ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 12.01.2024
Просмотров: 1344
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
Самосознание и научное творчество.
III. Научно-техническая революция
Способ существования и функции науки
Нестабильность и специфика научного мышления
Нестабильность стихийная и нестабильность осознанная
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОПЫТНОЙ НАУКИ В ЕВРОПЕ XVI – XVIII ВЕКОВ
Индустриальное производство и типологическое развитие
логической картины мира Аристотеля в научные представления о мире
, когда он стал иметь имя, – это была мать всего творения»37. Та же последовательность видна и у Моисея (Бытие, I, 1–10).
Это внимание к началу характерно и для первых попыток критически осмыслить процедуру порождения имен и соответствующих им реальностей.
У Гомера, Гесиода, орфиков, которых Аристотель связывал в единую группу «теологов», а также у первых философов, которых Аристотель называл «фисиологами», критическое осмысление первого этапа порождения
45
приводилок появлению «космологической вставки», своего родаарены на которой уже, как на твердом основании, могли совершаться какие-то события. Потребность в таких вставках понятна: олимпийские технологии насыщены инертными и автономными включениями которых не былов доолимпийском ритуале и которые расширили теперь действие именного ключа далекоза рамки собственно человеческой деятельности. Но потребность и ее решение – вещи разные, и «космологическую вставку» можно считать не столько решением, сколько постановкой проблемы. У Гомера такаявставка появляется, так сказать, явочным порядком, когдаПосейдон жалуется на своеволие Зевса:
Три нас родилося брата от древнего Крона и Реи:
Он, Громодержец, и я, и Аид, преисподних владыка;
Натрое все делено, и досталося каждому царство;
Жребии бросивши нам, в обладание вечное пало
Мне волношумное море, Аиду подземные мраки,
Зевсу досталось меж туч и эфира пространное небо;
Общею всем остается земля и Олимп многохолмный.(Илиада, XV, 187 -193)
Здесь море, мраки, небо, земля, Олимп не выглядят возникшими из кровно-родственной связи. Та же картина у Гесиода: Хаос, Гея, Эрос, Тартар не имеют родителей, и часть порожденного Геей специально оговорена как продукт какого-то «противоестественного» процесса:
Горы потом народила, – приятный приют для бессмертных
Нимф, обитающих в чащах нагорных лесов многотенных;
Также еще родила, ни к кому не всходивши на ложе,
Шумное море бесплодное Понт. (Теогония, 129 – 132)
Тот же ход мысли содержится, как это показано Аристотелем в учениях орфиков о Ночи иМировом яйце, а также и в построениях «фисиологов», в частности; в тезисе Фалеса «все из воды». В осознанном виде истинность имени по-природе использована в схемах Гераклита и элейцев.Против нее воюют Эмпедокл и Анаксагор, Демокрит своим тезисом «по-установлению» разрушает ее, хотя детальная критика и трансформация истинности по-природе в связь нового типа обнаруживаются только у Аристотеля.
