ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 12.01.2024
Просмотров: 1356
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
Самосознание и научное творчество.
III. Научно-техническая революция
Способ существования и функции науки
Нестабильность и специфика научного мышления
Нестабильность стихийная и нестабильность осознанная
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОПЫТНОЙ НАУКИ В ЕВРОПЕ XVI – XVIII ВЕКОВ
Индустриальное производство и типологическое развитие
логической картины мира Аристотеля в научные представления о мире
158. Ответная реакция порядка понятна – невидимый колледж с точки зрения официальной науки – не только группа отлынивающих от государственно-важного дела самовольщиков, но группа организованная, а следовательно, подполье, шайка, и поэтому... Словом, не было пока таких администраторов, которые могли бы со спокойным сердцем смотреть на нарушителей
дисциплины, тем более организованных, на тайных заговорщиков против существующего порядка, которые даже не скрывают своих намерений. Но вот здесь и возникает знаменательная осечка, которая превращает «прописочную» ситуацию – бессмысленную и дорогостоящую деятельность по взаимному уничтожению продукта – в нечто совсем другое, во многом напоминающее эгейскую ситуацию разноса олимпийской государственности.
Дело в том, что самовольные отлучки ученых в невидимые колледжи восстанавливают нарушенное в современной научной форме высокое значение константы порождения, и самовольщики заняты здесь тем, чем они не могут заниматься в НИИ-казарме, заняты творчеством. В этом процессе возникнет продукт, против которого у администраторов нет оружия.
176
Более того, уже сегодня во многих странах невидимые колледжи соперничают с официальной наукой, выводя на уровень публикации все более значительную часть общего продукта науки, причем, и это главное, продукт невидимого колледжа в несколько раз дешевле продукта официальной науки. Прайс, например, считает, что уже сегодня в США невидимый колледж стал основным поставщиком научного продукта и начинает активно приспосабливать официальные организационные формы к собственным нуждам: «Сейчас все более усиливается тенденция размещать летние школы ученых в наиболее живописных местах и превращать научные учреждения в благоустроенные поселки, куда можно приехать на некоторое время с семьей. Но этого мало. Необходимо осознать и признать тот факт, что хотя места, вроде Брукхэвена, были когда-то просто научными институтами с очень сложным и громоздким оборудованием, куда приходили работать на этих установках и машинах, то теперь такие учреждения начинают играть все большую роль как места встреч нескольких невидимых колледжей. Ученые сюда приезжают не ради оборудования, а для того, чтобы совместно поработать с другими учеными, которые в данное время работают здесь»159. Трудно сказать что-нибудь определенное о положении невидимых колледжей в нашей стране, но они есть и весьма активны. Об этом говорилось на Львовском симпозиуме 1966
160. Налимов, один из участников симпозиума, довольно точно выражает общее мнение, когда пишет: «Мы, конечно, вполне отдаем себе отчет в том, что нам не удалось сколько-нибудь полно осветить вопрос о новых формах организации науки. Нам хотелось, лишь обратить внимание на то, как важно тщательно следить за появлением новых форм организации – надо уметь распознавать их даже тогда, когда они еще находятся в зародышевом состоянии. Хочется еще раз подчеркнуть особенно важное значение незримых коллективов. Это новая форма самоорганизации и самокоординации науки – форма, видимо, значительно более эффективная, чем всякие административно насаждаемые координационные советы. Нужно как-то узаконить право на существование таких коллективов – создать условия, не мешающие их нормальному развитию. Надо облегчить международные связи научных коллективов»161.
Но что может означать это требование «узаконить право на существование таких коллективов» с попутным облегчением международных их их связей? Речь здесь явно не о том, чтобы превратить невидимые колледжи в обычные НИИ, и это прекрасно видит Прайс: «Вполне вероятно, что если бы этим группам дать юридическое оформление, широкое признание и блестящий журнал газетного типа, то такая практика убила бы группу, сделала бы её членов, объектом зависти высокомерного администрирования и формализма»162. Да и по части международных связей дело явно не сводится к установлению еще одной разновидности контактов на уровне национальных государств. Речь идет о чем-то принципиально новом: «Переход от малой науки к большой приводит к тому, – пишет Налимов, – что обмен идеями начинает принимать новую форму. Он сосредоточивается преимущественно внутри незримых коллективов – в обычную печать попадают уже лишь окончательно выкристаллизовавшиеся работы. Советские ученые оказываются в особенно невыгодных условиях – наши коллективы почти всегда значительно меньше западных
177
незримых коллективов, часто объединяющих ученых Англии, Индии, Канады, США... Мы, как правило, не входим в их незримые коллективы и об их новых идеях узнаем лишь через старые средства связи – традиционные журналы. Нам в некоторых областях становится труднее и труднее прорываться вперед»163.
