Файл: ПСИХОЛОГИЯ КОНФЛИКТА_Гришина.doc

Особая роль категоризации связана с тем, что объект восприятия (идет ли речь о ситуации или социальном явлении, человеке или предмете) оценивается и наделя­ется тем или иным смыслом в зависимости от своей категориальной принадлежности. Тем самым категоризация становится основой дальнейших действий, их регулятором. Образующиеся категории — это активные конструкции, основа, на которой базируется повседневное социальное взаимодействие. Как и любой акт категориза­ции, социальная категоризация имеет два аспекта — индуктивный и дедуктивный, соответственно отражающие приписывание объекта или события к определенной категории на основе имеющейся информации и создание заключений о природе объекта или события на основе свойств категории.

Таким образом, на основе категоризации и интерпретации социальных ситуаций индивид создает собственные «когнитивные соответствия» этих ситуаций. При этом «ситуационные модели», по мнению ряда авторов, являются «личностно окра­шенными», будучи скорее образами «человека-в-ситуации», а не самой ситуации.

Применительно к конфликтам это означает, что социальный прототип конфлик­та будет представлять собой такую же «амальгаму», сочетающую характеристики людей и их социального поведения, типичного для данных ситуаций. Другими сло­вами, описание конфликтной ситуации также скорее будет напоминать прототип «люди-в-ситуациях».

Определение ситуации

Результатом восприятия (построения образа) ситуации и ее интерпретации («объяс­нения» на основе категоризации) становится «определение ситуации». Брунер, из­лагая суть своего «нового взгляда» на когнитивные процессы, писал, что восприя­тие представляет собой своеобразный процесс принятия решения (Андреева, 1979, с. 34). Применительно к восприятию ситуаций этим решением становится «опреде­ление», которое дает ситуации человек.

Приоритет в четкости постановки и формулировки этого понятия отдается аме­риканскому социологу У.Томасу (хотя и сами явления, обозначенные им как «опре­деление ситуации», и их значимость неоднократно отмечались разными авторами). Специалистам в нашей стране он, в основном, известен как один из авторов знаме­нитой книги «Польский крестьянин в Европе и Америке», написанной совместно с эмигрировавшим из Польши в Америку социологом В. Знанецким. В основу этой работы положены результаты исследований, проводившихся Томасом и Знанецким в течение нескольких лет и посвященных изменениям, происходящим с семьями и общинами польских крестьян, которые в результате иммиграции в Америку и Гер­манию включаются в новую для них систему индустриальных отношений. Важным источником информации для авторов стали включенные в книгу сотни страниц их семейной переписки, отражающей жизнь нескольких десятков семейных «кланов» польских эмигрантов.

На основании своих исследований Томас и Знанецкий пришли к выводу, что для понимания поведения людей их индивидуальные представления, вытекающие из индивидуального восприятия окружающей социальной реальности, гораздо важ­нее объективно измеряемых социальных фактов, описывающих эту реальность. Принципиальная позиция авторов звучит следующим образом: «Мы должны поста­вить себя в позицию субъекта, который пытается найти свой путь в этом мире, и мы должны прежде всего помнить, что среда, которая влияет на него и к которой он пытается адаптироваться, это не объективный мир науки, это ЕГО мир, природа и общество, какими он видит их, а не как их рассматривает ученый. Индивидуальный субъект реагирует только на свой опыт, и его опыт — это не то, что абсолютно объективный наблюдатель может обнаружить в части мира, доступной индивиду, но только то, что сам индивид там находит» (Thomas, Znaniecki, 1958, p. 1846-1847). В соответствии с этим «программным» положением Томас и Знанецкий разви­вают свое понимание ситуации и способов ее описания, а также указывают на то, какие данные необходимо принимать во внимание, чтобы понять, как у человека на основе опыта возникает «определение ситуации». Общий анализ ситуации, как счи­тает Томас, должен идти по двум аспектам — как ситуация описывается в объек­тивных верифицируемых терминах и как она определяется самой личностью.Результатом развития этих идей стала формулировка так называемой теоремы Томаса. Она звучит следующим образом: «Если ситуации определяются как реаль­ные, они становятся реальными по своим послед­ствиям».

Томас иллюстрирует это положение следую­щим примером. Параноик, впоследствии ставший пациентом одной нью-йоркской больницы убил нескольких человек. Они имели привычку разговаривать сами с собой на улице, и по движениям их губ параноик пришел к выводу, что они оскорбляют его, называя обидными прозвищами. Описывая исто­рию этого человека, Томас подчеркивает: «Поскольку он определял ситуацию как реальную, она на самом деле оказалась реальной по своим последствиям» (Thomas, 1923).

