, доводя ее иногда до интенсивного разделения труда. Высокая стоимость оборудования ведет также часто к пересмотру существовавших ранее принципов планирования научного исследования. Теперь уже не Научный работник выбирает и собирает нужное ему для исследований научное оборудование, а, напротив, ученые подбираются по их способности извлечь информацию из наличного исследовательского оборудования»144.
Даже Прайс, классик науковедения, решил вдруг придать произволу форму законности: «За двадцать лет выработался навык администрирования навык вскармливания науки и техники в социальных целях. Многие процедуры принятия решений все еще оставались делом тонкого вкуса и слуха, но уже в первые 10–15 лет во всем мире начинают предприниматься попытки формализовать и представить в системном виде методы, которые может (или не может) брать на вооружение научная политика. В этих попытках возникал постепенно фонд проверенного знания об организации и поведении науки, который подлежит теперь обязательному изучению для всех, кто приступает к делу руководства наукой и ее обеспечения. Это требование в равной степени распространяется и на тех выдающихся ученых, которые выбрасываются административной волной на высокие посты»145.
И лишь крайне редко этот административный оптимизм прерывается трезвыми предупреждениями насчет того, что авторитетов-то в этом деле быть не может, что все здесь построено не на законах научной деятельности, а на окостеневшем в форму закона произволе. Пири, например, приводит слова опытного администратора науки Миза: «Для решения вопроса о том, какое именно исследование должно проводиться, наиболее компетентным лицом является тот, кто его проводит. Вторым по компетентности идет глава отдела. Этим ограничивается группа компетентных лиц, далее идет группа прогрессирующей некомпетентности. Первый из этой группы – директор исследовательского учреждения, который, вероятно, ошибается большую половину времени. Затем комитет, который ошибается почти все время. И, наконец, комитет вице-президентов компании, который ошибается уже все время»
146. Но как только возникает и укрепляется гипноз перед заведенным порядком, даже если в результате этого порядка производительность падает, а ученый оказывается на прокрустовом ложе административных представлений о «правильном» ученом, так сразу же начинается рационализация. Всем надоедает спорить об организации как таковой, и критическое внимание переносится с проблем общего характера „на проблемы частные. Споры о планировании и организации в науке, о свободе научного исследования уходят за горизонт, закрываются горами слежавшегося произвола нескольких поколений администраторов, и сами эти горы предстают уже как реальность, которую нужно принимать на правах объекта, изучать, рационализировать. Потоком идут работы по улучшению и упорядочению структуры НИИ, об оптимальной сети научных учреждений и т.д. и т.п. А производительность научного труда продолжает в это время падать и никого это особенно не беспокоит, потому что теперь неудобно как-то и задумываться над тем, нужны ли НИИ науке. Какая же это наука без НИИ?
В самом деле, попробуй, задумайся! В НИИ тысячи людей, у них тысячи родственников и детей, городки, ясли, школы, институты, кинотеатры, налаженный быт с водными станциями, лыжами, телевизорами и гипнопедией по вечерам. Попробуй хотя бы тень бросить на это творческое благополучие, на всю эту основу основ научной деятельности, где и штатное расписание, и оклады, и иерархия должностей. Тут трудно надеяться, что даже сами ученые не станут на защиту стен собственной клетки, где им, по крайней мере, удобно. Но вспомним, что жизнь дается
169
один раз. Вспомним: «Ты слышишь, уходит поезд... Ты слышишь, уходит поезд! Сегодня и в воскресенье». Вспомним и попытаемся все-таки посмотреть, нельзя ли и применительно к науке поставить вопрос так, как мы его ставили по отношению к сельскому хозяйству. Нельзя ли и здесь отказаться от рационализации, которая бесспорно укрепляет любую наличную организационную схему, и попробовать выйти на уровень, на котором возможной станет научная точка зрения на науку.
Обратим внимание на следующий факт. По данным американской статистики, между числом сотрудников научно-исследовательского учреждения и выходом научной продукции существует такая связь: выход научной продукции растет обратно пропорционально четвертой степени от числа участников научного исследования. Прайс по этому поводу замечает: «Эти законы, естественно, являются большими упрощениями и могут служить ориентирами того, что можно вывести из данных моделей, но они удивительным образом точно совпадают с теми количественными данными, которыми мы располагаем»
147. Иными словами, пять – шесть неорганизованных ученых могут сделать много больше, чем 200–300 связанных организаций научных работников. Тут может появиться соблазн посмеяться над американцами, их неспособностью организовать научный труд.
