Файл: Гусейнов..doc

активность в план внутреннего нравственного самосовершенствования.

Человек играет свою собственную роль только тогда, когда он борется со злом в

самом себе. Ставя перед собой задачу бороться со злом в других, он вступает в

такую область, которая ему не подконтрольна. Насилие очень часто анонимно:

палачи работают в масках. Люди, совершающие насилие, как правило, скрывают

это. Скрывают и от других и от самих себя. В особенности это касается

государственного насилия, которое так организовано, что "люди, совершая самые

ужасные дела, не видят своей ответственности за них. ...Одни потребовали, другие

решили, третьи подтвердили, четвертые предложили, пятые доложили, шестые

предписали, седьмые исполнили" (28, 250-251). И никто не виноват. Размытость

вины в подобных случаях - не просто результат намеренного стремления спрятать

концы. Она отражает само существо дела: насилие объективно является областью

не-свободного и без-ответ-ственного поведения. Люди через сложную систему

внешних обязательств оказываются соучастниками преступлений, которые бы ни

один из них не совершил, если бы эти преступления зависели только от его

индивидуальной воли, "Ни один генерал или солдат без дисциплины, присяги и

войны не убьет не только сотни турок или немцев и не разорит их деревень, но не

решится ранить ни одного человека. Все это делается только благодаря той

сложной машине государственной и общественной, задача которой состоит в том,

чтобы разбивать ответственность совершаемых злодейств так, чтобы никто не

чувствовал противоестественности этих поступков" (23, 332). Непротивление от

насилия отличается тем, что оно является областью индивидуально ответственного

поведения. Это - сугубо авторское произведение. Как ни

220

трудна борьба со злом в самом себе, она зависит только от самого человека. Нет

таких сил, которые могли бы помешать тому, кто решился на непротивление.

Непротивление злу, переходящее во внутреннее самосовершенствование или,

говоря по-другому, внутреннее самосовершенствование, реализующееся в

непротивлении злу, - пробный камень свободы современного человека.

Всякое убийство, каким бы запутанным и прикрытым ни был его причинный ряд,

имеет последнее звено - кто-то должен выстрелить, нажать кнопку и т. д. Для

смертной казни нужны не только соответствующие законы, судьи и т. д., но нужен

---

еще и палач. Самый надежный, гарантированный путь устранения насилия из

практики межчеловеческих отношений состоит, по мнению Толстого, в том, чтобы

начать с этого последнего звена. Если не будет палача, то не будет и смертной

казни. Пусть будут конституции, судьи, приговоры и все прочее, но если никто не

захочет стать палачом, то некому будет исполнить смертный приговор, каким бы

законным он ни был. Рассуждение это является неопровержимым. Толстой, ко-

нечно, знал, что охотники на роль палача всегда находятся. Он описал случаи,

когда шла конкуренция за это по-своему выгодное место. Но он сверх того знал

еще другое: никто не может человеку запретить стать палачом, кроме него самого.

Идея непротивления гарантирована только тогда, когда человек рассматривает его

как предметное воплощение своего нравственного, человеческого достоинства,

когда он говорит себе: "Я не стану палачом. Никогда. Ни при каких

обстоятельствах. Я скорее умру сам, чем убью другого".

Отождествление нравственной суверенности личности с непротивлением

воспринимается обыденным сознанием как такая позиция, которая противоречит

человеческому стремлению к счастью. Толстой подробно рассматривает расхожие

аргументы против непротивления. Три из них являются наиболее

распространенными.

