Файл: Антонен Арто.doc

Тайна Сюрреализма в том, что этот бунт с самого на­чала был погружен в бессознательное.

Он был скрытой мистикой, оккультизмом нового рода и, как всякая скрытая мистика, выражал себя алле-

[244]

горически или через призраков, имевших поэтический облик.

Сюрреализм не принял или не смог вобрать в себя форм открыто выраженного протеста.

Когда появился Сюрреализм, нас всех охватило страшное возбуждение бунта против всех форм матери­ального и духовного угнетения: Отец, Отечество, Рели­гия, Семья — ничто не спаслось от наших нападок... на­падок скорее в душе, чем на словах. Этому бунту мы отда­ли свою душу, отдали ее в физическом смысле слова. Однако бунт против всего на свете был не в состоянии что-либо разрушить, по крайней мере внешне. Так как загадка Сюрреализма состоит в том, что он нападает на свой предмет изнутри.

Сюрреализм нашел способ проникнуть в тайну вещей. Как о Неведомом Божестве Кабирийских Мистерий³ или об Эн-Соф ⁴, живой дыре бездны в Каббале, или о Ничто, о Пустоте, о Небытии, пожирающем Ничто, в старых брахманических книгах или в Ведах, о Сюрреализме лег­че сказать, что он не есть, а чтобы определить, что он есть, надо прибегнуть к разного рода намекам и образам, поскольку Сюрреализм — это движение, выраженное че­рез образы. С помощью неких заклинаний в пустоте он воскрешает дух древних аллегорий ⁵.

Конечно, в сюрреалистической поэзии есть элементы, о которых можно говорить, их можно найти и узнать. Другие виды поэзии всегда уводят нас в определенную область, в какое-то место, которое не спутаешь с другим. Сюрреализм же ставит нас на гибельный путь, и никогда нельзя сказать, что его поэзия действительно живет там, где мы ее видим.

Сюрреализму необходимо было «выйти». «Выйти из дней в первой главе», как говорит о Двойнике человека египетская «Книга мертвых» ⁶. И мы, сюрреалисты, с чув­ством смертельного недовольства всегда и везде ощу­щали потребность выхода; отсюда рождалось насилие, которое ни к чему не приводило, но что-то подспудно

[245]

выявляло: из страсти все доводить до ясности его стали называть моральным разложением.

Отказ и Насилие. Насилие и Отказ. Эти два значимых полюса необычного состояния духа, какой-то мистиче­ский наэлектризованности, указывающих на аномальный характер поэзии того периода, собственно уже не поэзии, выраженной через слово, а магнетического дуновения ды­хания, диковинной магии, обосновавшейся среди нас.

Отказ. Отчаянный Отказ от жизни, вынужденный, од­нако, принять жизнь.

Отчаяние было на повестке дня Сюрреализма, и наря­ду с отчаянием самоубийство. Но на вопрос, поставлен­ный во втором номере «Сюрреалистической револю­ции» ⁷: «Самоубийство — это выход из положения?» — сюрреалисты ответили в едином порыве сердца: нет, са­моубийство — это еще только гипотеза, так как, по сло­вам Жуффруа: «В самоубийстве тот, кто убивает, не тож­дественен тому, кто убит» ⁸.

Все проявления сюрреализма причастны духу само­убийства, но действительное самоубийство никогда не имеет места.

Разрушение за разрушением. Там, где поэзия атакует слова, бессознательное атакует образы, но дух, скрытый в еще больших глубинах, ожесточенно пытается вновь склеить статую.

Идея в том, чтобы разбить реальность, ввести в заблуж­дение чувства, сбить с пути видимые образы, однако никог­да не теряя идею конкретного. Из этой непрестанной бой­ни Сюрреализм изо всех сил пытается что-нибудь извлечь.

Так как для него бессознательное — материально, а алогичное — тайна упорядоченности, через которую выражает себя тайна жизни.

Когда он разбивает манекен, когда он обезображивает пейзаж, он снова их восстанавливает, но через безудерж­ные взрывы смеха или через воскрешение жутких глу­бинных образов, блуждающих в бессознательном.

Это значит, что он осмеивает разум, что он отнимает у чувств образы, с тем чтобы восстановить их глубинный смысл.

[246]

Это значит, что писатели того времени предчувствова­ли, что существует знание оккультных глубин Человека, утраченное с давних Времен.

