Файл: Bakhtin.doc

Некоторые праздники приобретали специфическую окраску благодаря тем сезонам, когда они празднова­лись. Так, осенние праздники св. Мартина и св. Михаи­ла принимали вакхическую окраску, и эти святые счи­тались покровителями виноделия. Иногда особенности того или иного святого служили поводом для развития внецерковных смеховых и снижающих материально-те­лесных ритуалов и действ во время его праздника. Так, в день св. Лазаря в Марселе устраивалась торжествен­ная процессия со всеми лошадьми, мулами, ослами, быками и коровами. Все население устраивало переоде­вание и плясало на площадях и улицах «большой танец» (magnumtripudium). Объясняется это, вероятно, тем, что фигура Лазаря была связана с циклом легенд о пре­исподней, носивших материально-телесную топогра­фическую окраску (преисподняя — материально-те­лесный низ)¹, и с мотивом смерти и возрождения. Поэтому праздник св. Лазаря мог впитать в себя древ­ние элементы какого-то местного языческого празд­нества.

Наконец смех и материально-телесное начало были легализованы в праздничном быту, пирушках, уличных, площадных и домашних увеселениях.

О формах масленичного, карнавального смеха в соб­ственном смысле мы здесь говорить не будем². К нему мы специально обратимся в свое время. Но здесь мы должны еще раз подчеркнутьсущественноеот­ношениепраздничногосмехак време­ни и квременнойсмене.Календарный мо­мент праздника оживает и становится остро ощутимым именно в народно-смеховой внеофициальной стороне его. Здесь оживает связь со сменой времен года, с сол­нечными и лунными фазами, со смертью и обновлением растительности, со сменою земледельческих циклов. В этой смене положительно акцентировался момент но­вого, наступающего, обновляющегося. И этот момент приобретал значение более широкое и более глубокое: в него вкладывались народные чаяния лучшего буду-

Дело, конечно, не в самом бытовом обжорстве и пьянстве, а в том, что они получали здесь символически расширенное утопи­ческое значение «пира на весь мир», торжества материального изобилия, роста и обновления.

См.: Ebeling Fr. W. Flogel's Geschichte des Grotesk-Komi-schen, S. 254.

92

¹ Об этом цикле легенд мы будем говорить в дальнейшем. Напомним, что «а д» был и необходимой принадлежностью карна­ вала.

² Именно карнавал со всею сложной системой своих образов был наиболее полным и чистым выражением народной смеховой культуры.

93

щего, более справедливого социально-экономического строя, новой правды. Народно-смеховая сторона празд­ника в известной мере разыгрывала это лучшее будущее всеобщего материального изобилия, равенства, свободы, подобно тому как римские сатурналии разыгрывали воз­врат золотого сатурнова века. Благодаря этому средне­вековый праздник становился как бы двуликим Янусом: если официальное церковное лицо его было повернуто в прошлое и служило освящением и санкцией сущест­вующего строя, то народно-площадное смеющееся лицоего глядело в будущее и смеялось на по­хоронахпрошлогои настоящего. Оно противопоставляло себя охранительной неподвижности, «вневременности», неотменности установленного строя и мировоззрения, оно подчеркивало именно моментсменыи обновления, притом и в социально-историческом плане.

Материально-телесный низ и вся система снижений, перевертываний, травестирований получали существен­ное отношение к времени и к социально-исторической смене. Одним из обязательных моментов народно-празд­ничного веселья было переодевание,то естьобновлениеодежд и своего социального образа. Другим существенным моментом было перемещение иерархического верха в низ: шута объявляли королем, на праздниках дураков избирали шутовского аббата, епископа, архиепископа, а в церквах, непосредственно подведомственных папе,— даже шутовского папу. Эти шутовские иерархи и служили торжественную мессу; на многих праздниках обязательно избирались эфемерные (однодневные) короли и королевы праздника, например, в праздник королей («бобовый король»), в праздник св. Валентина. Избрание таких эфемерных королей («roipourrire»)особенно было распространено во Франции, где почти каждая бытовая пирушка имела своего коро­ля и королеву. От надевания одежды наизнанку и шта­нов на голову и до избрания шутовских королей и пан действует одна и та же топографическая логика: пере­меститьверх в низ, сбросить высокое и ста­рое — готовое и завершенное — в материально-телес­ную преисподнюю для смерти и нового рождения (об­новления). И вот все это и получило существенное от­ношение к времени и к социально-исторической смене. Выдвигался момент относительности и момент становле­ния в противовес всяким претензиям на незыблемость

