Файл: Bakhtin.doc

Каковы же специфические особенности смеховых об­рядово-зрелищных форм средневековья и — прежде все­го — какова их природа, то есть каков род их бытия?

Это, конечно, не религиозные обряды вроде, напри­мер, христианской литургии, с которой они связаны от­даленным генетическим родством. Организующее кар­навальные обряды смеховое начало абсолютно освобож­дает их от всякого религиозно-церковного догматизма, от мистики и от благоговения, они полностью лишены и магического и молитвенного характера (они ничего не вынуждают и ничего не просят). Более того, некоторые карнавальные формы прямо являютсяпярогшеиГна ыер-ковный культ. Все карнавальные формы последователь­но внецеркбвТны и внерелигиозны. Они принадлежат к совершенно иной сфере бытия.

(Т1о своему наглядному, конкретно-чувственному ха­рактеру и по наличию сильного игровогоэлемента они близки к художественно-образным формам, именно к театральнозрелищным^И дёТТствительно — театраль­но-зрелищные формы средневековья в значительной своей части тяготели к народно-площадной карнаваль­ной культуре и в известной мере входили в ее состав. Но основное карнавальное ядро этой культуры' вовсе не

11

является чистохудожественнойтеатрально-зре­лищной формой и вообще не входит в область искусст­ва. Оно находится на границах искусства и самой жиз­ни. В сущности, это — сама жизнь, но оформленная особым игровым образом.

В самом деле, карнавал не знает разделения на ис­полнителей и зрителей. Он не знает рампы даже в за­чаточной ее форме. Рампа разрушила бы карнавал (как и обратно: уничтожение рампы разрушило бы театраль­ное зрелище) .Карнавал не созерцают,— в нем живут, и живут в с е, потому что по идее своей онвсенаро­ден. Пока карнавал совершается, ни для кого нет дру­гой жизни, кроме карнавальной. От него некуда уйти, ибо карнавал не знает пространственных г'раниц. Во время карнавала можно жить только по его законам, то есть по законам карнавальнойсвободы.Карнавал носит вселенский характер, это особое состояние всего мира, его возрождение и обновление, которому все при-частны. Таков карнавал по своей идее, по своей сущ­ности, которая живо ощущалась всеми его участниками. Эта идея карнавала отчетливее всего проявлялась и осознавалась в римских сатурналиях, которые мысли­лись как реальный и полный (но временный) возврат на землю сатурнова золотого века. Традиции сатурна­лий не прерывались и были живы в средневековом кар­навале, который полнее и чище других средневековых празднеств воплощал эту идею вселенского обновления. Другие средневековые празднества карнавального типа были в тех или иных отношениях ограниченными и во­площали в себе идею карнавала в менее полном и чистом виде; но и в них она присутствовала и живо ощущалась как временный выход за пределы обычного (официаль­ного) строя жизни.

Итак, в этом отношении карнавал был не художест­венной театрально-зрелищной формой, а как бы реаль­ной (но временной) формой самой жизни, которую не просто разыгрывали, а которой жили почти на самом деле (на срок карнавала). Это можно выразить и так: в карнавале сама жизнь играет, разыгрывая — без сце­нической площадки, без рампы, без актеров, без зрите­лей, то есть без всякой художественно-театральной спе­цифики — другую свободную (вольную) форму своего осуществления, свое возрождение и обновление на луч­ших началах. Реальная форма жизни является здесь одновременно и ее возрожденной идеальной формой.

12

Для смеховой культуры средневековья характерны такие фигуры, как шуты и дураки. Они были как бы постоянными, закрепленными в обычной (т. е. некарна­вальной) жизни, носителями карнавального начала. Такие шуты и дураки, как, например, Трибуле при Франциске I(он фигурирует и в романе Рабле), вовсе не были актерами, разыгрывавшими на сценической пло­щадке роли шута и дурака (как позже комические ак­теры, исполнявшие на сцене роли Арлекина, Гансвурста и др.). Они оставались шутами и дураками всегда и повсюду, где бы они ни появлялись в жизни. Как шуты и дураки, они являются носителями особой жизненной формы, реальной и идеальной одновременно. Они нахо­дятся на границах жизни и искусства (как бы в особой промежуточной сфере): это не просто чудаки или глупые люди (в бытовом смысле), но это и не комические а теры.

Итак, в карнавале сама жизнь играет, а игра на вр^ мя становится самой жизнью. В этом специфическая природа карнавала, особый род его бытия.

