ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 12.01.2024
Просмотров: 1357
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
Самосознание и научное творчество.
III. Научно-техническая революция
Способ существования и функции науки
Нестабильность и специфика научного мышления
Нестабильность стихийная и нестабильность осознанная
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОПЫТНОЙ НАУКИ В ЕВРОПЕ XVI – XVIII ВЕКОВ
Индустриальное производство и типологическое развитие
логической картины мира Аристотеля в научные представления о мире
. Сомнения могут принимать самую различную форму, даже такую благородно-мистическую, как религиозный монизм Эйнштейна, но наиболее продуктивным и интересным представляется нам та линия сомнений, которая связана с исследованием природы авторитетной инстанции. В конце концов, хотя мы и не обнаруживаем логики в движении ритуала, мы все же обнаруживаем в нем необратимость, невозможность повтора тех состояний, которые оставлены в прошлом. Это обстоятельство, хотя оно и не свидетельствует прямо в пользу направленного развития, все же говорит о наличии в ритуале каких-то моментов абсолюта, постоянства, которые удерживают ритуал в целостности и, видимо, участвуют в выборе на правах определителей. Моменты абсолюта вряд ли уловимы в функциональной картине, поскольку не они производны от целостности, а целостность от них. Иными словами, если вся предыдущая функциональная картина была выполнена в красках средств, а нас интересовали лишь отношения системности, то теперь нужны цели в том широком смысле, в каком, например, различает цели и средства Кант: «Предметы, существование которых хотя зависит не от нашей воли, а от природы, имеют тем не менее, если они не наделены разумом, только относительную ценность как средства и называются поэтому вещами, тогда как разумные существа называются лицами, так как их природа уже выделяет их как цели сами по себе, т.е. как нечто, что не следует применять только как средство; стало быть, постольку ограничивает всякий произвол (и составляет предмет уважения). Они, значит, не только субъективные цели, существование которых как результат нашего поступка имеет ценность для нас; они объективные цели, т.е. предметы, существование которых само по себе есть цель, и эта цель не может быть заменена никакой другой целью, для которой они должны были бы служить только средством; без этого вообще нельзя было бы найти ничего, что обладало бы абсолютной ценностью; но если бы всякая ценность была обусловлена, стало быть случайна, то для разума вообще не могло бы быть никакого высшего практического принципа»57. Цели этого рода, если они еще существуют, нам вряд ли удалось бы вывести на фиксированный уровень и заставить соревноваться, хотя вполне очевидно, что понятие вещи-средства лежит сегодня на той же линии «дела», на какой в античные времена располагалось рабство. И по мере распространения научного подхода на все виды ритуальной деятельности в соревнование с вещами могут вступить и цели, поскольку античная боязнь свободы в духе рассуждений Сократа о человеке – «божественном достоянии» – не только не исчезла в наши дни, но и многократно усилена сложностью современных ситуаций. Описывая «машинопоклонников», Винер особенно выделяет этот момент: «Помимо того, что машинопоклонник преклоняется перед машиной за то, что она свободна от
113
человеческих ограничений в отношении скорости и точности, существует и еще один мотив в его поведении, который труднее выявить в каждом конкретном случае, но который тем не менее должен играть весьма важную роль. Мотив этот выражается в стремлении уйти от личной ответственности за опасное или гибельное решение. Побуждения такого рода проявляются в попытках переложить ответственность за подобные решения на что и на кого угодно: на случай, на начальство, на его политику, которую-де не положено обсуждать, или на механическое устройство, которое якобы невозможно полностью постичь, но которое обладает бесспорной объективностью»58.
Это стремление сменить подданство, перейти из божественного в машинное достояние, где все уже будет основано не на слепой вере, а на таблице умножения, составляет одно из характерных проявлений рациональной веры во всесилие и всемогущество слова-формулы, у которой есть даже свое «атеистическое направление» со множеством еретиков и пророков. Но преобладает все же позитивно-физическая ортодоксия, а не рационально-лирическое язычество, и вчерашние борцы лирического фронта сегодня мирно усаживаются в президиумах совещаний по количественным методам в социологии. Процесс обращения язычников идет по формуле Винера: «Подобно тому как некоторые отсталые народы заимствовали у Запада его обезличенные, лишенные национальных примет одежды и парламентские формы, смутно веря, будто эти магические облачения и обряды смогут их сразу приблизить к современной культуре и технике, так и экономисты принялись облачать свои весьма неточные идеи в строгие формулы интегрального и дифференциального вычислений»59.
