Файл: Гусейнов..doc

человеком, не попирая законы разума и логики. Каннибал в рамках своего

каннибальского сознания мог обосновать насилие. Ветхозаветный человек в рамках

своего сознания, проводящего различие между людьми своего народа и других

народов, тоже мог обосновать насилие. Но современный человек,

руководствующийся идеями человеколюбия, не может этого сделать. Поэтому-то

Толстой считал смертную казнь формой убийства, которая намного хуже, чем

просто убийство из-за страсти или по другим личным поводам. Оно хуже своей

холодной систематичностью и претензией на оправданность, законность. Вполне

можно понять, что человек в минутной злобе или раздражении совершает убийство,

чтобы защитить себя или близкого человека, можно понять, что он, поддавшись

коллективному внушению, участвует в совокупном убийстве на войне. Но нельзя

понять, как люди могут совершать убийство спокойно, обдуманно, в полном

обладании человеческих качеств, как они могут считать убийство необходимым.

Это было выше толстовского разумения. "Смертная казнь, - пишет Толстой в

"Воспоминаниях о суде над солдатом", - как была, так и осталась для меня одним

из тех людских поступков, сведения о совершении которых в действительности не

разрушают во мне сознания невозможности их совершения" (37, 69). Л. Н. Толстой

говорит, по сути дела, очень простую вещь: насилие несовместимо с моралью и

разумом, и тот, кто желает жить по морали и разуму, тот никогда не должен

совершать его.

225

Американец Джордж Кеннан рассказывает о своей беседе с Л. Н. Толстым, в ходе

которой он поставил перед ним прямой вопрос, стал ли бы он, великий писатель

граф Л. Н. Толстой, убивать грабителя, готового убить невинную жертву, если нет

никакой другой возможности спасти жизнь этого последнего. Толстой на это

ответил: "Если бы я увидел в лесу медведя, который собирается задрать

крестьянина, я бы размозжил ему голову топором, но я бы не убил человека,

готового сделать то же самое" . В данном случае Толстой на конкретном эпизоде

лишь повторил истину, которая в обществе является таким же непреложным

законом, как в природе - закон тяготения; "не противься злому - значит не

противься злому никогда" (23,313).

Почему люди держатся за старое?

"Стоит людям поверить учению Христа и исполнять его, и мир будет на земле" (23,

370). Но люди в массе своей не верят и не исполняют учение Христа. Почему? По

---

мнению Л. Н. Толстого, есть по крайней мере две основные причины, которые

закрывают от людей истину Иисуса Христа, Это, во-первых, инерция предшеству-

ющего жизнепонимания и, во-вторых, искажение христианского учения.

До того как Иисус Христос сформулировал заповедь непротивления, в обществе

господствовало убеждение, что зло можно истребить злом. Оно воплотилось в соот-

ветствующий строй человеческой жизни, вошло в быт, привычку, стало основой

социального неравенства. "Основы всех преимуществ богатых над бедными все

произошли не от чего другого, как от розог, тюрем, каторг, убийств" (28, 228) -

таков суровый приговор Толстого. На насилии замешена также превалирующая

мотивация общественного поведения, суть которой состоит в стремлении

выделиться, заслужить похвалу людей, доказать, что ты лучше других. Однако

самым главным средоточием насилия является государство с его армиями, всеоб-

щей воинской повинностью, присягами, податями, судами, тюрьмами и т. д.

Словом, вся цивилизация основана на законе насилия, хотя, разумеется, и не

сводится к нему.

'Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1978, Т. 1.С. 369.

226

В духовных своих основаниях она остается дохристианской.

Толстого часто упрекают в абстрактном морализме. Утверждается, что он из-за

сугубо моральных соображений отрицал всякое насилие и рассматривал как

насилие всякое физическое принуждение и что по этой причине он закрыл себе

путь к пониманию всей сложности и глубины жизненных отношений. В таком духе

критиковал Л. Н. Толстого известный философ русского зарубежья XX века И. А.