Так о каком же юридическом признании и о каких международных контактах идет речь? Признать право на существование в собственном ритуале «средневековых коммун», в которых все основано на «взаимном» согласии»? Пойти на такое положение, когда членами этих коммун будут не только свои собственные граждане, но и люди из других ритуалов, не подчиненные законам данной страны? И чей будет продукт, кому он будет помогать соревноваться? Отказаться от государственной собственности на ученого и его продукт? Так и хочется сказать: а не многого ли вы захотели, уважаемые незримые коллеги? Коммунизм, во-первых, строят, а не вводят явочным, да к тому же таким нахальным, невидимым способом. Да и странный какой-то у вас коммунизм, сами говорите - «средневековая коммуна». Средневековья нам не надо. И пусть будущее стучит в любую дверь, даже в ту, которая ведет на кладбище, мы все равно построим наш собственный, «правильный» коммунизм, хотя, между нами, мы и сами не очень четко представляем, что это такое. Так или иначе, но
здесь-то и начинается то великое «но» современности, которое с изящной непосредственностью сформулировал сенатор Дауни: «...необходимо запретить, но...». А откуда научный продукт получать будем, без которого нам на арене сосуществования и соревнования не выжить? От НИИ? Но американцы используют невидимый колледж, в котором производительность научного труда растет, а не падает. Так что же, соревноваться и в этой области с американцами? А почему бы и нет? Во всяком случае, это куда более благородное, гуманное, безопасное соревнование, нежели гонка атомного вооружения или баллистических ракет. К тому же не соревноваться нельзя: уничтожить невидимый колледж можно, но это сегодня то же самое, что уничтожить науку. Работать как-то по-другому, по правилам, по закону, ученые не могут – высокая константа порождения не позволяет. Творить организованно так же сложно, как и говорить молча.
Вот это и есть эгейская карусель современности, в которой, по всем данным, национальному государству «не светит». Нам, марксистам, воспитанным на идеях исторического и преходящего характера государства, не так уж страшно то, что у ученых свой путь к коммунизму через «данные своей науки». А если жутковато или что-то подзабылось, то можно для восстановления равновесия заглянуть в соответствующие места из классиков, в «Государство и революцию», например, чтобы убедиться: пусть история не буква в букву следует предвидению классиков, они не боги, а ученые, но в целом основные черты нашей ситуации ими схвачены верно, и появление на политической арене новых сил прогресса нам следует только приветствовать; хотя бы в той форме, в какой это сделана коммунистом Берналом: «Для полного использования науки все человеческие дела должны вестись так, как ведутся научные исследования – идеально,– коллективами людей, сознательно заинтересованных в целях этого дела, а также способных и жаждущих совместно и творчески, работать над его выполнением, отрешившись от всяких
178
чувств личной вражды и подозрительности. Интересы прогресса науки и благоденствия человечества совпадают между собой»164. Важно не упустить эту силу – интересы прогресса науки, поставить ее в процессах самосознания на службу будущему. Один крупный ученый и фантаст заявил однажды не то в шутку, не то всерьез: «Ученые всех стран объединяйтесь!» Вполне возможно, что это единственный выход из создавшегося тупика, единственный шанс прохода в будущее, поскольку избежать «ответственных решений на самом высоком уровне» можно, лишь уничтожив эти «самые высокие уровни» – институты национального государства и ту арену, на которой они соревнуются, а ноголомная вервь поднимается все выше и выше. И делать эту операцию нужно быстрей: будущее стучит в дверь!