Классическим примером практической реализации теоремы Томаса является случай, описанный Р. Мертоном под характерным названием «Самовыполняющее­ся пророчество». Речь идет о ситуации биржевого краха в Нью-Йорке в 1929 году, с которой началась Великая Депрессия 30-х годов. Проведенное исследование пока­зало, что в банках были наличные деньги, но люди этому не верили, и поскольку все одновре­менно стали забирать свои деньги, банки один за другим обанкротились. Таким образом, «люди оп­ределили ненастоящую ситуацию как истинную, в результате же на практике она и оказалась ис­тинной» (Монсон, 1992, с. 180). Термином «самодостаточность пророчества» Мертон предложил обозначать «степень вклада, вносимого людьми в создание таких жизненных обстоятельств, которые подтвердят их ранее существовавшие гипотезы об окружающем мире» (Андреева, 1997, с. 20).

Другой впечатляющей иллюстрацией, хорошо знакомой психологам, является знаменитый эксперимент Ф. Зимбардо, о котором он вспоминает следующим обра­зом (Zimbardo, 1982).

«Несколько лет назад я был суперинтендантом тюрьмы. Я прибыл в Стэнфордскую окружную тюрьму, экспериментальную тюрьму, созданную психологами для исследования динамики отношений между заключенными и охранниками. Наша мни­мая тюрьма славилась "хорошими охранниками" и "хорошими заключенными"; мы знали , что это так, потому что мы ее таким образом и устраивали. Для роли тюремщиков или заключенных отбирались только нормальные, здоровые, законопослушные добровольцы. Жребием, с помощью подброшенной монеты, они делились на противоположные стороны, таким образом, в действительности не было никаких причин, чтобы человек стал именно заключенным или тюремщиком. Но, как в пье­сах Пиранделло, иллюзия, которую мы создали, вскоре слилась с реальностью. Наша мнимая тюрьма стала слишком реальной. Охранники, которые были, как пра­вило, спокойными и миролюбивыми людьми, стали проявлять садизм и жесткость. Заключенные, выбранные за их "нормальность" на основе разнообразных личност­ных тестов, стали проявлять в своем поведении различную патологию. Сам факт пребывания заключенных в тюрьме оправдывал деградацию охранников. Заключен­ные заслужили то, что они получили, потому что они "нарушители порядка" и "опасны". Самое худшее обращение с заключенными имело место, когда тюремные начальники спали или были заняты чем-то другим, когда охранник был наедине с заключенным — тогда "эксперимент" приостанавливался и личностные мотивы брали верх. Представьте себе, каждый знал, что это начиналось как эксперимент, но воспоминание об этом с каждым прошедшим днем становилось все менее жи­вым». (Отметим особо этот весьма впечатляющий факт: участники эксперимента как бы начинают превращать эту ситуацию в настоящую.) «Заключенных будили несколько раз за ночь, ссылаясь на необходимость переклички, но в действительно­сти эти ночные уловки использовались охранниками, чтобы им не было скучно. Ког­да родители и друзья приходили их навестить, большинство заключенных выгляде­ли плохо и ужасно себя чувствовали. Навещавший их священник однажды видел, как заключенный потерял самообладание и истерически разрыдался...

Я считал себя "либеральным администратором"; действительно, некоторые ох­ранники жаловались, что я слишком мягок с заключен-ными. На пятую ночь все мы были вовлечены в процесс эскалации власти над страдающей беспомощностью и усиления контроля над людьми (скорее, чем за научными переменными)». Зимбар­до признается в том, что и он сам, «бесстрастный исследователь», оказался эмоцио­нально вовлеченным в эту ситуацию. Поняв, что «импульс места взял верх над на­шим здравым смыслом и чувствительностью», он остановил эксперимент за неделю до запланированного дня окончания. Эта история убедительно иллюстрирует «оп­ределение ситуации»: участники эксперимента, зная, что ситуация, в которую они включены, нереальна, искусственна, постепенно начинают вести себя так, как если бы она была реальной; и в своих действиях и переживаниях они превращаются в надзирателей и заключенных.

Можно привести и другие примеры, иллюстрирующие главный вывод Томаса и Знанецкого: «Мы не можем пренебрегать смыслом, значениями, которыми эти объек­ты обладают для осознающего индивида, поскольку именно эти значения детерми­нируют поведение индивида» (Thomas, Znaniecki, 1958, p. 1849). Сегодня это зву­чит довольно привычно и даже банально, но не будем забывать, что это написано в

1928 году.