Но известны и другие факты: за последние годы доля нашей страны в мировом научном продукте распределена по основным отраслям примерно следующим образом: химия – 20%, физика – 15%, биология – 10%. А доля США, где в науке занято примерно то же число ученых, выглядит несколько иначе: химия – 28%, физика - 31%, биология – 27%. На этом основании и, по нашему мнению, совершенно справедливо, Капица отмечает: «Судя по этим американским данным, получаем, что они делают сейчас 1/3 мировой науки. Мы делаем 1/6 часть мировой науки, т.е. в два раза меньше, чем они. Каждая из остальных стран делает меньше нас. Так что по научной продукции мы являемся второй страной в мире. Но если принять приведенные цифры, то получается, что примерно с тем же количеством научных работников мы производим половину той научной работы, которую производят американцы. Поэтому, как это ни печально, но следует признать, что производительность труда наших ученых примерно в два раза ниже производительности труда ученых в США»148.
И дальше следует единственный, с нашей точки зрения, возможный для ученого и гражданина вывод: «Надо не бояться сказать, что за последние несколько лет разрыв в науке между нашей страной и Америкой не только не перестал сокращаться, но увеличился, мы срочно должны искать путь наверстать происшедшее отставание. Если в ближайшие годы мы не увеличим производительность труда наших ученых, не улучшим условий освоения в промышленности достижений науки и техники, то задача догнать Америку, конечно, не может быть решена. Если решительно и умело использовать те большие преимущества, которые дает в организации нашей науки и промышленности наш социалистический строй, тогда это отставание в росте будет только временной заминкой. Я глубоко верю: если мы не будем бояться говорить правду о наших недостатках и ошибках и будем дружно искать пути их устранения, то мы скоро опять наберем в росте нашей научной работы
170
прежние рекордные темпы»149.
Мы тоже глубоко верим в это, но главной трудностью нам представляется не трудность чисто организационная, в конце концов, строить науку по американскому образцу, в котором основной схемой является не НИИ, а проект где как раз и возникает примечательное отношение между числом участников и выходом продукции,– не такой уж научный подвиг, и вряд ли на этом пути мы сможем добиться
желательного для всех нас хотябы обратного, скажем, отношения, когда мы будем производить треть продукта, а американцы только шестую часть. И, соответственно, стрелки научных компасов цитирования, безошибочно указывающие направление силовых линий в науке, будут повернуты на нашу, а не на американскую науку. Нам кажется, что куда важнее найти сегодня ту точку зрения, которая позволяла бы более четко различать достоинства науки от ее недостатков, видеть реальные препятствия, снижающие производительность труда как в нашей науке, так и в науке вообще. Если, как мы пытались показать это ранее, ключом научной деятельности и ее важнейшим моментом является отчуждение научного продукта на уровень публикации, то нужно попробовать встать на эту точку зрения и посмотреть, что с нее видно. Оглянемся на ученого, который провел удачный эксперимент и подготовил рукопись статьи. Он едва виден за плотными линиями обороны, которые заняты, как это ни удивительно, более маститыми учеными, авторитетными именами. На каждой такой линий, а их много, – отдел, сектор, кафедра, совет, внутреннее рецензирование, лито – рукопись должна будет доказывать свое право на прописку в массиве научного знания, а автор – право на высказывание истин, которые ранее не высказывались. А это будет трудно по той простой причине, о которой Рончи писал: «Каждый исследователь подвержен иллюзии открытия и обладания истиной, и в то же время он верит, что им разрушены некоторые истины предшественников. Для убеждения учеников и коллег ему необходима истина в последней инстанции, и это заставляет его забывать о том, что истины в науке преходящий и недолговечный продукт. И сегодня, таким образом, существует неосознанная тенденция превращать истины в догмы»150, На любой из линий обороны автору, если он настоящий ученый, придется доказывать, что им разрушены истины людей, которые должны оценить его вклад в науку, решить судьбу рукописи. Общий психологический рисунок таких встреч предугадать нетрудно, хотя и ни к чему, лучше посидеть на любом обсуждении, когда все или почти все выступления строятся по единой схеме: достоинства – критические замечания – пожелание доработать рукопись в тех-то и тех-то направлениях. Выше мы говорили, что процесс теоретического ценообразования может начаться лишь после
опубликования и требует в нормальных условиях 7 –10 лет, после чего можно довольно уверенно судить о достоинстве публикации. В наших условиях, когда путь от рукописи до публикации занимает полтора - два, а то и три года, причем то же самое происходит и с другими рукописями, в которых новую публикацию могут процитировать,, этот срок уверенной оценки научного вклада нужно отодвинуть еще на 5-7 лет, т.е. довести до юношеского возраста в 16–17 лет. Типичная реакция на такое рассуждение выглядит обычно так: «Вы что же, предлагаете все печатать?! Да Вы представления не имеете, какую
171
чепуху нам присылают!» Это не говоря уже об аргументах типа: Кто позволит бумагу портить? Дефицит!». Выходит так, что бумага – дефицит, а талант – хоть завались. Автору кажется, что он что-то дельное написал, а редактору, который с этой проблемой впервые в жизни столкнулся, с первого взгляда ясно – чепуха. Мы уже говорили, что в суждениях этого рода всегда присутствует Архимедов комплекс: нет и не может быть человека, способного ответственно и со знанием дела, т.е. с точки зрения той ситуации, которая возникает в науке через 16–17 лет, оценить новичка, пробивающегося в публикацию.