Наука и человек. Выходит, технократия? Технократия не технократия, но если «каждая кухарка должна уметь управлять государством», так почему бы этим нехитрым ремеслом, не овладеть и учёному? К тому же настоящийученый, подобно Эйнштейну, вряд ли согласится лезть на «самый высокий уровень». Тут уж каждому свое: эйнштейнам теории сочинять, брумелям – прыгать, гениальным администраторам – администрировать Дело вовсе не в том, кто именно будет у власти, а в том, чтобы ему не с кем было соревноваться. Тогда и ошибки не так уж страшны, всегда можно поправить. В конце концов еще при капитализме сложилось положение, о котором Ленин писал: «Капиталистическая культура создала крупное производство, фабрики, железные дороги, почту телефоны и прочее, а на этой базе громадное большинство функций старой «государственной власти» так упростилось и может быть сведено к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям, что эти функции вполне можно будет выполнять за обычную «заработную плату рабочего», что можно (и должно) отнять у этих функций всякую тень чего-либо
привилегированного, «начальственного»165.
Положение это, если и изменилось, то лишь в ту сторону, что сегодня, когда наука вскрыла кибернетическую природу любого ритуала, «всякая тень чего-либо привилегированного», если речь идет о тени божественного или о каких-то претензиях на высшую истину в духе «видеть дальше всех, лучше всех...», дискредитировала себя полностью, потеряна у этих функций безвозвратно, и всякому мало-мальски грамотному глазу любая должность, большая она или маленькая, представляется чем-то вроде кондуктора в трамвае – не успели пока ящик поставить. Любой ритуал, если он не слишком склонен к злоупотреблениям и коррупции, всегда был и есть «технократия», т.е. процесс с константой порождения, равной единице поэтому реальная проблема будущего ритуала состоит вовсе не в том, быть или не быть ему технократией (он обязательно будет иметь константу, равную единице), а в том, какие идеи будут заложены в те законы, которые придется выдерживать и сохранять ритуалу. Вот здесь и возникает проблема науки и человека или, сказали бы мы, проблема науки и яркой индивидуальности.
Если государство без науки не может, а наука без государства может, и даже сегодня наука начинает явочным порядком формировать из самовольщиков свое государство в государстве, причем национальные государства руки поднять не смеют на эту фатальную для них стихию, то,
179
видимо, в определении законов будущей социальности науке будет принадлежать не последняя роль. Есть поэтому смысл посмотреть, а что же, собственно, требуется науке от человека, чем ему угрожает та танковая армада, о которой говорил Рассел.
Науке нужен талант, т.е., люди, сохранившие способность создавать новые связи идей, самостоятельно мыслить, не падать ниц ни перед лестью, ни перед авторитетами. Науке нужны свободные люди, люди хорошие и разные, причем разные – обязательно. Все процессы науки на всех уровнях, – от создания гипотез и экспериментальной их проверки до испытаний прототипов новой техники – предполагают участие человеческой головы. Она, собственно, создает те силы, разности информационных потенциалов, миграцию идей, движение знания, которыми живет наука. Если ритуал, особенно в технологической его части, движется различными видами физической энергии, и доля физической силы человека составляет в энергетическом балансе современного общества ничтожную часть, то в энергетическом балансе науки ведущее и самодовлеющее положение занимает энергия умственная, энергия мысли, та творческая плазма которую человечество научилось наконец освобождать и использовать, пусть пока еще неполно иногда варварски, для собственных нужд. Все остальное – исследовательское оборудование, лаборатории, вычислительные центры, ускорители – все это крайне важно и нужно. Но все это лишь средства – рабочий стол творца. На этом столе может быть все, что угодно, и чем больше здесь всяких диковин, в том числе и дорогостоящих, тем лучше. Но если за столом пусто, если нет человека-творца, то все эти диковины – мертвая груда бесполезного хлама.
Науке нужен человек-творец, а наука нужна государству. Поскольку уже сегодня наука – необходимое условие существования социальности, пусть даже в этой опасной форме национальных государств, этот человек-творец нужен науке «сегодня и ежедневно». С той же необходимостью, с которой национальные государства вовлечены сегодня в научно-техническую гонку, вынуждены расширенно воспроизводить крайне неприятные для себя вещи вроде невидимых колледжей, вовлекаются они и в гонку, за массовое воспроизводство таланта, людей хороших и разных, причем разных – обязательно. И это не тощая аргументация от правил логики, а аргумент от ноголомной верви: чтобы сохраниться на арене сосуществования и соревнования хоть сколько-нибудь длительное время, национальное государство вынуждено расширенно воспроизводить то, что «лично ему» совсем не надо – яркую творческую индивидуальность.