Разрушение семиотической определенности непосредственно связано с появлением европейского типа мысли, им мы займемся в следующей главе. Но вот частная деталь истинности по-природе, биологическая определенность, приобрела и в античности и в новое время самостоятельное значение, должна быть рассмотрена в рамках олимпийского взгляда на вещи. В Метафизике Аристотель сближает «теологов» и «фисиологов» как раз по единству акцентирования истинности имен по-природе на «начале». Принцип причинногообъяснения из «начал» выделяет биологический момент во всеобщую схему процесса, в котором, с одной стороны, содержится «начало, середина и конец»«, а с другой – изначальное определение по результату - цели.Уже у Аристотеля, приобъяснении движения по-природе, обнаруживается тот типичный для связи порождения арсенал сравнений и терминов, который много позже вновь появится с помощью Гегеля в философском обиходе: желудь – дуб,
46
зерно – растение, в – себе – для себя, неразвитое – развитое, начало – конец и т.п. Вместе с тем, в отличие от Гегеля, Аристотель не скрывает источника аналогий: «Эти философы - из материи выводят множество, а идея у них рождается только один раз, между тем, как из одной материи, очевидно, получается один стол, а тот, который привносит идею будучи один, производит много их. Подобным же образом относится мужское начало к женскому: это последнее заполняется через одно соитие, а мужское заполняет много» (Метафизика, 988 а). Здесь связь порождения получает существенную надбавку – она становится циклическим процессом повторов и переходит в репродукцию. Но основная мысль ясна: в этом и во множестве других мест «идея» для Аристотеляпримерно то же, что «яйцо» для орфиков или «желудь» для Гегеля. Идея – залог, направленного формообразования, в ней изначально запрограммировано то, что появится как результат процесса трансформации в конце. Тот же тип осмысления и у Платона, который, например, так описывает отношение материи и идеи: «Весьма естественно то, что воспринимает в себя, уподобить матери, то, что дает от себя - отцу,а сущность, которая представляет общий продукт того и другого - потомку» (Тимей, 50 Д).
Смещение акцентов в понимании связи порождения наблюдается не столько в исходных моментах определенности (рождение и смерть), сколько в понимания «середины», где возникает любопытный процесс накапливания структуры. Если первоначально, до Сократа, во всяком случае, считалось достаточным указать начала – «родительскую пару» и тем самым определить процесс в универсальной развертке: зачатие – рождение - детство – юность – зрелость – старость – смерть, то уж в эпоху классики и позже такое определение представляется неполным и слабым. Эмпедокла, Анаксагора, Демокрита классика дружно обвиняет в недостатке внутренней определенности, в незавершенности их формализма. Диоген Лаэртский так суммирует эти жалобы на Демокрита: «И как у мира есть рождение, так у него есть рост и гибель я уничтожение в силу некоторой необходимости, а какова последняя, он не говорит» (IX, 33). В том же плане, хотя и более развернуто, возмущается Анаксагором Сократ: «Нет, называть подобные вещи причинами – полная бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого – безкостей, сухожилий ивсего прочего, чем я владею,– я не мог бы делать то
, что я считаю нужным, он говорил бы верно. Но утверждать, будто они причиной всему, что я делаю, но в то же время,- что я повинуюсь мировому разуму, а не сам избираю наилучший образ действий,– было бы крайне необдуманно» (Платон, Федон, 99 А).
Понятие «середины» (τό μετα ν)– жизненного цикла от зачатия или рождения до «смерти – развертывается античностью в то, что Гегель. позже назовет «моментами» саморазвития. В разных контекстах Аристотель называет эту преемственность саморазвития по-разному. В драме это «перипетии» – середина фабулы, переход от завязки к развязке. В плане движения (ιν…σις) это «определенное», позволяющее рассматривать движение как преемственность переходов «из одного определенного в другое». Тем самым на базе связи порождения античность выстраивает концепцию развития как преемственного самодвижения целостности по моментам определения. Каждый из этих моментов есть, по сути дела,
47
восстановление связи стабильности, что делает эту направленную трансформацию противоречивым единством стабильного и нестабильного, превращает любой момент середины в завершение предыдущего и начало следующего моментов. Определенность перехода, его целостность иоднозначность во времени задается восприятием перехода под формой биологического жизненного цикла, где уже сам факт рождения предопределяет дальнейших ход событий: из желудя растет не кит или яблоня, а обязательно дуб, а из щенка – барбос.
Эта концепция развития остается в рабочем арсенале всеобщих представлений и в наше время. Своей живучестью и распространенностью она во многом обязана немецкой классической философии и восторгам современности по поводу кибернетики. Немецкая классика, особенно Гегель, по-существу возродила принцип истинности имен «по-природе». Объединив логическое и историческое, она превратила историю в самодовлеющую преемственность направленных трансформаций, в которой начало уже содержит в неявном
(«в себе») виде завершение перехода, его цель, конечное («для себя») состояние системы. Такая определенная, как желудь по дубу, история, выведенная в ранг всеобщего, оказалась емкой и экономной формой организации; прошлого опыта, накопленного знания, наличного навыка ит.п., а также и довольно надежной опорой предвидения, хотя здесь, в экстраполяции логико-исторической схемы на будущее, возникают серьезные трудности.