Карнавал -- это вторая жизнь народа, организован­ная на начале смехаи Это его праздничная жизнь.Праздничность — существенная особенность всех смеховых обрядово-зрелищных форм сред­невековья.

Все эти формы и внешне были связаны с церковны­ми праздниками. И даже карнавал, не приуроченный ни к какому событию священной истории и ни к какому святому, примыкал к последним дням перед великим постом (поэтому во Франции он назывался «Mardigras» или «Caremprenant», в немецких странах «Fast-nacht»). Еще более существенна генетическая связь этих форм с древними языческими празднествами аг­рарного типа, включавшими в свой ритуал смеховой элемент.

Празднество (всякое) — это очень важная пер­вичнаяформачеловеческой культуры. Ее нельзя вывести и объяснить из практических условий и целей общественного труда или — еще более вульгарная фор­ма объяснения — из биологической (физиологической) %^этребности в периодическом отдыхе. Празднество всегда имело существенное и глубокое смысловое, миро­созерцательное содержание. Никакое «упражнение» в организации и усовершенствовании общественно-трудового процесса, никакая «игра в труд» и никакой от-

13

дых или передышка в труде сами по себе никогда не могут статьпраздничными.Чтобы они стали праздничными, к ним должно присоединиться что-то из иной сферы бытия, из сферы духовно-идеологической. Они должны получить санкцию не из мирасредств и необходимых условий, а из миравысшихцелей человеческого существования, то есть из мира идеалов. Без этого нет и не может быть никакой празднич­ности.

Празднество всегда имеет существенное отношение к времени. В основе его всегда лежит определенная и конкретная концепция природного (космического), биологического и исторического времени. При этом празднества на всех этапах своего исторического разви­тия были связаны с кризисными,переломными моментами в жизни природы, общества и человека. Мо­менты смерти и возрождения, смены и обновления всегда были ведущими в праздничном мироощущении. Именно эти моменты — в конкретных формах опреде­ленных праздников — и создавали специфическую праздничность праздника.

В условиях классового и феодально-государственно­го строя средневековья эта праздничность праздника, то есть его связь с высшими целями человеческого су­ществования, с возрождением и обновлением, могла осуществляться во всей своей неискаженной полноте и чистоте только в карнавале и в народно-площадной стороне других праздников. Праздничность здесь ста­новилась формой второй жизни народа,, вступавшего временно в утопическое царство всеобщности, свободы, равенства и изобилия.

^Официальные праздники средневековья — и церков­ными феодально-государственпые V- никуда не уводили из существующего миропорядка и не создавали никакой второй жизни. Напротив, они(освящали, санкционирова­ли существующий строй и закрепляли его^ Связь с вре­менем стала формальной, смены и кризисы были отне­сены в прошлое. Официальный праздник, в сущности, смотрел только назад^мкпрошлое и этим прошлым освя­щал существующий в настоящем строй. Официальный праздник, иногда даже вопреки собственной идее, ут­верждал стабильность, неизменность и вечность всего существующего миропорядка: существующей иерархии, существующих религиозных, политических и мораль­ных ценностей, норм, запретов. Праздник был торжест^-

.■ ' 14

вом уже готовой, победившей, господствующей правды, которая выступала как вечная, неизменная и непрере­каемая правда. Поэтому и тон официального праздника мог быть только монолитно серьезным,смеховое начало было чуждо его природе. Именно поэтому офи­циальный праздник изменялподлиннойприроде человеческой праздничности, искажал ее. Но эта подлин­ная праздничность была неистребимой, и потому при­ходилось терпеть и даже частично легализовать ее вне официальной стороны праздника, уступать ей народную площадь.

В противоположность официальному празднику кар­навал торжествовал как бы временное освобождение от господствующей правды и существующего строя^ вре­менную отмену всех иерархических отношений, приви­легий, норм и запретов. Это был подлинный праздник времени, праздник становления, смен и обновлений. Он был враждебен всякому увековечению, завершению и концу. Он смотрел в незавершимое будущее._j