Сюрреализм высвободил жизнь, он в физическом смысле избавил ее от прилива крови, он позволил тонень­кой струйке электричества оживлять камни и безжизнен­ные отложения.

Распавшаяся жизнь строится заново как реакция на хаотическую анархию, навязанную видимым предметам.

Сюрреалистический мир конкретен — конкретен для того, чтобы его нельзя было спутать с другим.

Все, что абстрактно, все, что не нарушает покоя тра­гизмом или буффонадой, все, что не выявляет органиче­ского состояния, что не является физическим выпотеванием духовного беспокойства, исходит не из этого движе­ния. Сюрреализм изобрел автоматическое письмо, некую интоксикацию духа, рука, освободившись от мозга, дви­жется туда, куда ведет ее перо; во власти странных чар она движет пером так, что оно оживает; рука же, утратившая всякую связь с логикой и заново таким образом воссо­зданная, вновь вступает в контакт с бессознательным ⁹.

Этим чудом она отрицает глупое школярское противо­речие между духом и материей, между материей и духом.

*

Всякий раз, когда прикасаются к жизни, она отклика­ется сновидениями и призраками. Это значит, что об­ласть бессознательного была подвергнута зондированию со стороны какого-то объекта. Бессознательное отдает то, что оно хранило.

Когда женщина зачала, она видит сны, даже не зная, что зачала. Когда мужчина ранен или вскоре заболеет, или когда у него наступает агония, он видит сны. Помимо сновидений отдельного человека существуют групповые сновидения и сновидения целой страны.

Я не знаю, все ли мы, сюрреалисты, почувствовали, что в наших сновидениях мы выпускаем на волю некую общую обиду, боль, причиненную жизнью.

[247]

Помимо пристрастия к сновидениям, помимо чувства ненависти к реальности, Сюрреализм имел пристрастие к благородству, навязчивую идею чистоты.

«Самый чистый, самый отчаявшийся среди нас» — так обычно говорили о том или ином из сюрреалистов.

Не все ли равно, что этот чистый огонь сжигал лишь его одного. Он искренне хотел быть чистым. И эту чисто­ту он искал повсюду: в любви, в духе, в сексе.

*

«Отец,— говорит Сент-Ив д'Альвейдр в „Ключах Вос­тока",— Отец, надо признать, есть разрушитель»¹⁰. Без­надежный дух суровости, уходящий для размышлений в приподнятую над природой зону, воспринимает Отца как своего врага. Мифы о Тантале, о Мегере, об Атрее хранят в иносказательных выражениях ту тайну, ту грань человеческой истины, которой люди очень желают удов­летвориться ¹¹.

Естественной реакцией Отца по отношению к Сыну и Семье является ненависть, та ненависть, которую ки­тайская философия не отделяла от любви.

И каждый отец в глубине своей души тоже желает удовлетвориться этой общей истиной.

До двадцати семи лет я жил с чувством черной нена­висти к Отцу, к моему собственному отцу. Пока не уви­дел, что он умирает. В этот момент нечеловеческая су­ровость, в которой я обвинял его, считая, что он меня ею подавляет, вдруг отступила. Совсем другой человек глядел на меня из его тела. И впервые в жизни мой отец протянул ко мне руки. Но мое тело не подчинялось мне, и я понял, что всю жизнь его тело не подчинялось ему, я понял, что есть ложь бытия и мы рождены, чтобы с ней бороться.

10 декабря 1926 года в 9 часов вечера в кафе «Профет» в Париже сюрреалисты собрались на конгресс. Речь шла о том, чтобы выяснить, что собирается делать Сюрреа-

[248]

лизм со своим собственным движением накануне громы­хающей социальной революции.

По моему мнению, этот вопрос нельзя было даже ста­вить, исходя из того, что мы знали о марксистском комму­низме,— а речь шла о том, чтобы к нему примкнуть.

«В чем дело, Арто наплевать на революцию»? — спро­сили меня. «Мне наплевать на вашу революцию, а не на мою»,— ответил я и вышел из Сюрреализма, потому что Сюрреализм тоже стал партией ¹².

Бунт ради знания, чем хотела быть сюрреалисти­ческая революция, не имел ничего общего с социальной революцией, которая, претендуя на то, что она знает че­ловека, делает его узником в тесных границах самых эле­ментарных потребностей.