Кибернетика, со своей стороны, использует ту же концепцию развития, но уже не как всеобщую целостность ритуала, а как универсальную распределенность типичной для человеческой практики задачи: обеспечить движение целостного объекта через ряд трансформирующихся операций в некоторое конечное состояние (продукт, цель), причем это конечное состояние или какие-то существенные характеристики такого состояния должны быть, известны заранее, поскольку именно ими определены число и последовательность операций (алгоритм, программа). Одна последовательность выводит ракету на заданную орбиту, совсем другая преемственно превращает муку в макароны, хотя и здесь и там в основе программирования лежит все та же связь истинности «по природе» – возможность связать начало и конец «серединой», однозначной цепью, переходов по моментам времени-определенности.
И здесь снова обнаруживается переход из страдательного в активный залог того же толка, что ив трактовке доолимпийского стабильного ключа. До кибернетики философия, отчасти и наука, представляли себе развитие как спонтанное развертывание в последовательность моментов, что происходит с тою же необходимостью и необратимостью, с какой растет биологическая особь. Это делало процесс развития в высшей степени автономным, и сравнительно независимым от условий окружения. Такой взгляд позволял широко использовать в предвидении и прогнозировании имманентный анализ. Обращаясь к истории системы и организуя ее по моментам определенности, мы и без учета окружения получали «тенденцию» – вектор трансформации, который можно было экстраполировать на будущее как «логику» или «закон» развития, не слишком заботясь о конкретных механизмах реализации этой логики и этого закона.
Кибернетика вскрыла несостоятельность такого взгляда. С её точки зрения
48
развитие, в отличие от стабильности, не обладает или обладает весьма малой энерционностью, не может совершиться спонтанно, Здесь каждый новый момент требует, во-первых, деятельности по реализации этого момента (действия по программе), а во-вторых (и это важно), деятельности по уничтожению выбора (действия по отрицательной обратной связи). Оба вида деятельности равно необходимы и та наглядная простота и неукоснительность, с которой движутся по орбите биологические особи, оказывается при ближайшем рассмотрении многосложной проблемой программирования, прогноза, и выбора наилучших вариантов-моментов развития.
Позиция античности в этом вопросе двойственна. Говоря о природных вещах, Аристотель именно по способности к движению-саморазвитию отделяет природное от искусственного: «...природою в первом и основном смысле является сущность вещей, имеющих начало движения в самих себе, как таковых: ибо материя обозначается как природа вещи вследствие того, что она способна определяться через эту формальную сущность, а возникновение и произрастание именуются природными, так как они представляют собою движения, исходящие от этой сущности. И начало движения у существующих от природы вещей – именно в этой сущности, причем оно так или иначе находится в вещах – либо потенциальным образом, либо актуально» (Метафизика, 1015 а). Соответственно, способность к внутреннему самоопределению, к выстраиванию истории по связи с целью собственного существования (энтелехия) признается Аристотелем только для живых тел. Действие принципа «по-природе» кончается там, где нет внутренней цели, прирожденного стремления к самоопределению: «Медь есть статуя в потенции, но энтелехия меди, поскольку она медь, не есть движение: именно быть медью и потенциально способным к движению не одно и то же» (Физика, 201 а). Такой подход удерживается в рамках традиционной порождающей связи, но именно удерживается, использует эту традиционную связь как мост для перехода к новой.