В пестрой толпе обращенных не только экономисты, но и лингвисты, логики, философы и вообще социологи, стекающиеся под хоругви точных методов для великого «конкретного» похода на ритуал. И хотя как само воинство, так и знаки на его знаменах вызывают невольные легкомысленные ассоциации, было бы несправедливо и опасно видеть в этом поветрии только моду, «научный идиотизм эпохи», простое бегство от свободы и ответственности в тихие бухты «математического достояния». Во-первых, обращение идет не с какого-то более высокого уровня, а с уровня донаучных представлений, и язычникам нечего терять, кроме смутных идей об Абсолютном духе, логико-историческом процессе и группы великих истин насчет того, что из желудя дуб, а из щенка – барбос, зато приобретают они весьма жесткие и менее располагающие к мечтаниям понятия о структуре, функции распределения, а главное – привыкают уважать факты. Во-вторых, и это много важнее, великий конкретный поход на ритуал готовит почву для осознания и понимания основной проблемы современности – проблемы снятого в ответственном решении выбора.
Что эта проблема вряд ли решается силами точных методов, более или менее очевидно уже сегодня, когда по всем направлениям исследования заходят в тупики «фундаментальных трудностей». Но становится не менее очевидным и то, что без этого конкретно-социологического похода на ритуал, хотя сам он и, не решает проблемы, нельзя эту проблему даже поставить. Исследования четко прочерчивают пределы формализации, вскрывают природу «фундаментальных трудностей» и тем самым готовят
114
условия для осознания и преодоления ограниченности нашего способа мысли. В программном плане необходимость выхода в новую модель мысли уже осознана многими. Тот же Винер пишет: «Нет, будущее оставляет мало надежд для тех, кто ожидает, что наши новые механические рабы создадут для нас мир, в котором мы будем освобождены от необходимости мыслить»60. Но дело теперь уже заходит несколько дальше простых деклараций. Звездный налет машинопоклонников на ритуал обнаруживает более или менее единую структуру всех «фундаментальных трудностей» – моментальный, а не вечный и неизменный характер всех функциональных определений, что приводит исходные посылки большинства решительных конкретно-социологических исследований в удивительную близость с угрозой Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир». Этот Архимедов комплекс виден всюду, везде обнаруживается слабость не по линии рычага, здесь наука и ее точные методы всесильны, а по линии точек опоры, в которых как раз и выявляется та самая трудность, которая и Сократа заставляла склоняться к ярму «божественного достояния», и Аристотеля вынуждала вводить «первый двигатель», и христиан свято верить в сотворенность мира и богоподобие человека. Но на этот раз трудность предстает в значительно более четких и ясных очертаниях, позволяющих надеяться, что именно здесь, в рамках архимедова комплекса, может быть поставлена и в какой-то степени решена проблема ответственного выбора как мгновенная, а не вечная и неизменная характеристика человеческой деятельности. Отчаянный кибернетик, пообещав сотворить новую цивилизацию «очень своеобразную и совсем непохожую на нашу», в которой высоко организованному существу вовсе не обязательно иметь два глаза и нос, а вполне позволено будет принять «вид тонкой пленки-плесени, распластанной на камнях», тут же, и в этом его кардинальное отличие от всевышнего, оговаривает свое творчество условием: «Если свойство той или иной материальной системы «быть живой» или обладать способностью «мыслить» будет определено чисто функциональным образом (например, любая материальная система, с которой можно разумно обсуждать проблемы современной науки и литературы, будет признаваться мыслящей), то придется признать в принципе вполне осуществимым
искусственное создание живых и мыслящих существ»61. Иными словами, дайте мне функциональное определение, и я сотворю. Не дадут, некому, да и невозможно дать функциональное определение. Не все определяется функционально, даже «разумное обсуждение проблем современной науки или литературы» начинает быть разумным, требующим работы разума, а не двух-трех упрятанных в памяти фраз для пересказа, как раз с того момента, когда разговор покидает область готовых функциональных определений и принимается за изготовление новых. Функциональное определение не цель, а средство, и тот же отчаянный кибернетик, создав цивилизацию, стал бы, видимо, и первым её критиком по той же простой причине, по которой Франческа потеряла в Дантовом аду веру в желательность останавливать мгновения, если даже они прекрасны.