Ильин в книге с характерным названием "О сопротивлении злу силою". Полностью

согласиться с такой критикой нельзя. В ходе анализа насилия Толстой не

ограничивался позицией безоговорочного морального осуждения. Он был

историчен, например, в том, что допускал оправданность государственного насилия

для определенного времени ("может быть, что для прежнего состояния людей было

нужно государственное насилие, может быть, оно нужно еще и теперь" - 37, 199).

Далее, Толстой вполне конкретен, когда проводит различие между насилием

революционеров и насилием властей. В знаменитой статье "Не могу молчать" он

говорит, что злодейства революционеров более понятны и объяснимы, чем

ответные злодейства властей, так как первые сопряжены с большим личным

риском, совершаются молодыми людьми, не столь хладнокровно-жестоки, не при-

---

крыты лжерелигиозными мотивами (37, 92). Однако, считает Толстой, все эти

исторические и социальные различия теряют какое-либо значение в перспективе

христианского идеала. С появлением заповеди непротивления в корне меняется

духовный статус насилия, оно лишается этического оправдания. "Насилие держится

теперь уже не тем, что оно считается нужным, а только тем, что оно давно

существует и так организовано людьми, которым оно выгодно, т. е.

правительствами и правящими классами, что людям, которые находятся под их

властью, нельзя вырваться из-под нее" (28, 152). Более того, в самом

непротивлении, как уже отмечалось, Толстой видит одну из ступеней на

бесконечном пути к совершенству. И он вполне допускает, что со временем эта

высокая истина станет тривиальной привычкой и люди будут стыдиться участия в

насилии так же, как они сейчас стыдятся мошенничества или трусости. Если и

можно назвать такую позицию моралистической, то это такая моралистика, которая

сама является исторической задачей.

227

Многотысячелетняя традиция насилия смогла интегрировать учение Иисуса Христа,

предварительно извратив его сущность. Л. Н. Толстой считает, что истина Христа, которую

мы находим в Евангелиях, была в последующем искажена наследовавшими ему церквами.

Искажения коснулись трех основных пунктов. Во-первых, каждая церковь объявила, что

только она правильно понимает и исполняет учение Христа. Такое утверждение

противоречит духу учения, которое нацеливает на движение к совершенству и но

отношению к которому ни один из последователей, ни отдельный человек, ни собрание

людей, не могут утверждать, что они его окончательно поняли. Во-вторых, они свели

учение к символу веры и поставили спасение в зависимость от определенных обрядов,

таинств и молитв, возвели себя в статус посредников между людьми и богом. Тем самым

они ревизовали христианство в том решающем пункте, что установление царства бога на

земле зависит и от человека, от его добрых дел. Как пишет Толстой, "нагорная проповедь

или символ веры: нельзя верить тому и другому" (28, 60). В-третьих, церкви извратили

смысл самой важной четвертой заповеди о непротивлении злу, поставили ее под сомнение,

что было равносильно отмене закона любви. Сфера действия принципа любви была сужена

до личной жизни, домашнего обихода, "для общественной же жизни признавалось

---

необходимым для блага большинства людей употребление против злых людей всякого рода

насилия, тюрем, казней, войн, поступков, прямо противоположных самому слабому чувству

любви" (37,263).

Общий смысл всех церковных перетолкований учения Христа состоял в том, чтобы

перевести его из сферы нравственных обязанностей, поступков в сферу внутренних надежд

и мечтаний. "Вместо того чтобы руководить миром, в его жизни, церковь в угоду миру

перетолковала метафизическое учение Христа так, что из него не вытекало никаких

требований для жизни, так что оно не мешало людям жить так, как они жили... Мир делал

все, что хотел, предоставляя церкви, как она умеет, поспевать за ним в своих объяснениях

смысла жизни. Мир учреждал свою, во всем противную учению Христа жизнь, а церковь

придумывала иносказания, по которым бы выходило, что люди, живя противно закону

Христа, живут согласно с ним. И кончилось тем, что мир стал жить жизнью, которая стала

хуже языческой жизни, и церковь стала не только оправдывать эту жизнь, но утверждать.