***
Таким образом, в рамках культур архаического типа складываются первые формы самосознания, нагруженные социальными функциями сохранения и обновления ритуала. Как специализированные формы человеческой деятельности моменты самосознания индивидов не носят всеобщего характера, хотя при всей скромности индивидуального вклада в сохранение и особенно в обновление ритуала самосознание уже в доолимпийском типе становится условием существования и преемственного изменения-приспособления ритуала к условиям окружения. В олимпийском типе культуры самосознание в форме парадигматики, обращения богам, мифотворчества, прогноза-гадания вплетается уже по существу во все связи ритуала как необходимая социальная деятельность, которая формирует и поддерживает в преемственном существовании целую группу социальных институтов и профессий. Соответственно олимпийский ритуал не только приспосабливается к окружению, но и активно приспосабливает само это окружение.
Если сравнить олимпийскую культурусевропейской по объему теоретической деятельности «на душу населения» то трудно было бы
49
предсказать победителя. И когда мы говорим о несовместимости именных ключей, в частности олимпийского, с «научным способом жизни», мы имеем в виду не общий объем теоретической деятельности и даже не меру приспособления ритуала к окружению (плотность населения в областях с олимпийской культурой всегда была выше), а направленность теоретической деятельности. В олимпийской цивилизации самосознание движется в рамках профессионально-кастовых различий, оно не столько вовлекает в ритуал новые объекты регулирования и управления, сколько совершенствует навык регулирования и управления наличной группой объектов. Это придает процессам обновления олимпийского ритуала «медицинский оттенок» борьбы за социальное «здоровье» вызывает нейтрализующую и оборонительную реакцию на любые попытки изменить связанные в именном ключе взаимные распределения совокупной социальной потребности, практических отношений к миру, наследственных профессий. И это понятно: именной ключ – жизненный нерв олимпийской цивилизации, разрушение которого без выработки других институтов регулирования и координации человеческой деятельности привело бы олимпийский мир к гибели. Олимпийская культура оставляет открытым лишь путь накопления профессионального навыка, его «рационализации». Этот путь в принципе отличен от европейского научного, в котором самосознание занято не столько повышением искусства регулирования и управления наличными группами объектов (хотя, возможно, в общем балансе теоретической деятельности этот олимпийский кибернетизм и составляет значительную часть), сколько поиском новых связей, новых схем регулирования и управления на базекак наличных, так и новых объектов.
Это внимание к началу характерно и для первых попыток критически осмыслить процедуру порождения имен и соответствующих им реальностей.
У Гомера, Гесиода, орфиков, которых Аристотель связывал в единую группу «теологов», а также у первых философов, которых Аристотель называл «фисиологами», критическое осмысление первого этапа порождения
45
приводилок появлению «космологической вставки», своего родаарены на которой уже, как на твердом основании, могли совершаться какие-то события. Потребность в таких вставках понятна: олимпийские технологии насыщены инертными и автономными включениями которых не былов доолимпийском ритуале и которые расширили теперь действие именного ключа далекоза рамки собственно человеческой деятельности. Но потребность и ее решение – вещи разные, и «космологическую вставку» можно считать не столько решением, сколько постановкой проблемы. У Гомера такаявставка появляется, так сказать, явочным порядком, когдаПосейдон жалуется на своеволие Зевса:
Три нас родилося брата от древнего Крона и Реи:
Он, Громодержец, и я, и Аид, преисподних владыка;
Натрое все делено, и досталося каждому царство;
Жребии бросивши нам, в обладание вечное пало
Мне волношумное море, Аиду подземные мраки,
Зевсу досталось меж туч и эфира пространное небо;
Общею всем остается земля и Олимп многохолмный.(Илиада, XV, 187 -193)
Здесь море, мраки, небо, земля, Олимп не выглядят возникшими из кровно-родственной связи. Та же картина у Гесиода: Хаос, Гея, Эрос, Тартар не имеют родителей, и часть порожденного Геей специально оговорена как продукт какого-то «противоестественного» процесса:
Горы потом народила, – приятный приют для бессмертных
Нимф, обитающих в чащах нагорных лесов многотенных;
Также еще родила, ни к кому не всходивши на ложе,
Шумное море бесплодное Понт. (Теогония, 129 – 132)
Тот же ход мысли содержится, как это показано Аристотелем в учениях орфиков о Ночи иМировом яйце, а также и в построениях «фисиологов», в частности; в тезисе Фалеса «все из воды». В осознанном виде истинность имени по-природе использована в схемах Гераклита и элейцев.Против нее воюют Эмпедокл и Анаксагор, Демокрит своим тезисом «по-установлению» разрушает ее, хотя детальная критика и трансформация истинности по-природе в связь нового типа обнаруживаются только у Аристотеля.