Соответственно и диалектика «большого числа» (которая очень нравится отчаянным кибернетикам, потому что в ней уйма дискретных
115
моментов, которые в форме шагов или операций перебора можно положить за горизонт возможного), никак не заменит диалектику бесконечности, но вовсе не потому, что перспектива у «диалектики большого числа» мала, а по той причине, что бесконечность познания, в которой пересекаются гносеологические параллели и происходит все остальное, что называется диалектикой, лежит не где-то за горизонтом, а под ногами познающего субъекта. И каждый шаг этого субъектабольшой он или маленький, есть реальное утверждение бесконечности познания.
Архимедов комплекс, который можно сегодня наблюдать и в математической лингвистике, и в машинном переводе, и в науковедении, и в кибернетике, везде выглядит как абсолютизация момента выбора и попытка растянуть его в «ахронию» – в вечность и неподвижность определенности. И здесь мы замечаем, что древность – элейцы, Сократ, Платон, Аристотель – аргументировали не совсем так. Они-то шли от вечности и неподвижности к определенности момента, шли в духе, скажем, заявления Платона: «Прежде всего следует решить вот что: что такое есть вечно сущее, но не происходящее во времени, и что есть постоянно происходящее, но никогда не бывающее сущим? Первоеконечно, есть то, что постигается умом путем мышления и что существует всегда одним и тем же образом, а последнее есть то, что сознается в форме мнения при посредстве неразумного чувства и что – то происходит, то погибает, но на самом деле никогда не существует» (Тимей, 28 А). Древность апеллирует к этой вечности и в своих этических теориях и в теории снятого выбора: «Мир устроен сообразно с тем, что познается разумом и мышлением и что не подлежит изменению» (Тимей, 29 А); «Бог все вещи, бывшие прежде совсем в ином состоянии, устроил так прекрасно и великолепно, как это только было для них возможно. Это положение пусть считается у нас таким, которое само собой должно подразумеваться во всех других рассуждениях» (Тимей, 53 В). Теперь же происходит нечто прямо противоположное – те же элементы связаны обратным порядком: не от вечности и неизменности производится определенность, а, напротив, от определенности – вечность и неизменность. Возникает ситуация, которая вынуждает видеть и в точных методах и в строгости научного формализма вообще не средство достижения истин в последней инстанции и постижения вечных принципов бытия, а средство отрицания истин в последней инстанции и вечных, основанных на традиции, принципов. Здесь и обнаруживается то положение, о котором лучше всего, пожалуй, сказал Кант: «...сам собой напрашивается вывод, что в ряду целей человек (а с ним и всякое разумное существо) есть
цель сама по себе, т.е. никогда никем (даже богом) не может быть использован только как средство, не будучи при этом вместе с тем и целью, что, следовательно, само человечество в нашем лице должно быть для нас святым, так как человек есть субъект морального закона, стало быть, того, что само по себе свято, ради чего и в согласии с чем нечто вообще может быть названо святым»62.
Ниже мы попытаемся проследить, как возникло это обращение и что это круговое движение может означать с точки зрения социальных предпосылок самосознания и научного творчества.
116
113
человеческих ограничений в отношении скорости и точности, существует и еще один мотив в его поведении, который труднее выявить в каждом конкретном случае, но который тем не менее должен играть весьма важную роль. Мотив этот выражается в стремлении уйти от личной ответственности за опасное или гибельное решение. Побуждения такого рода проявляются в попытках переложить ответственность за подобные решения на что и на кого угодно: на случай, на начальство, на его политику, которую-де не положено обсуждать, или на механическое устройство, которое якобы невозможно полностью постичь, но которое обладает бесспорной объективностью»58.