Положение, что субъективные представления оказывают зачастую более силь­ное влияние, чем объективные факторы, легко иллюстрируется и вполне согласует­ся с эмпирическими данными психологии.

Например, в одном психологическом эксперименте испытуемым сообщалось , что изучается влияние алкоголя на поведение людей. Сначала спрашивали о том, как, по их мнению, меняется поведение человека в состоянии опьянения, а затем им предлагали выпить небольшое количество прозрачной жидкости. В первом случае испытуемым говорили, что это водка, хотя на самом деле это была вода, во втором — наоборот. И каждый раз в поведении людей в большей мере проявлялось влияние их представлений, чем реальных фактов: испытуемые становились более развязны­ми и агрессивными, если думали, что пили водку, и проявляли меньше агрессии, если им говорили, что это вода (хотя им и давался алкоголь).

Социальные психологи могут привести огромное число примеров влияния установки на восприятие. Если мы наделяем белых или черных, китайцев или евреев \ определенными чертами, то независимо от того, верны наши представления или нет, они будут влиять на наше поведение в отношении этих людей. Или, например, вера в существование сверхъестественных существ. Реальны ли они? Если под словом «реальны» понимать физическое существование, то большинство из нас ответили бы на этот вопрос, вероятно, отрицательно. Однако в социальном смысле, если люди верят в то, что они реальны, то они будут реальными, так как могут влиять на их поведение (Vander Zanden, 1987, p. 63).

Признание специалистами эвристичности и статуса концепта «определение cитуации» проявилось в том, что его включают в учебники по социальной психологии (Vander Zanden, 1987). А соответствующая ему феноменология и понимание обра­за восприятия как «ориентировочной основы поведения» позволяет утверждать, что «образы» людей, групп, социальных явлений становятся регуляторами поведе­ния человека, более значимыми, чем сами объекты. «Определение ситуации» вы­полняет функцию категоризации применительно к социальным ситуациям, отвечая тем самым потребности человека в уменьшении сложности окружающего мира.

То, как мы воспринимаем отдельные параметры социальных ситуаций и форми­руем на их основе целостный образ, определяющий отношение к ним и соответству­ющее поведение, — одна из самых интересных, важных, но мало изученных про­блем социальной психологии. Особенное значение она имеет для нестандартных, непривычных для человека условий. Сталкиваясь с затрудняющей его ситуацией, человек старается в первую очередь отнести ее к определенному типу, о котором он имеет более-менее ясные представления.

Стремление человека к «определению ситуации», снижающему дискомфорт от чувства неопределенности, можно проиллюстрировать примерами, заимствован­ными из художественных текстов.

Так, в «Анне Карениной» Л. Толстого Каренин в начале романа своей жены с Вронским, задумавшись о ее жизни, внутреннем мире, мыслях и желаниях, испы­тывает смятение, пока не находит подходящего ответа. «...Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе, это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии", — сказал он себе, чувствуя облегчение (курсив мой. — Н. Г.) при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство».

Еще один пример: Р. Музиль в романе «Человек без свойств» описывает ситуа­цию, когда прогуливающаяся в уличной толпе пара становится свидетелем транс­портного происшествия, в результате которого пострадал человек. Дама чувствует что-то неприятное под ложечкой, что она была вправе принять за сострадание, это было нерешительное, сковывающее чувство. Господин после некоторого молчания сказал ей: "У этих тяжелых грузовиков, которыми здесь пользуются, слишком длинный тормозной путь". Дама почувствовала после таких слов облегчение (кур­сив мой. — Н. Г.) и поблагодарила спутника внимательным взглядом. Она уже не­сколько раз слышала это выражение, но не знала, что такое тормозной путь, да и не хотела знать; ей достаточно было того, что сказанное вводило этот ужасный случай в какие-то рамки и превращало случившееся в техническую проблему, которая ее непосредственно не касалась».

Нетрудно заметить, что в приведенных фрагментах «облегчение» становится основной характеристикой состояния персонажей, наступающего, как мы бы сказа­ли, после «определения ситуации». Напомним, что Дж. Брунер в своем «новом взгляде» на восприятие подчеркивал, что «восприятие есть всегда процесс приня­тия решения» (Андреева, 1997, с. 34), а «принятие решений» в нашем случае и озна­чает «определение ситуации», снимающее напряжение его поиска.