Разрушение семиотической определенности непосредственно связано с появлением европейского типа мысли, им мы займемся в следующей главе. Но вот частная деталь истинности по-природе, биологическая определенность, приобрела и в античности и в новое время самостоятельное значение, должна быть рассмотрена в рамках олимпийского взгляда на вещи. В Метафизике Аристотель сближает «теологов» и «фисиологов» как раз по единству акцентирования истинности имен по-природе на «начале». Принцип причинногообъяснения из «начал» выделяет биологический момент во всеобщую схему процесса, в котором, с одной стороны, содержится «начало, середина и конец»«, а с другой – изначальное определение по результату - цели.Уже у Аристотеля, приобъяснении движения по-природе, обнаруживается тот типичный для связи порождения арсенал сравнений и терминов, который много позже вновь появится с помощью Гегеля в философском обиходе: желудь – дуб,
46
зерно – растение, в – себе – для себя, неразвитое – развитое, начало – конец и т.п. Вместе с тем, в отличие от Гегеля, Аристотель не скрывает источника аналогий: «Эти философы - из материи выводят множество, а идея у них рождается только один раз, между тем, как из одной материи, очевидно, получается один стол, а тот, который привносит идею будучи один, производит много их. Подобным же образом относится мужское начало к женскому: это последнее заполняется через одно соитие, а мужское заполняет много» (Метафизика, 988 а). Здесь связь порождения получает существенную надбавку – она становится циклическим процессом повторов и переходит в репродукцию. Но основная мысль ясна: в этом и во множестве других мест «идея» для Аристотеляпримерно то же, что «яйцо» для орфиков или «желудь» для Гегеля. Идея – залог, направленного формообразования, в ней изначально запрограммировано то, что появится как результат процесса трансформации в конце. Тот же тип осмысления и у Платона, который, например, так описывает отношение материи и идеи: «Весьма естественно то, что воспринимает в себя, уподобить матери, то, что дает от себя - отцу,а сущность, которая представляет общий продукт того и другого - потомку» (Тимей, 50 Д).
Смещение акцентов в понимании связи порождения наблюдается не столько в исходных моментах определенности (рождение и смерть), сколько в понимания «середины», где возникает любопытный процесс накапливания структуры. Если первоначально, до Сократа, во всяком случае, считалось достаточным указать начала – «родительскую пару» и тем самым определить процесс в универсальной развертке: зачатие – рождение - детство – юность – зрелость – старость – смерть, то уж в эпоху классики и позже такое определение представляется неполным и слабым. Эмпедокла, Анаксагора, Демокрита классика дружно обвиняет в недостатке внутренней определенности, в незавершенности их формализма. Диоген Лаэртский так суммирует эти жалобы на Демокрита: «И как у мира есть рождение, так у него есть рост и гибель я уничтожение в силу некоторой необходимости, а какова последняя, он не говорит» (IX, 33). В том же плане, хотя и более развернуто, возмущается Анаксагором Сократ: «Нет, называть подобные вещи причинами – полная бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого – безкостей, сухожилий ивсего прочего, чем я владею,– я не мог бы делать то
, что я считаю нужным, он говорил бы верно. Но утверждать, будто они причиной всему, что я делаю, но в то же время,- что я повинуюсь мировому разуму, а не сам избираю наилучший образ действий,– было бы крайне необдуманно» (Платон, Федон, 99 А).