94

и вневременность средневекового иерархического строя. Все эти топографические образы стремились зафикси­ровать именно самый момент перехода и смены — смены двух властей и двух правд, старой и новой, умирающей и рождающейся. Ритуал и образы праздника стремились разыграть как бы самое время, умерщвляющее и рож­дающее одновременно, переплавливающее старое в но­вое, не дающее ничему увековечиться. Время играет и смеется. Это — играющий мальчик Гераклита, которо­му принадлежит высшая власть во вселенной («ребенку принадлежит господство»). Акцент лежит всегда на будущем, утопический облик которого всегда присутст­вует в ритуалах и образах народного празднично­го смеха. Благодаря этому в формах народно-празд­ничного веселья и могли развиваться те зачатки, которые расцветут позже в ренессансное ощущение истории.

Подводя итоги, мы можем сказать, что смех, вытес­ненный в средние века из официального культа и миро­воззрения, свил себе неофициальное, но почти легальное гнездо под кровлей каждого праздника. Поэтому каж­дый праздник рядом со своей официальной — церков­ной и государственной — стороной имел еще вторую, на­родно-карнавальную, площадную сторону, организую­щим началом которой был смех и материально-телесный низ. Эта сторона праздника была по-своему оформлена, имела свою тематику, свою образность, свой особый ритуал. Происхождение отдельных элементов этого ритуала разнородно. Не подлежит никакому сомнению, что здесь — на протяжении всего средневековья — про­должала жить традиция /римских сатурналийу Были живы и традиции античного мима. Но существен­ным источником был и местныйфольклор. Именно он в значительной мере питал образность и ри­туал народно-смеховой стороны средневековых празд­ников.

Активными участниками народно-площадных празд­ничных действ в средние века были низшие и средние клирдки, школяры, студенты, цеховики, наконец те раз­личные внесословные и неустроенные элементы, которы­ми так богата была эпоха. Но смеховая культура сред­невековья, в сущности, была всенародной. Правда сме­ха захватывала и вовлекала всех: ей никто не мог про­тивостоять.

95 # # #

С формами народно-праздничного смеха прямо или косвенно связана и громадная пародийная литература средневековья. Возможно, как это утверждают некото­рые исследователи, например, Новати (Novati), что отдельные пародии на священные тексты и обряды пря­мо предназначались для исполнения на празднике глуп­цов и были с ним непосредственно связаны. Но в отно­шении большинства средневековых священных пародий этого нельзя утверждать. Важна не эта непосредствен­ная связь, важна более общая связь средневековых пародий с легализованным праздничным смехом и сво­бодой. Вся пародийная литература средних веков — рекреативная литература, создаваемая во время празд­ничных досугов и предназначенная для праздничного чтения, проникнутая атмосферой праздничной свободы и вольности. Это веселое пародирование священного раз­решалось в праздники, как разрешался «пасхальный смех» (risuspaschalis), как разрешалось мясо и поло­вая жизнь. Оно было проникнуто тем же народно-празд­ничным ощущением временной смены и обновле­ния в материально-телесном плане. Здесь господствует та же логика амбивалентного материально-телесного низа.

Громадное значение в истории средневековой паро­дии, да и вообще всей средневековой литературы, имели школьные и университетские рекреации. Они обычно совпадали с праздниками. На них полностью переноси­лись все праздничные привилегии, установленные тра­дицией для смеха, для шутки, для материально-телесной жизни. Во время рекреаций не только отдыхали от всей официальной системы мировоззрения, от школьной пре­мудрости и школьного регламента, но и разрешали себе делать их предметом веселой снижающей игры и шутки. Освобождались прежде всего от тяжелых пут благого­вения и серьезности (от «непрерывного брожения бла­гоговения и страха божия») йот гнетатаких мрач­ных категорий, как «вечное», «незыблемое», «абсолют­ное», «неизменное». Им противопоставлялся веселый и вольный смеховой аспект мира с его незавершенностью и открытостью, с его радостью смен и обновлений. Поэто­му средневековые пародии вовсе не были формально

96

литературными и чисто отрицательными пародиями на священные тексты или на положения и правила школь­ной мудрости,^ гротескные пародии переводят все это в веселый смеховой регистр и в положительный матери­ально-телесный план, они отелеснивают и материализу­ют — и одновременно улегчают — все, к чему прика­саются.