Это стремление сменить подданство, перейти из божественного в машинное достояние, где все уже будет основано не на слепой вере, а на таблице умножения, составляет одно из характерных проявлений рациональной веры во всесилие и всемогущество слова-формулы, у которой есть даже свое «атеистическое направление» со множеством еретиков и пророков. Но преобладает все же позитивно-физическая ортодоксия, а не рационально-лирическое язычество, и вчерашние борцы лирического фронта сегодня мирно усаживаются в президиумах совещаний по количественным методам в социологии. Процесс обращения язычников идет по формуле Винера: «Подобно тому как некоторые отсталые народы заимствовали у Запада его обезличенные, лишенные национальных примет одежды и парламентские формы, смутно веря, будто эти магические облачения и обряды смогут их сразу приблизить к современной культуре и технике, так и экономисты принялись облачать свои весьма неточные идеи в строгие формулы интегрального и дифференциального вычислений»59.
В пестрой толпе обращенных не только экономисты, но и лингвисты, логики, философы и вообще социологи, стекающиеся под хоругви точных методов для великого «конкретного» похода на ритуал. И хотя как само воинство, так и знаки на его знаменах вызывают невольные легкомысленные ассоциации, было бы несправедливо и опасно видеть в этом поветрии только моду, «научный идиотизм эпохи», простое бегство от свободы и ответственности в тихие бухты «математического достояния». Во-первых, обращение идет не с какого-то более высокого уровня, а с уровня донаучных представлений, и язычникам нечего терять, кроме смутных идей об Абсолютном духе, логико-историческом процессе и группы великих истин насчет того, что из желудя дуб, а из щенка – барбос, зато приобретают они весьма жесткие и менее располагающие к мечтаниям понятия о структуре, функции распределения, а главное – привыкают уважать факты. Во-вторых, и это много важнее, великий конкретный поход на ритуал готовит почву для осознания и понимания основной проблемы современности – проблемы снятого в ответственном решении выбора.
Что эта проблема вряд ли решается силами точных методов, более или менее очевидно уже сегодня, когда по всем направлениям исследования заходят в тупики «фундаментальных трудностей». Но становится не менее очевидным и то, что без этого конкретно-социологического похода на ритуал, хотя сам он и, не решает проблемы, нельзя эту проблему даже поставить. Исследования четко прочерчивают пределы формализации, вскрывают природу «фундаментальных трудностей» и тем самым готовят
114
условия для осознания и преодоления ограниченности нашего способа мысли. В программном плане необходимость выхода в новую модель мысли уже осознана многими. Тот же Винер пишет: «Нет, будущее оставляет мало надежд для тех, кто ожидает, что наши новые механические рабы создадут для нас мир, в котором мы будем освобождены от необходимости мыслить»60. Но дело теперь уже заходит несколько дальше простых деклараций. Звездный налет машинопоклонников на ритуал обнаруживает более или менее единую структуру всех «фундаментальных трудностей» – моментальный, а не вечный и неизменный характер всех функциональных определений, что приводит исходные посылки большинства решительных конкретно-социологических исследований в удивительную близость с угрозой Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир». Этот Архимедов комплекс виден всюду, везде обнаруживается слабость не по линии рычага, здесь наука и ее точные методы всесильны, а по линии точек опоры, в которых как раз и выявляется та самая трудность, которая и Сократа заставляла склоняться к ярму «божественного достояния», и Аристотеля вынуждала вводить «первый двигатель», и христиан свято верить в сотворенность мира и богоподобие человека. Но на этот раз трудность предстает в значительно более четких и ясных очертаниях, позволяющих надеяться, что именно здесь, в рамках архимедова комплекса, может быть поставлена и в какой-то степени решена проблема ответственного выбора как мгновенная, а не вечная и неизменная характеристика человеческой деятельности. Отчаянный кибернетик, пообещав сотворить новую цивилизацию «очень своеобразную и совсем непохожую на нашу», в которой высоко организованному существу вовсе не обязательно иметь два глаза и нос, а вполне позволено будет принять «вид тонкой пленки-плесени, распластанной на камнях», тут же, и в этом его кардинальное отличие от всевышнего, оговаривает свое творчество условием: «Если свойство той или иной материальной системы «быть живой» или обладать способностью «мыслить» будет определено чисто функциональным образом (например, любая материальная система, с которой можно разумно обсуждать проблемы современной науки и литературы, будет признаваться мыслящей), то придется признать в принципе вполне осуществимым
искусственное создание живых и мыслящих существ»61. Иными словами, дайте мне функциональное определение, и я сотворю. Не дадут, некому, да и невозможно дать функциональное определение. Не все определяется функционально, даже «разумное обсуждение проблем современной науки или литературы» начинает быть разумным, требующим работы разума, а не двух-трех упрятанных в памяти фраз для пересказа, как раз с того момента, когда разговор покидает область готовых функциональных определений и принимается за изготовление новых. Функциональное определение не цель, а средство, и тот же отчаянный кибернетик, создав цивилизацию, стал бы, видимо, и первым её критиком по той же простой причине, по которой Франческа потеряла в Дантовом аду веру в желательность останавливать мгновения, если даже они прекрасны.