дисциплины, тем более организованных, на тайных заговорщиков против существующего порядка, которые даже не скрывают своих намерений. Но вот здесь и возникает знаменательная осечка, которая превращает «прописочную» ситуацию – бессмысленную и дорогостоящую деятельность по взаимному уничтожению продукта – в нечто совсем другое, во многом напоминающее эгейскую ситуацию разноса олимпийской государственности.
Дело в том, что самовольные отлучки ученых в невидимые колледжи восстанавливают нарушенное в современной научной форме высокое значение константы порождения, и самовольщики заняты здесь тем, чем они не могут заниматься в НИИ-казарме, заняты творчеством. В этом процессе возникнет продукт, против которого у администраторов нет оружия.
176
Более того, уже сегодня во многих странах невидимые колледжи соперничают с официальной наукой, выводя на уровень публикации все более значительную часть общего продукта науки, причем, и это главное, продукт невидимого колледжа в несколько раз дешевле продукта официальной науки. Прайс, например, считает, что уже сегодня в США невидимый колледж стал основным поставщиком научного продукта и начинает активно приспосабливать официальные организационные формы к собственным нуждам: «Сейчас все более усиливается тенденция размещать летние школы ученых в наиболее живописных местах и превращать научные учреждения в благоустроенные поселки, куда можно приехать на некоторое время с семьей. Но этого мало. Необходимо осознать и признать тот факт, что хотя места, вроде Брукхэвена, были когда-то просто научными институтами с очень сложным и громоздким оборудованием, куда приходили работать на этих установках и машинах, то теперь такие учреждения начинают играть все большую роль как места встреч нескольких невидимых колледжей. Ученые сюда приезжают не ради оборудования, а для того, чтобы совместно поработать с другими учеными, которые в данное время работают здесь»159. Трудно сказать что-нибудь определенное о положении невидимых колледжей в нашей стране, но они есть и весьма активны. Об этом говорилось на Львовском симпозиуме 1966
160. Налимов, один из участников симпозиума, довольно точно выражает общее мнение, когда пишет: «Мы, конечно, вполне отдаем себе отчет в том, что нам не удалось сколько-нибудь полно осветить вопрос о новых формах организации науки. Нам хотелось, лишь обратить внимание на то, как важно тщательно следить за появлением новых форм организации – надо уметь распознавать их даже тогда, когда они еще находятся в зародышевом состоянии. Хочется еще раз подчеркнуть особенно важное значение незримых коллективов. Это новая форма самоорганизации и самокоординации науки – форма, видимо, значительно более эффективная, чем всякие административно насаждаемые координационные советы. Нужно как-то узаконить право на существование таких коллективов – создать условия, не мешающие их нормальному развитию. Надо облегчить международные связи научных коллективов»161.
Но что может означать это требование «узаконить право на существование таких коллективов» с попутным облегчением международных их их связей? Речь здесь явно не о том, чтобы превратить невидимые колледжи в обычные НИИ, и это прекрасно видит Прайс: «Вполне вероятно, что если бы этим группам дать юридическое оформление, широкое признание и блестящий журнал газетного типа, то такая практика убила бы группу, сделала бы её членов, объектом зависти высокомерного администрирования и формализма»162. Да и по части международных связей дело явно не сводится к установлению еще одной разновидности контактов на уровне национальных государств. Речь идет о чем-то принципиально новом: «Переход от малой науки к большой приводит к тому, – пишет Налимов, – что обмен идеями начинает принимать новую форму. Он сосредоточивается преимущественно внутри незримых коллективов – в обычную печать попадают уже лишь окончательно выкристаллизовавшиеся работы. Советские ученые оказываются в особенно невыгодных условиях – наши коллективы почти всегда значительно меньше западных
177
незримых коллективов, часто объединяющих ученых Англии, Индии, Канады, США... Мы, как правило, не входим в их незримые коллективы и об их новых идеях узнаем лишь через старые средства связи – традиционные журналы. Нам в некоторых областях становится труднее и труднее прорываться вперед»163.