Понятие «середины» (τό μετα ν)– жизненного цикла от зачатия или рождения до «смерти – развертывается античностью в то, что Гегель. позже назовет «моментами» саморазвития. В разных контекстах Аристотель называет эту преемственность саморазвития по-разному. В драме это «перипетии» – середина фабулы, переход от завязки к развязке. В плане движения (ιν…σις) это «определенное», позволяющее рассматривать движение как преемственность переходов «из одного определенного в другое». Тем самым на базе связи порождения античность выстраивает концепцию развития как преемственного самодвижения целостности по моментам определения. Каждый из этих моментов есть, по сути дела,
47
восстановление связи стабильности, что делает эту направленную трансформацию противоречивым единством стабильного и нестабильного, превращает любой момент середины в завершение предыдущего и начало следующего моментов. Определенность перехода, его целостность иоднозначность во времени задается восприятием перехода под формой биологического жизненного цикла, где уже сам факт рождения предопределяет дальнейших ход событий: из желудя растет не кит или яблоня, а обязательно дуб, а из щенка – барбос.
Эта концепция развития остается в рабочем арсенале всеобщих представлений и в наше время. Своей живучестью и распространенностью она во многом обязана немецкой классической философии и восторгам современности по поводу кибернетики. Немецкая классика, особенно Гегель, по-существу возродила принцип истинности имен «по-природе». Объединив логическое и историческое, она превратила историю в самодовлеющую преемственность направленных трансформаций, в которой начало уже содержит в неявном
(«в себе») виде завершение перехода, его цель, конечное («для себя») состояние системы. Такая определенная, как желудь по дубу, история, выведенная в ранг всеобщего, оказалась емкой и экономной формой организации; прошлого опыта, накопленного знания, наличного навыка ит.п., а также и довольно надежной опорой предвидения, хотя здесь, в экстраполяции логико-исторической схемы на будущее, возникают серьезные трудности.
Кибернетика, со своей стороны, использует ту же концепцию развития, но уже не как всеобщую целостность ритуала, а как универсальную распределенность типичной для человеческой практики задачи: обеспечить движение целостного объекта через ряд трансформирующихся операций в некоторое конечное состояние (продукт, цель), причем это конечное состояние или какие-то существенные характеристики такого состояния должны быть, известны заранее, поскольку именно ими определены число и последовательность операций (алгоритм, программа). Одна последовательность выводит ракету на заданную орбиту, совсем другая преемственно превращает муку в макароны, хотя и здесь и там в основе программирования лежит все та же связь истинности «по природе» – возможность связать начало и конец «серединой», однозначной цепью, переходов по моментам времени-определенности.
И здесь снова обнаруживается переход из страдательного в активный залог того же толка, что ив трактовке доолимпийского стабильного ключа. До кибернетики философия, отчасти и наука, представляли себе развитие как спонтанное развертывание в последовательность моментов, что происходит с тою же необходимостью и необратимостью, с какой растет биологическая особь. Это делало процесс развития в высшей степени автономным, и сравнительно независимым от условий окружения. Такой взгляд позволял широко использовать в предвидении и прогнозировании имманентный анализ. Обращаясь к истории системы и организуя ее по моментам определенности, мы и без учета окружения получали «тенденцию» – вектор трансформации, который можно было экстраполировать на будущее как «логику» или «закон» развития, не слишком заботясь о конкретных механизмах реализации этой логики и этого закона.
Кибернетика вскрыла несостоятельность такого взгляда. С её точки зрения
48
развитие, в отличие от стабильности, не обладает или обладает весьма малой энерционностью, не может совершиться спонтанно, Здесь каждый новый момент требует, во-первых, деятельности по реализации этого момента (действия по программе), а во-вторых (и это важно), деятельности по уничтожению выбора (действия по отрицательной обратной связи). Оба вида деятельности равно необходимы и та наглядная простота и неукоснительность, с которой движутся по орбите биологические особи, оказывается при ближайшем рассмотрении многосложной проблемой программирования, прогноза, и выбора наилучших вариантов-моментов развития.