Но, может быть, есть здесь какие-то обходные тропки, и мы здесь просто чего-то не понимаем? Говорят же иногда: «Посмотрите американские журналы, сколько в них ерунды». Давайте посмотрим. Если верить статистике по распределению цитирования, то ерунды в американских журналах действительно много, ровно столько же, сколько и в наших: около 40% публикаций – мертворожденные, на них никогда не будет ссылок, а остальное дают типичную картину распределения по закону Ципфа: Более того, «ерундовая» характеристика оказывается в наших журналах более ощутимой, чем в американских,- процент мертворожденных у нас значительно выше. Причины этого странного обстоятельства понять не трудно, их две. Проходя по инстанциям обсуждения, будущая публикация теряет острые углы, пикантность, и задор, начинает приспосабливаться к мнениям и пожеланиям обсуждающих и редактирующих, так что на уровне публикаций статья появляется дамой, «приятной во всех отношениях», кроме одного, - у неё, как говорила бабелевская Арина, «утроба утомленная», в ней органически подорвана способность участвовать в порождении новых статей. А второй причиной является то, что слишком уж долго будущая статья засиживается на обсуждениях, а к тому времени, когда она появляется, наконец, на уровне публикации, все интересующиеся давно уже успевают получить все нужное либо из рукописи, либо у более молодых ее конкуренток, из тех же американских журналов, например.
Гипноз индустриальной фазы теперь настолько распространен, что даже науковеды перестают замечать странность некоторых вещей. Польские ученые Малецкий и Ольшевский, например, пишут: «Развитие исследовательского оборудования вносит некоторые изменения в характер и систему научной работы. Оно углубляет специализацию научных работников, доводя ее иногда до интенсивного разделения труда. Высокая стоимость оборудования ведет также часто к пересмотру существовавших ранее принципов планирования научного исследования. Теперь уже не Научный работник выбирает и собирает нужное ему для исследований научное оборудование, а, напротив, ученые подбираются по их способности извлечь информацию из наличного исследовательского оборудования»144.
Даже Прайс, классик науковедения, решил вдруг придать произволу форму законности: «За двадцать лет выработался навык администрирования навык вскармливания науки и техники в социальных целях. Многие процедуры принятия решений все еще оставались делом тонкого вкуса и слуха, но уже в первые 10–15 лет во всем мире начинают предприниматься попытки формализовать и представить в системном виде методы, которые может (или не может) брать на вооружение научная политика. В этих попытках возникал постепенно фонд проверенного знания об организации и поведении науки, который подлежит теперь обязательному изучению для всех, кто приступает к делу руководства наукой и ее обеспечения. Это требование в равной степени распространяется и на тех выдающихся ученых, которые выбрасываются административной волной на высокие посты»145.
И лишь крайне редко этот административный оптимизм прерывается трезвыми предупреждениями насчет того, что авторитетов-то в этом деле быть не может, что все здесь построено не на законах научной деятельности, а на окостеневшем в форму закона произволе. Пири, например, приводит слова опытного администратора науки Миза: «Для решения вопроса о том, какое именно исследование должно проводиться, наиболее компетентным лицом является тот, кто его проводит. Вторым по компетентности идет глава отдела. Этим ограничивается группа компетентных лиц, далее идет группа прогрессирующей некомпетентности. Первый из этой группы – директор исследовательского учреждения, который, вероятно, ошибается большую половину времени. Затем комитет, который ошибается почти все время. И, наконец, комитет вице-президентов компании, который ошибается уже все время»
146. Но как только возникает и укрепляется гипноз перед заведенным порядком, даже если в результате этого порядка производительность падает, а ученый оказывается на прокрустовом ложе административных представлений о «правильном» ученом, так сразу же начинается рационализация. Всем надоедает спорить об организации как таковой, и критическое внимание переносится с проблем общего характера „на проблемы частные. Споры о планировании и организации в науке, о свободе научного исследования уходят за горизонт, закрываются горами слежавшегося произвола нескольких поколений администраторов, и сами эти горы предстают уже как реальность, которую нужно принимать на правах объекта, изучать, рационализировать. Потоком идут работы по улучшению и упорядочению структуры НИИ, об оптимальной сети научных учреждений и т.д. и т.п. А производительность научного труда продолжает в это время падать и никого это особенно не беспокоит, потому что теперь неудобно как-то и задумываться над тем, нужны ли НИИ науке. Какая же это наука без НИИ?