228

что в этом-то и состоит учение Христа" (23, 439). В результате сложилось положение,

когда люди на словах исповедуют то, что они на деле отрицают и когда они ненавидят

порядок вещей, который сами поддерживают. Насилие получило продолжение в

обмане. "Ложь поддерживает жестокость жизни, жестокость жизни требует все больше

и больше лжи, и, как ком снега, неудержимо растет и то, и другое" (37,160).

Где же выход из такой противоестественной ситуации? На этот вопрос Толстой

отвечает словами Христа из Евангелия от Матфея (Мф. 24:3-28), согласно которым

конец языческого мира наступит тогда, когда бедствия людей возрастут до последней

степени и одновременно по всей вселенной будет проповедована благая весть нового,

не насильственного устройства мира. Мир, по мнению Толстого, как раз вступает в

такую стадию. С одной стороны, все увеличивается и увеличивается бедственность

положения людей, неимоверных масштабов достигает насилие, наглядно убеждая

людей в тупи-ковости, несомненной гибельности этого пути. Толстой даже

высказывает мысль, которая в устах ограниченного моралиста была бы совершенно

невозможной: само участие людей в насилии отвращает их от него. "Насилие выбирает

и привлекает к себе худшие элементы общества, перерабатывает их и, улучшая и

смягчая, возвращает их назад обществу" (28, 196). С другой стороны, восемнадцать

---

веков христианства не прошли для людей даром, они восприняли его, хотя и внешним

образом. Более того, принятие христианства в искаженном виде было условием, чтобы

оно проникло в сознание широких масс людей и было воспринято уже впоследствии в

его истинном содержании. Так, посеянное зерно, прежде чем взойти, какое-то время

должно быть прикрыто землей.

Все это - общие условия перехода к новым основам жизни, но не определение

конкретного времени, дня и часа такого перехода. Назвать точное время наступления

новой жизни, царства божьего в христианской терминологии, нельзя в принципе, ибо

его наступление зависит от самих людей. Это - не вопрос провидения, а вопрос

выбора. Царствие божие находится внутри, и каждый человек должен открыть его в

себе, построить свое царство божие, и только так может сложиться общее царство.

"Единение достигается только тогда, когда люди, не думая об единении, каждый

думает только об исполнении закона жизни" (37,211).

229

Идею непротивления, внутреннего нравственного самосовершенствования

личности нельзя понимать так, будто Толстой был против совместных действий,

общественно значимых акций, вообще против прямых нравственных обязанностей

человека но отношению к другим людям. Совсем наоборот. Непротивление, но

мнению Толстого, есть приложение учения Христа к общественной жизни (см. 28,

149), конкретный путь, преобразующий отношения вражды между людьми в

отношения сотрудничества между ними.

Уже само не-участие в насилии есть борьба против него. Насилие, и прежде всего

государственное организованное насилие, в значительной мере держится на под-

держке тех, против кого оно применяется. Правительства всегда стремятся

расширить базу своего насилия, "привлечь наибольшее количество граждан к

наибольшему участию во всех совершаемых ими и необходимых для них

преступлениях" (28, 250). Люди виноваты в насилиях правительств прямым

участием в них (через воинскую повинность, суды присяжных и т. д.), пассивным

повиновением. Они виновны в насилии и тогда, когда они пытаются противостоять

ему тем же средством (в форме террора, вооруженных восстаний и т. д.), ибо в

данном случае они, во-первых, признают насилие в качестве законного,

нормального пути достижения человеческих целей. А во-вторых, умножают его

объем и интенсивность. Когда насилие не получает адекватного ответа, оно, как

---