Первый аргумент состоит в том, что учение Христа является прекрасным, но его

трудно исполнять. Возражая на него, Толстой спрашивает: а разве захватывать со-

бственность и защищать ее легко? А пахать землю или растить детей не сопряжено

с трудностями? На самом деле речь идет не о трудности исполнения, а о ложной

вере, согласно которой выправление человеческой жизни зависит не от самих

людей, их разума и совести, а от Христа на облаках с трубным гласом или

исторического

221

закона. "Человеческой природе свойственно делать то, что лучше" (23, 372). Нет

объективного предопределения человеческого бытия, а есть люди, которые принимают

решения. Поэтому утверждать об учении, которое относится к человеческому выбору,

касается решимости духа, а не физических возможностей, утверждать про такое

учение, что оно хорошо для людей, но невыполнимо, - значит противоречить самому

себе.

Второй аргумент состоит в том, что "нельзя идти одному человеку против всего мира"

(23, 385). Что, если, например, я один буду таким кротким, как требует учение, буду

---

подставлять щеку, отказываться присягать и т. д., а все остальные будут продолжать

жить по прежним законам, то я буду осмеян, избит, расстрелян, напрасно погублю

свою жизнь. Учение Христа есть путь спасения, путь блаженной жизни для того, кто

следует ему. Поэтому тот, кто говорит, что он рад бы последовать этому учению, да

ему жалко погубить свою жизнь, по меньшей мере не понимает, о чем идет речь. Это

подобно тому, как если бы тонущий человек, которому бросили веревку для спасения,

стал бы возражать, что он охотно воспользовался бы веревкой, да боится, что другие не

сделают того же самого.

Третий аргумент является продолжением предыдущих двух и ставит под сомнение

осуществление учения Христа из-за того, что это сопряжено с большими страданиями.

Вообще жизнь человеческая не может быть без страданий. Весь вопрос в том, когда

этих страданий больше, тогда ли, когда человек живет во имя бога, или тогда, когда ом

живет во имя мира. Ответ Толстого однозначен: тогда, когда он живет во имя мира.

Рассмотренная с точки зрения бедности и богатства, болезни и здоровья, неизбежности

смерти жизнь христианина не лучше жизни язычника, но она по сравнению с

последней имеет то преимущество, что не поглощается полностью пустым занятием

мнимого обеспечения жизни, погоней за миражами власти, богатства, здоровья. В

жизни сторонников учения Христа меньше страданий уже хотя бы по той причине, что

они свободны от страданий, связанных с завистью, разочарованиями от неудач в

борьбе, соперничеством. Опыт, говорит Толстой, также подтверждает, что люди

главным образом страдают не из-за, их христианского всепрощения, а из-за их

мирского эгоизма. "В своей исключительно в мирском смысле счастливой жизни, -

пишет он, - я наберу страданий, понесенных мною во

222

имя учения мира столько, что их достало бы на хорошего мученичества во имя Христа"

(23, 416). Учение Христа не только более нравственно, но оно и более благоразумно.

Оно предостерегает людей от того, чтобы они не делали глупостей.

Таким образом, обыденные аргументы против этики непротивления являются не более

чем предрассудками. С их помощью люди стремятся обмануть самих себя, найти

прикрытие и оправдание своему безнравственному и гибельному образу жизни, уйти от

личной ответственности за то, как они живут.

Нацеленность на спасение собственной души может казаться на первый взгляд формой

---

рафинированного эгоизма. В действительности это не так. Ведь сущностью души

является любовь. И путь непротивления есть путь человека к себе не в смысле

изоляции от других людей, равнодушия к ним. Это - путь к тому божественному, что

есть в душе, а следовательно, такой путь к себе, который соединяет человека с другими

людьми, такими же сынами человеческими, как и он сам. Толстой бьется над вопросом:

"Каким образом разрешить столкновения людей, когда одни люди считают злом то, что

другие считают добром, и наоборот?" (28, 38). Обычный ответ, который практикуется

уже тысячелетиями, состоит в том, что добрые должны властвовать над злыми. Но

откуда мы знаем, что это добрые властвуют, а не злые? Ведь по условиям задачи у нас

нет бесспорного, общего критерия зла. Добрые, именно потому, что они добрые, не

могут властвовать. Каин убил Авеля. И по-другому никак не могло случиться, "Могут

быть злые и среди тех, которые подчиняются власти, но не может быть того, чтобы

более добрые властвовали над более злыми" (28, 191). В такой ситуации существует

только одно решение - человек должен обратиться к собственной душе, это значит,

что он не должен противиться насилием тому, что он считает злом.