Так о каком же юридическом признании и о каких международных контактах идет речь? Признать право на существование в собственном ритуале «средневековых коммун», в которых все основано на «взаимном» согласии»? Пойти на такое положение, когда членами этих коммун будут не только свои собственные граждане, но и люди из других ритуалов, не подчиненные законам данной страны? И чей будет продукт, кому он будет помогать соревноваться? Отказаться от государственной собственности на ученого и его продукт? Так и хочется сказать: а не многого ли вы захотели, уважаемые незримые коллеги? Коммунизм, во-первых, строят, а не вводят явочным, да к тому же таким нахальным, невидимым способом. Да и странный какой-то у вас коммунизм, сами говорите - «средневековая коммуна». Средневековья нам не надо. И пусть будущее стучит в любую дверь, даже в ту, которая ведет на кладбище, мы все равно построим наш собственный, «правильный» коммунизм, хотя, между нами, мы и сами не очень четко представляем, что это такое. Так или иначе, но
здесь-то и начинается то великое «но» современности, которое с изящной непосредственностью сформулировал сенатор Дауни: «...необходимо запретить, но...». А откуда научный продукт получать будем, без которого нам на арене сосуществования и соревнования не выжить? От НИИ? Но американцы используют невидимый колледж, в котором производительность научного труда растет, а не падает. Так что же, соревноваться и в этой области с американцами? А почему бы и нет? Во всяком случае, это куда более благородное, гуманное, безопасное соревнование, нежели гонка атомного вооружения или баллистических ракет. К тому же не соревноваться нельзя: уничтожить невидимый колледж можно, но это сегодня то же самое, что уничтожить науку. Работать как-то по-другому, по правилам, по закону, ученые не могут – высокая константа порождения не позволяет. Творить организованно так же сложно, как и говорить молча.
Вот это и есть эгейская карусель современности, в которой, по всем данным, национальному государству «не светит». Нам, марксистам, воспитанным на идеях исторического и преходящего характера государства, не так уж страшно то, что у ученых свой путь к коммунизму через «данные своей науки». А если жутковато или что-то подзабылось, то можно для восстановления равновесия заглянуть в соответствующие места из классиков, в «Государство и революцию», например, чтобы убедиться: пусть история не буква в букву следует предвидению классиков, они не боги, а ученые, но в целом основные черты нашей ситуации ими схвачены верно, и появление на политической арене новых сил прогресса нам следует только приветствовать; хотя бы в той форме, в какой это сделана коммунистом Берналом: «Для полного использования науки все человеческие дела должны вестись так, как ведутся научные исследования – идеально,– коллективами людей, сознательно заинтересованных в целях этого дела, а также способных и жаждущих совместно и творчески, работать над его выполнением, отрешившись от всяких
178
чувств личной вражды и подозрительности. Интересы прогресса науки и благоденствия человечества совпадают между собой»164. Важно не упустить эту силу – интересы прогресса науки, поставить ее в процессах самосознания на службу будущему. Один крупный ученый и фантаст заявил однажды не то в шутку, не то всерьез: «Ученые всех стран объединяйтесь!» Вполне возможно, что это единственный выход из создавшегося тупика, единственный шанс прохода в будущее, поскольку избежать «ответственных решений на самом высоком уровне» можно, лишь уничтожив эти «самые высокие уровни» – институты национального государства и ту арену, на которой они соревнуются, а ноголомная вервь поднимается все выше и выше. И делать эту операцию нужно быстрей: будущее стучит в дверь!