Взгляды сюрреализма и марксизма были несовмести­мы. И это вскоре дало о себе знать, когда кое-кто из вид­ных сюрреалистов решил присоединиться к партии. То есть к французской секции московского Третьего Интер­национала.

«Вы сюрреалист или марксист? — спросили у Андре Бретона.— И если вы марксист, зачем вам оставаться сюрреалистом?»

В общем, речь шла о том, что Сюрреализм должен сни­зойти до марксизма, и напрасно было бы ждать, чтобы марксизм захотел подняться до Сюрреализма.

В 1926 году антагонизм не мог быть разрешен, потому что История не двигалась вперед. Сегодня я считаю, что История сдвинулась с места и что во Франции произошло новое событие. Я имею в виду появление в сознании мо­лодежи исторической идеи, я намерен развить эту идею, я называю ее примирением Культуры и Судьбы. В созна­нии молодежи, утратившей всякую надежду, родилась новая идея культуры. Эта культура желает познать чело­века и вырабатывает для себя высокую идею человека. Она не принимает отъединения жизни человека от жизни событий. Она хочет войти во внутренний мир Человека, играющего с Событиями.

Новая молодежь враждебно настроена по отношению к капитализму и буржуазии. Как и сам Карл Маркс, она

[249]

почувствовала нарушение равновесия эпохи, превознося­щей чудовищную личность Отца, выросшую на власти земли и золота. Когда Маркса обвиняют в том, что он хо­тел уничтожить семью, он отвечает: «Семью уничтожили вы сами. Где ваши былые добродетели? За пределами доб­родетели я ничего не вижу, кроме материи, и я, Маркс, берусь организовать эту материю, я организую ее прину­дительно и технично» ¹³. Можно сказать, что старинная доблесть Человека по имени Маркс собирается организо­вать то, что оставила после себя Буржуазия.

Прежде чем стать прославлением высшей реальности, Сюрреализм занимался критикой фактов, критикой раци­онализации фактов.

Между мною и реальностью стою я сам, со своей соб­ственной деформацией призраков реальности.

И молодежь сегодня в своем внутреннем «я» убежде­на, что Маркс исходит из факта, но он застрял в факте, не зная выхода к Природе. Он, в общем, извлек метафизику факта, но не поднялся до уровня Природы,— а молодежь хочет подняться до уровня Природы, прежде чем дать себя оглушить экономической стороной факта.

Выступая за организацию материи, молодежь одно­временно выступает и за организацию духа.

Она считает организацию материи Лениным организа­цией переходной и карательной, она думает, что Ленин в России проводит эту материалистическую организацию со вполне оправданной жестокостью. Но она убеждена во взаимозависимости двух аспектов бытия: духа и материи, материи и духа. Так как она одновременно ест и чувствует, думает и ест. Она обвиняет современную Европу в том, что та выдумала антагонизм, которого на самом деле нет. И если она осуждает Маркса, то прежде всего как евро­пейца, и еще потому, что молодежь любит Человека, но Человека в его целостности, чтобы спастись от него.

В новой идее культуры содержится идея отрицания прогресса. Современная наука учит нас, что материя ни­когда не существовала, и через четыреста лет снова воз­вращается к старой алхимической идее трех начал: серы,

[250]

ртути и соли ¹⁴; она определяет их как энергию, движение и массу. Конечно, тут нет никакой нужды говорить о про­грессе.

Все это проясняет высшую идею культуры, но чтобы такая культура существовала, надо разрушить немало идей, идей-идолов, и уж если мы решились разбить старые идо­лы, то не для того, чтобы из них тут же наделать новых.

Молодежь не хочет более быть жертвой обмана, и ког­да говорят, что времена изменились и что сегодня интел­лектуал и поэт не могут уже игнорировать свою эпоху, молодежь говорит в ответ, что и интеллектуалы, и эпоха впали в ошибку.

Она не отделяет интеллектуалов от эпохи, и сами ин­теллектуалы не отделяют себя от эпохи и вместе со сво­им временем думают, что дух не есть пустота, а искус­ство имеет ценность, лишь поскольку оно необходимо. Но для них необходимое действие не значит действие проституированное.

Есть способ войти в эпоху, не продаваясь временным властям, не позоря своей способности к действию про­пагандистскими лозунгами типа «война войне, общий фронт, унитарный фронт, единый фронт, война фашизму, антиимпериалистический фронт, против фашизма и вой­ны, классовая борьба, класс за класс, класс против клас­са» и т. д. и т. п.