Здесь не место останавливаться на средневековых пародиях по существу; о некоторых из них (как, напри­мер, о «Вечери Киприана») мы будем говорить в свое время. Здесь нам важно лишь охарактеризовать место священной пародии в единстве народной смеховой куль­туры средневековья .

Средневековая пародия, в особенности древняя (до XIIвека), менее всего направлена на что-то отрицатель­ное, на какие-либо частные несовершенства культа, церковного устройства, школьной науки, которые подле­жали бы осмеянию и уничтожению. Для средневековых пародистов все без всякого исключения смешно; смех так же универсален, как и серьезность: он направлен на мировое целое, на историю, на все общество, на миро­воззрение. Это —втораяправдао мире, кото­рая распространяется на все, из ведения которой ничтоне изъято. Это — как бы праздничный аспект всегомира во всех его моментах, как бы второе от­кровение о мире в игре и смехе.

¹ Священной пародии, кроме соответствующих разделов в об­щих трудах по истории средневековой литературы (Манициуса, Эберта, Курциуса), посвящены три специальных работы:

1. Novati F. La parodia sacra nelle letterature moderne (см. Notatis Studi critici e letterari. Turin, 1889).

2. I 1 v о о n e n Eero. Parodies de themes pieux dans la poesie francaise du moyen age, Helsingfors, 1914.

3. L e h m a n n Paul. Die Parodie im Mittelalter. Miinchen, 1922.

Все три работы взаимно дополняют друг друга. Шире всех охваты­вает область священной пародии Новати (его работа до сих пор не устарела и остается основополагающей); Ильвонен дает ряд крити­ческих текстов только смешанной французской пародии (смешение латинского и французского языков — довольно распространенное яв­ление в пародийной литературе); он снабжает изданные тексты общим введением о средневековой пародии и комментариями. Леманн отлич­но вводит в литературу священной пародии, но ограничивается исклю­чительно латинской.

Все названные авторы рассматривают средневековую пародию как нечто изолированное и специфическое и потому не раскрывают орга­нической связи этой пародии с грандиозным миром народной смехо­вой культуры.

97

4-205

Поэтому средневековая пародия ведет совершенно необузданную веселую игру со всем наиболее священ­ным и важным с точки зрения официальной идеоло­гии. Древнейшая гротескная пародия — «Вечеря Кип-риана» (она была создана где-то между пятым и седь­мым веками) — превращала всю священную историю от Адама до Христа в материал для изображения причудливого шутовского пира, используя для гроте­скных целей важнейшие события и символы этой истории'.

Более сдержанный характер носит другое древней­шее произведение рекреативного характера — «Jocamo-nachorum» (оно возникло вVI—VIIвеках, византий­ского происхождения, с началаVIIIвека очень распро­странено во Франции; и на Руси оно имело свою исто­рию, изученную А. Н. Веселовским и И. Н. Ждановым). Это род веселого катехизиса, ряд шутливых вопро­сов на библейские темы; по существу и «Joca» — веселая игра с Библией, хотя и более сдержанная, чем «Вечеря».

В последующие века (особенно с XIвека) пародий­ное творчество вовлекает в смеховую игру все моменты официального вероучения и культа ивообщевсеформысерьезногоотношенияк миру. До нас дошли многочисленные пародии на важнейшие молитвы: на «Отче наш», на «AveMaria», на «Символ веры» («Credo») ;²дошли до нас пародии на гимны (на­пример, на «Laetabundus»), на литании. Не останавли­вались пародисты и перед литургией. До нас дошли «Ли­тургия пьяниц», «Литургия игроков» и «Денежная ли­тургия». Имеются и пародийные евангелия: «Денежное евангелие от марки серебра», «Денежное евангелие парижского студента», «Евангелие игроков», «Еван­гелие пьяниц». Были пародии и на монашеские уста­вы, на церковные декреты и постановления собо­ров, на папские буллы и послания, на церковные про­поведи. Очень рано — уже вVII—VIIIвеках — мы находим пародийные завещания (например, «Завеща-