В самом деле, попробуй, задумайся! В НИИ тысячи людей, у них тысячи родственников и детей, городки, ясли, школы, институты, кинотеатры, налаженный быт с водными станциями, лыжами, телевизорами и гипнопедией по вечерам. Попробуй хотя бы тень бросить на это творческое благополучие, на всю эту основу основ научной деятельности, где и штатное расписание, и оклады, и иерархия должностей. Тут трудно надеяться, что даже сами ученые не станут на защиту стен собственной клетки, где им, по крайней мере, удобно. Но вспомним, что жизнь дается
169
один раз. Вспомним: «Ты слышишь, уходит поезд... Ты слышишь, уходит поезд! Сегодня и в воскресенье». Вспомним и попытаемся все-таки посмотреть, нельзя ли и применительно к науке поставить вопрос так, как мы его ставили по отношению к сельскому хозяйству. Нельзя ли и здесь отказаться от рационализации, которая бесспорно укрепляет любую наличную организационную схему, и попробовать выйти на уровень, на котором возможной станет научная точка зрения на науку.
Обратим внимание на следующий факт. По данным американской статистики, между числом сотрудников научно-исследовательского учреждения и выходом научной продукции существует такая связь: выход научной продукции растет обратно пропорционально четвертой степени от числа участников научного исследования. Прайс по этому поводу замечает: «Эти законы, естественно, являются большими упрощениями и могут служить ориентирами того, что можно вывести из данных моделей, но они удивительным образом точно совпадают с теми количественными данными, которыми мы располагаем»
147. Иными словами, пять – шесть неорганизованных ученых могут сделать много больше, чем 200–300 связанных организаций научных работников. Тут может появиться соблазн посмеяться над американцами, их неспособностью организовать научный труд.
Но известны и другие факты: за последние годы доля нашей страны в мировом научном продукте распределена по основным отраслям примерно следующим образом: химия – 20%, физика – 15%, биология – 10%. А доля США, где в науке занято примерно то же число ученых, выглядит несколько иначе: химия – 28%, физика - 31%, биология – 27%. На этом основании и, по нашему мнению, совершенно справедливо, Капица отмечает: «Судя по этим американским данным, получаем, что они делают сейчас 1/3 мировой науки. Мы делаем 1/6 часть мировой науки, т.е. в два раза меньше, чем они. Каждая из остальных стран делает меньше нас. Так что по научной продукции мы являемся второй страной в мире. Но если принять приведенные цифры, то получается, что примерно с тем же количеством научных работников мы производим половину той научной работы, которую производят американцы. Поэтому, как это ни печально, но следует признать, что производительность труда наших ученых примерно в два раза ниже производительности труда ученых в США»148.
И дальше следует единственный, с нашей точки зрения, возможный для ученого и гражданина вывод: «Надо не бояться сказать, что за последние несколько лет разрыв в науке между нашей страной и Америкой не только не перестал сокращаться, но увеличился, мы срочно должны искать путь наверстать происшедшее отставание. Если в ближайшие годы мы не увеличим производительность труда наших ученых, не улучшим условий освоения в промышленности достижений науки и техники, то задача догнать Америку, конечно, не может быть решена. Если решительно и умело использовать те большие преимущества, которые дает в организации нашей науки и промышленности наш социалистический строй, тогда это отставание в росте будет только временной заминкой. Я глубоко верю: если мы не будем бояться говорить правду о наших недостатках и ошибках и будем дружно искать пути их устранения, то мы скоро опять наберем в росте нашей научной работы
170
прежние рекордные темпы»149.