Непротивление есть закон

Заповедь непротивления соединяет учение Христа в целое только в том случае; если

понимать ее не как изречение, а как закон - правило, не знающее исключений и

обязательное для исполнения. Допустить исключения из закона любви - значит

признать, что могут быть

223

случаи нравственно оправданного применения насилия. А это невозможно. Если

допустить, что кто-то или в каких-то обстоятельствах может насилием противиться

тому, что он считает злом, то точно так же это может сделать и любой другой. Ведь

нее своеобразие ситуации, из которой вытекает идея непротивления, как раз и

состоит в том, что люди не могут прийти к согласию по вопросу о добре и зле. Если

мы допускаем хоть один случай "оправданного" убийства, то мы открываем их

бесконечную череду. Современник Толстого известный естествоиспытатель Эрнст

Геккель, последователь Чарлза Дарвина, пытался, апеллируя к естественным

законам борьбы за существование, обосновать справедливость и благотворность

смертной казни, как он выражался, "неисправимых преступников и негодяев".

Возражая ему, Толстой спрашивал: "Если убивать дурных полезно, то кто решит:

---

кто вредный. Я, например, считаю, что хуже и вреднее г-на Геккеля я не знаю

никого. Неужели мне и людям одних со мною убеждений приговорить г-на Геккеля

к повешению?" (37, 74). Этот аргумент против насилия, который впервые был

выставлен в евангельском рассказе о женщине, подлежащей избиению, является, по

существу, неотразимым: где тот безгрешный, кто может безошибочно судить о

добре и зле и сказать нам, когда и в кого можно бросать камни?!

Толстой считал также несостоятельной утилитаристскую аргументацию в пользу

насилия, согласно которой насилие оправдано в тех случаях, когда оно пресекает

большее насилие. Когда мы убиваем человека, который занес нож над своей

жертвой, мы никогда не можем с полной достоверностью знать, привел ли бы он

свое намерение в действие или нет, не изменилось ли бы что-нибудь в последний

миг в его сознании (см. 37, 206). Когда мы казним преступника, то мы опять-таки

не можем быть стопроцентно уверены, что преступник не изменится, не раскается и

что наша казнь не окажется бесполезной жестокостью (см. 28, 29). Но и допустив,

что речь идет о преступнике закоренелом, который бы никогда не изменился, казнь

не может быть прагматически оправдана, ибо казни так воздействуют на

окружающих, в первую очередь близких казнимому людей, что порождают врагов

вдвое больше и вдвое злее, чем те, кто были убиты и зарыты в землю (37, 214).

Насилие имеет тенденцию воспроизводиться в расширяющихся масштабах.

Поэтому самая идея ограниченного насилия и ограниче-

224

ния насилия насилием является ложной. Именно эта-то идея и была отменена

законом непротивления. Иисус сказал людям: "вы думаете, что ваши законы

насилия исправляют зло; они только увеличивают его. Вы тысячи лет пытались

уничтожить зло злом и не уничтожили его, а увеличили его. Делайте то, что я

говорю и делаю, и узнаете, правда ли это" (23,329).

Эмпирически насилие легко совершить, и, к сожалению, оно постоянно

совершается. Но его нельзя оправдать. Его нельзя обосновать разумом как

человеческий акт, как христианский акт. Толстой ведет речь о том, может ли

существовать право на насилие, на убийство. Его заключение категорично -

такого права не существует. Если мы принимаем общечеловеческую мораль,

христианские ценности, если мы говорим, что люди равны перед богом, равны в

своем нравственном достоинстве, то нельзя обосновать насилие человека над

---