Соответственно и диалектика «большого числа» (которая очень нравится отчаянным кибернетикам, потому что в ней уйма дискретных
115
моментов, которые в форме шагов или операций перебора можно положить за горизонт возможного), никак не заменит диалектику бесконечности, но вовсе не потому, что перспектива у «диалектики большого числа» мала, а по той причине, что бесконечность познания, в которой пересекаются гносеологические параллели и происходит все остальное, что называется диалектикой, лежит не где-то за горизонтом, а под ногами познающего субъекта. И каждый шаг этого субъектабольшой он или маленький, есть реальное утверждение бесконечности познания.
Архимедов комплекс, который можно сегодня наблюдать и в математической лингвистике, и в машинном переводе, и в науковедении, и в кибернетике, везде выглядит как абсолютизация момента выбора и попытка растянуть его в «ахронию» – в вечность и неподвижность определенности. И здесь мы замечаем, что древность – элейцы, Сократ, Платон, Аристотель – аргументировали не совсем так. Они-то шли от вечности и неподвижности к определенности момента, шли в духе, скажем, заявления Платона: «Прежде всего следует решить вот что: что такое есть вечно сущее, но не происходящее во времени, и что есть постоянно происходящее, но никогда не бывающее сущим? Первоеконечно, есть то, что постигается умом путем мышления и что существует всегда одним и тем же образом, а последнее есть то, что сознается в форме мнения при посредстве неразумного чувства и что – то происходит, то погибает, но на самом деле никогда не существует» (Тимей, 28 А). Древность апеллирует к этой вечности и в своих этических теориях и в теории снятого выбора: «Мир устроен сообразно с тем, что познается разумом и мышлением и что не подлежит изменению» (Тимей, 29 А); «Бог все вещи, бывшие прежде совсем в ином состоянии, устроил так прекрасно и великолепно, как это только было для них возможно. Это положение пусть считается у нас таким, которое само собой должно подразумеваться во всех других рассуждениях» (Тимей, 53 В). Теперь же происходит нечто прямо противоположное – те же элементы связаны обратным порядком: не от вечности и неизменности производится определенность, а, напротив, от определенности – вечность и неизменность. Возникает ситуация, которая вынуждает видеть и в точных методах и в строгости научного формализма вообще не средство достижения истин в последней инстанции и постижения вечных принципов бытия, а средство отрицания истин в последней инстанции и вечных, основанных на традиции, принципов. Здесь и обнаруживается то положение, о котором лучше всего, пожалуй, сказал Кант: «...сам собой напрашивается вывод, что в ряду целей человек (а с ним и всякое разумное существо) есть
цель сама по себе, т.е. никогда никем (даже богом) не может быть использован только как средство, не будучи при этом вместе с тем и целью, что, следовательно, само человечество в нашем лице должно быть для нас святым, так как человек есть субъект морального закона, стало быть, того, что само по себе свято, ради чего и в согласии с чем нечто вообще может быть названо святым»62.
Ниже мы попытаемся проследить, как возникло это обращение и что это круговое движение может означать с точки зрения социальных предпосылок самосознания и научного творчества.
116