Наука и человек. Выходит, технократия? Технократия не технократия, но если «каждая кухарка должна уметь управлять государством», так почему бы этим нехитрым ремеслом, не овладеть и учёному? К тому же настоящийученый, подобно Эйнштейну, вряд ли согласится лезть на «самый высокий уровень». Тут уж каждому свое: эйнштейнам теории сочинять, брумелям – прыгать, гениальным администраторам – администрировать Дело вовсе не в том, кто именно будет у власти, а в том, чтобы ему не с кем было соревноваться. Тогда и ошибки не так уж страшны, всегда можно поправить. В конце концов еще при капитализме сложилось положение, о котором Ленин писал: «Капиталистическая культура создала крупное производство, фабрики, железные дороги, почту телефоны и прочее, а на этой базе громадное большинство функций старой «государственной власти» так упростилось и может быть сведено к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям, что эти функции вполне можно будет выполнять за обычную «заработную плату рабочего», что можно (и должно) отнять у этих функций всякую тень чего-либо
привилегированного, «начальственного»165.
Положение это, если и изменилось, то лишь в ту сторону, что сегодня, когда наука вскрыла кибернетическую природу любого ритуала, «всякая тень чего-либо привилегированного», если речь идет о тени божественного или о каких-то претензиях на высшую истину в духе «видеть дальше всех, лучше всех...», дискредитировала себя полностью, потеряна у этих функций безвозвратно, и всякому мало-мальски грамотному глазу любая должность, большая она или маленькая, представляется чем-то вроде кондуктора в трамвае – не успели пока ящик поставить. Любой ритуал, если он не слишком склонен к злоупотреблениям и коррупции, всегда был и есть «технократия», т.е. процесс с константой порождения, равной единице поэтому реальная проблема будущего ритуала состоит вовсе не в том, быть или не быть ему технократией (он обязательно будет иметь константу, равную единице), а в том, какие идеи будут заложены в те законы, которые придется выдерживать и сохранять ритуалу. Вот здесь и возникает проблема науки и человека или, сказали бы мы, проблема науки и яркой индивидуальности.
Если государство без науки не может, а наука без государства может, и даже сегодня наука начинает явочным порядком формировать из самовольщиков свое государство в государстве, причем национальные государства руки поднять не смеют на эту фатальную для них стихию, то,
179
видимо, в определении законов будущей социальности науке будет принадлежать не последняя роль. Есть поэтому смысл посмотреть, а что же, собственно, требуется науке от человека, чем ему угрожает та танковая армада, о которой говорил Рассел.
Науке нужен талант, т.е., люди, сохранившие способность создавать новые связи идей, самостоятельно мыслить, не падать ниц ни перед лестью, ни перед авторитетами. Науке нужны свободные люди, люди хорошие и разные, причем разные – обязательно. Все процессы науки на всех уровнях, – от создания гипотез и экспериментальной их проверки до испытаний прототипов новой техники – предполагают участие человеческой головы. Она, собственно, создает те силы, разности информационных потенциалов, миграцию идей, движение знания, которыми живет наука. Если ритуал, особенно в технологической его части, движется различными видами физической энергии, и доля физической силы человека составляет в энергетическом балансе современного общества ничтожную часть, то в энергетическом балансе науки ведущее и самодовлеющее положение занимает энергия умственная, энергия мысли, та творческая плазма которую человечество научилось наконец освобождать и использовать, пусть пока еще неполно иногда варварски, для собственных нужд. Все остальное – исследовательское оборудование, лаборатории, вычислительные центры, ускорители – все это крайне важно и нужно. Но все это лишь средства – рабочий стол творца. На этом столе может быть все, что угодно, и чем больше здесь всяких диковин, в том числе и дорогостоящих, тем лучше. Но если за столом пусто, если нет человека-творца, то все эти диковины – мертвая груда бесполезного хлама.
Науке нужен человек-творец, а наука нужна государству. Поскольку уже сегодня наука – необходимое условие существования социальности, пусть даже в этой опасной форме национальных государств, этот человек-творец нужен науке «сегодня и ежедневно». С той же необходимостью, с которой национальные государства вовлечены сегодня в научно-техническую гонку, вынуждены расширенно воспроизводить крайне неприятные для себя вещи вроде невидимых колледжей, вовлекаются они и в гонку, за массовое воспроизводство таланта, людей хороших и разных, причем разных – обязательно. И это не тощая аргументация от правил логики, а аргумент от ноголомной верви: чтобы сохраниться на арене сосуществования и соревнования хоть сколько-нибудь длительное время, национальное государство вынуждено расширенно воспроизводить то, что «лично ему» совсем не надо – яркую творческую индивидуальность.