Особо важное значение имела отмена вр__вг>емя кар­навала всех иерархических отношений. "На официаль-ных праздниках иерархические различия подчеркнуто демонстрировались: на них полагалось являться во всех регалиях своего звания, чина, заслуг и занимать место, соответствующее своему рангу. Праздния_ас_вя=-щал неравенство. В противоположность этому па карна­вале все считались равными. Здесь — на карнавальной площади — господствовала особая форма вольного фа­мильярного контакта между людьми, разделенными в обычной, то есть внекарнавальиой, жизни непреодоли­мыми барьерами сословного, имущественного, служеб­ного, семейного и возрастного положения. На фоне ис­ключительной иерархичности феодально-средневекового строя и крайней сословной и корпоративной разобщен­ности людей в условиях обычной жизни этот вольный фамильярный контакт между всеми людьми ощущался очень остро и составлял сущес^шщную_часть общег^кар; навального мироощущения. Человек как бы пере­рождался для новых, чисто человеческих отношений. Отчуждение временно исчезало. Человек возвращался к себе самому и ощущал себя человеком среди людей. И эта подлинная человечность отношений не была толь­ко предметом воображения или абстрактной мысли, а реально осуществлялась и переживалась в живом ма­териально-чувственном контакте. Идеально-утопическое

15

и реальное временно сливались в этом единственном в своем роде карнавальном мироощущении.

Это временное идеально-реальное упразднение иерархических отношений между людьми создавало на карнавальной площади особый тип общения, не­возможный в обычной жизни. Здесь вырабатываются и особые формы площадной речи и площадного жеста, откровенные и вольные, не признающие никаких ди­станций между общающимися, свободные от обычных (внекарнавальных) норм этикета и пристойности. Сло­жился особый карнавально-площадной стиль речи, об­разцы которого мы в изобилии найдем у Рабле.

В процессе многовекового развития средневекового карнавала, подготовленного тысячелетиями развития более древних смеховых обрядов (включая — на антич­ном этапе — сатурналии), был выработан как бы особый язык карнавальных форм и символов, язык очень бога­тый и способный выразить единое, но сложное карна­вальное мироощущение народа. Мироощущение это, враждебное всему готовому и завершенному, всяким претензиям на незыблемость и вечность, требовало динамических и изменчивых («протеических»), играю­щих и зыбких форм для своего выражения. Пафосом смен и обновлений, сознанием веселой относительности господствующих правд и властей проникнуты все формы и символы карнавального языка. Для него очень харак­терна своеобразная логика «обратности» (al'envers), «наоборот», «наизнанку», логика непрестанных переме­щений верха и низа («колесо»), лица и зада, харак­терны разнообразные виды пародий и травестий, сни­жений, профанации, шутовских увенчаний и развен­чаний. Вторая жизнь, второй мир народной культуры строится в известной мере как пародия на обычную, то есть внекарнавальную жизнь, как «мир наизнанку». Но необходимо подчеркнуть, что карнавальная пародия очень далека от чисто отрицательной и формальной па­родии нового времени: отрицая,карнавальная пародия одновременно возрождает и обновляет. Голое отрицание вообще совершенно чуждо народной культуре.

Здесь, во введении, мы лишь бегло коснулись исклю­чительно богатого и своеобразного языка карнавальных форм и символов. Понять этот полузабытый и во многом уже темный для нас язык — главная задача всей нашей работы. Ведь именно этим языком пользовался Рабле. Не зная его, нельзя по-настоящему понять раблезиан-

16

скую систему образов. Но этот же карнавальный язык по-разному и в разной степени использовали и Эразм, и Шекспир, и Сервантес, и Лоне де Вега, и Тирсо де Молина, и Гевара, и Кеведо; использовали его и не­мецкая «литература дураков» («Narrenliteratur»), и Ганс Сакс, и Фишарт, и Гриммельсгаузен, и другие. Без знания этого языка невозможно всестороннее и пол­ное понимание литературы Возрождения и барокко. И не только художественная литература, но и ренессансные утопии, и само ренессансное мировоззрение были глубо­ко проникнуты карнавальным мироощущением и часто облекались в его формы и символы.

Несколько предварительных слов о сложной природе* карнавального смеха.-Это прежде всего празднич-н ы й смех. Это, следовательно, не индивидуальная ре­акция на то или иное единичное (отдельное) «смешное» явление. Карнавальный смех, во-первых,всенаро­ден (всенародность, как мы говорили уже, принадле­жит к самой природе карнавала), смеются все^. это — смех «на миру»; во-вторых, онуниверсален,он направлен на все и на всех (в том числе и на самих участ­ников карнавала), весь мир представляется смешным, Воспринимается и постигается в своем смеховом аспекте, в своей веселой относительности; в-третьих, наконец, этот смех а м б и в а лем т е н: он веселый, ликующий и — одновременно — насмешливый, высмеивающий, он и отрицает,и утверждает, и хоронит и возрождает?! Таков карнавальный смех.