Мы тоже глубоко верим в это, но главной трудностью нам представляется не трудность чисто организационная, в конце концов, строить науку по американскому образцу, в котором основной схемой является не НИИ, а проект где как раз и возникает примечательное отношение между числом участников и выходом продукции,– не такой уж научный подвиг, и вряд ли на этом пути мы сможем добиться
желательного для всех нас хотябы обратного, скажем, отношения, когда мы будем производить треть продукта, а американцы только шестую часть. И, соответственно, стрелки научных компасов цитирования, безошибочно указывающие направление силовых линий в науке, будут повернуты на нашу, а не на американскую науку. Нам кажется, что куда важнее найти сегодня ту точку зрения, которая позволяла бы более четко различать достоинства науки от ее недостатков, видеть реальные препятствия, снижающие производительность труда как в нашей науке, так и в науке вообще. Если, как мы пытались показать это ранее, ключом научной деятельности и ее важнейшим моментом является отчуждение научного продукта на уровень публикации, то нужно попробовать встать на эту точку зрения и посмотреть, что с нее видно. Оглянемся на ученого, который провел удачный эксперимент и подготовил рукопись статьи. Он едва виден за плотными линиями обороны, которые заняты, как это ни удивительно, более маститыми учеными, авторитетными именами. На каждой такой линий, а их много, – отдел, сектор, кафедра, совет, внутреннее рецензирование, лито – рукопись должна будет доказывать свое право на прописку в массиве научного знания, а автор – право на высказывание истин, которые ранее не высказывались. А это будет трудно по той простой причине, о которой Рончи писал: «Каждый исследователь подвержен иллюзии открытия и обладания истиной, и в то же время он верит, что им разрушены некоторые истины предшественников. Для убеждения учеников и коллег ему необходима истина в последней инстанции, и это заставляет его забывать о том, что истины в науке преходящий и недолговечный продукт. И сегодня, таким образом, существует неосознанная тенденция превращать истины в догмы»150, На любой из линий обороны автору, если он настоящий ученый, придется доказывать, что им разрушены истины людей, которые должны оценить его вклад в науку, решить судьбу рукописи. Общий психологический рисунок таких встреч предугадать нетрудно, хотя и ни к чему, лучше посидеть на любом обсуждении, когда все или почти все выступления строятся по единой схеме: достоинства – критические замечания – пожелание доработать рукопись в тех-то и тех-то направлениях. Выше мы говорили, что процесс теоретического ценообразования может начаться лишь после
опубликования и требует в нормальных условиях 7 –10 лет, после чего можно довольно уверенно судить о достоинстве публикации. В наших условиях, когда путь от рукописи до публикации занимает полтора - два, а то и три года, причем то же самое происходит и с другими рукописями, в которых новую публикацию могут процитировать,, этот срок уверенной оценки научного вклада нужно отодвинуть еще на 5-7 лет, т.е. довести до юношеского возраста в 16–17 лет. Типичная реакция на такое рассуждение выглядит обычно так: «Вы что же, предлагаете все печатать?! Да Вы представления не имеете, какую
171
чепуху нам присылают!» Это не говоря уже об аргументах типа: Кто позволит бумагу портить? Дефицит!». Выходит так, что бумага – дефицит, а талант – хоть завались. Автору кажется, что он что-то дельное написал, а редактору, который с этой проблемой впервые в жизни столкнулся, с первого взгляда ясно – чепуха. Мы уже говорили, что в суждениях этого рода всегда присутствует Архимедов комплекс: нет и не может быть человека, способного ответственно и со знанием дела, т.е. с точки зрения той ситуации, которая возникает в науке через 16–17 лет, оценить новичка, пробивающегося в публикацию.
Но, может быть, есть здесь какие-то обходные тропки, и мы здесь просто чего-то не понимаем? Говорят же иногда: «Посмотрите американские журналы, сколько в них ерунды». Давайте посмотрим. Если верить статистике по распределению цитирования, то ерунды в американских журналах действительно много, ровно столько же, сколько и в наших: около 40% публикаций – мертворожденные, на них никогда не будет ссылок, а остальное дают типичную картину распределения по закону Ципфа: Более того, «ерундовая» характеристика оказывается в наших журналах более ощутимой, чем в американских,- процент мертворожденных у нас значительно выше. Причины этого странного обстоятельства понять не трудно, их две. Проходя по инстанциям обсуждения, будущая публикация теряет острые углы, пикантность, и задор, начинает приспосабливаться к мнениям и пожеланиям обсуждающих и редактирующих, так что на уровне публикаций статья появляется дамой, «приятной во всех отношениях», кроме одного, - у неё, как говорила бабелевская Арина, «утроба утомленная», в ней органически подорвана способность участвовать в порождении новых статей. А второй причиной является то, что слишком уж долго будущая статья засиживается на обсуждениях, а к тому времени, когда она появляется, наконец, на уровне публикации, все интересующиеся давно уже успевают получить все нужное либо из рукописи, либо у более молодых ее конкуренток, из тех же американских журналов, например.