Позиция античности в этом вопросе двойственна. Говоря о природных вещах, Аристотель именно по способности к движению-саморазвитию отделяет природное от искусственного: «...природою в первом и основном смысле является сущность вещей, имеющих начало движения в самих себе, как таковых: ибо материя обозначается как природа вещи вследствие того, что она способна определяться через эту формальную сущность, а возникновение и произрастание именуются природными, так как они представляют собою движения, исходящие от этой сущности. И начало движения у существующих от природы вещей – именно в этой сущности, причем оно так или иначе находится в вещах – либо потенциальным образом, либо актуально» (Метафизика, 1015 а). Соответственно, способность к внутреннему самоопределению, к выстраиванию истории по связи с целью собственного существования (энтелехия) признается Аристотелем только для живых тел. Действие принципа «по-природе» кончается там, где нет внутренней цели, прирожденного стремления к самоопределению: «Медь есть статуя в потенции, но энтелехия меди, поскольку она медь, не есть движение: именно быть медью и потенциально способным к движению не одно и то же» (Физика, 201 а). Такой подход удерживается в рамках традиционной порождающей связи, но именно удерживается, использует эту традиционную связь как мост для перехода к новой.
***
Таким образом, в рамках культур архаического типа складываются первые формы самосознания, нагруженные социальными функциями сохранения и обновления ритуала. Как специализированные формы человеческой деятельности моменты самосознания индивидов не носят всеобщего характера, хотя при всей скромности индивидуального вклада в сохранение и особенно в обновление ритуала самосознание уже в доолимпийском типе становится условием существования и преемственного изменения-приспособления ритуала к условиям окружения. В олимпийском типе культуры самосознание в форме парадигматики, обращения богам, мифотворчества, прогноза-гадания вплетается уже по существу во все связи ритуала как необходимая социальная деятельность, которая формирует и поддерживает в преемственном существовании целую группу социальных институтов и профессий. Соответственно олимпийский ритуал не только приспосабливается к окружению, но и активно приспосабливает само это окружение.
Если сравнить олимпийскую культурусевропейской по объему теоретической деятельности «на душу населения» то трудно было бы
49
предсказать победителя. И когда мы говорим о несовместимости именных ключей, в частности олимпийского, с «научным способом жизни», мы имеем в виду не общий объем теоретической деятельности и даже не меру приспособления ритуала к окружению (плотность населения в областях с олимпийской культурой всегда была выше), а направленность теоретической деятельности. В олимпийской цивилизации самосознание движется в рамках профессионально-кастовых различий, оно не столько вовлекает в ритуал новые объекты регулирования и управления, сколько совершенствует навык регулирования и управления наличной группой объектов. Это придает процессам обновления олимпийского ритуала «медицинский оттенок» борьбы за социальное «здоровье» вызывает нейтрализующую и оборонительную реакцию на любые попытки изменить связанные в именном ключе взаимные распределения совокупной социальной потребности, практических отношений к миру, наследственных профессий. И это понятно: именной ключ – жизненный нерв олимпийской цивилизации, разрушение которого без выработки других институтов регулирования и координации человеческой деятельности привело бы олимпийский мир к гибели. Олимпийская культура оставляет открытым лишь путь накопления профессионального навыка, его «рационализации». Этот путь в принципе отличен от европейского научного, в котором самосознание занято не столько повышением искусства регулирования и управления наличными группами объектов (хотя, возможно, в общем балансе теоретической деятельности этот олимпийский кибернетизм и составляет значительную часть), сколько поиском новых связей, новых схем регулирования и управления на базекак наличных, так и новых объектов.