Файл: Антонен Арто.doc

Существуют идолы оглупления, которые служат жар­гону пропаганды. Пропаганда — это проституирование действия, и я согласен с молодежью, что интеллектуалы, занимающиеся пропагандистской литературой, подобны трупам людей, погибших от напора собственного дей­ствия.

Интеллектуал воздействует на индивидуум и на мас­сы; в его объединяющем действии на массы содержится культурная идея о возможностях индивидуума. Моло­дежь хочет получить идею экономии сил Человека, а не отдельных индивидуумов. Существует особая техника расчленения сил человека, подобно тому как в китайской медицине существует особая техника излечения печени,

[251]

костного мозга, селезенки или кишечника путем прикос­новения к особым точкам на материальной поверхности человеческого тела, точкам тоже материальным, но до­статочно удаленным от печени, костного мозга, желудка и кишечника.

Как земля имеет свою географию, так и внутренний человек имеет свою географию, вещь совершенно матери­альную. Однако диалектический материализм Ленина бо­ится такого глубокого изучения географии.

Но истинной культуре не страшна никакая география, даже если изучение человеком неисследованных конти­нентов уводит к тому головокружительному вихрю, где кончается нематериальная жизнь.

Истинная культура зондирует жизнь, и молодежь, стремясь возродить универсальную идею культуры, уве­рена, что на земле есть особые места, предназначенные судьбой для того, чтобы выпустить на волю живые источ­ники жизни. Она глядит одновременно в сторону Тибета и Мексики. Культура Тибета ценна лишь тем, что в еги­петской «Книге мертвых» мертвецы названы «Опрокину­тыми навзничь» (les Renverses). Древняя культура Мек­сики, напротив, представляет ценность потому, что дает прорваться внутреннему смыслу сквозь сдерживающую его преграду.

Она творит воскрешение.

Всякая истинная культура опирается на расу и кровь. Индейская кровь Мексики хранит древнюю тайну расы, и я думаю, что, прежде чем эта раса исчезнет, надо вы­ведать у нее эту древнюю тайну. Именно европейская цивилизация, на мой взгляд, должна просить у Мексики поделиться секретом того, в чем нынешняя Мексика под­ражает Европе. Рационалистическая культура Европы потерпела крах, и я пришел на мексиканскую землю в поисках корней магической культуры, которая еще спо­собна прорваться из мощи индейской земли ¹⁵.

Человек против судьбы1

Вчера вечером я говорил о сюрреализме и революции. Точнее было бы сказать: о революции против сюрреализ­ма и сюрреализме против революции.

Я пытался объяснить, из какого глубокого отвраще­ния, из какой смутной смертной тоски вырос француз­ский сюрреализм.

На мой взгляд, сюрреализм, в сущности, представлял собой бунт жизни против всяких ее искажений, а револю­ция, выдуманная Марксом,— это всего лишь карикатура на жизнь.

Я показал, что жажда чистой жизни, чем был сюрреа­лизм в самом начале, не имела ничего общего с фрагмен­тарной жизнью марксизма. Фрагментарной, но временно пригодной, откликнувшейся на реальное историческое движение. Я говорил, что Маркс одним из первых пере­жил и почувствовал историю. Но ведь в истории суще­ствует множество движений. И если события опередили состояние духа сюрреализма, то они опередили и истори­ческое движение марксизма.

И вот в связи с этим последний этап наших размышле­ний: о чем думает французская молодежь и о чем думают разбуженные интеллектуалы?

Исторический и диалектический материализм — измышление европейского сознания. Посредине между истинным историческим движением и марксизмом лежит

[253]

своего рода человеческая диалектика, которая не согла­суется с фактами. И мы считаем, что последние четыре­ста лет европейское сознание питается величайшей фак­тической ошибкой.

Сам факт сводится к рационалистической концепции мира; применительно к нашей повседневной жизни она порождает то, что я бы назвал разделенным сознанием (la conscience separee).

Вы сейчас поймете, что я хочу сказать. Вы все знаете, что невозможно уловить мысль. Чтобы мыслить, у нас есть образы, слова для этих образов и представления предметов. Сознание расщепляется на отдельные состоя­ния сознания. Но только на словах. На самом деле все это важно лишь потому, что дает нам возможность мыслить. Чтобы рассмотреть наше сознание, мы вынуждены его разделить, в противном случае способность рационально мыслить, позволяющая нам видеть наши мысли, вообще не могла бы развиваться. Но в действительности созна­ние — это единый блок, то, что философ Бергсон на­зывал чистой длительностью². В мысли не бывает остановок. То, что мы держим перед собой, чтобы рас­смотреть с помощью разума, в действительности уже произошло, и разум видит лишь более или менее опустев­шую форму истинной мысли.

То, что рассматривает разум, можно сказать, всегда связано со смертью. Разум, это чисто европейское каче­ство, непомерно вознесенное европейским менталите­том, всегда есть внешнее подобие смерти. А история, регистрирующая факты,— внешнее подобие мертвого разума. Карл Маркс боролся с внешним подобием факта, он пробовал расслышать историческую мысль в ее специ­фическом динамизме. Но и он застрял на факте: факт капиталистический, факт буржуазный, затор в механиз­ме, экономическая асфиксия эпохи, вызванная чудовищ­ными нарушениями в использовании механизмов ³. Из всякого реального факта появилась в истории ложная идеология.

Сегодняшняя французская молодежь не выносит мерт­вого разума и не желает больше довольствоваться идео-

[254]

логией. В материалистическом объяснении истории она видит идеологию, способную остановить ход истории. И когда она перечитывает «Манифест коммунистической партии» Маркса, она замечает, что так называемый марк­сизм тоже, в свою очередь, оказывается ложной идеоло­гией, выставляющей в карикатурном виде мысль Маркса.

Маркс исходил из факта, запретив себе всякую мета­физику. Но сегодняшняя молодежь видит в материали­стическом объяснении мира ложную метафизику. Вместо ложной метафизики, выросшей из материализма Маркса, она требует универсальной метафизики, которая могла бы примирить ее с современной жизнью.

Она отвергает зародившийся в историческом материа­лизме фетишизм, имеющий, как всякий фетишизм, рели­гиозный характер,— религиозный потому, что он вводит в сферу духа мистику. Французская молодежь не хочет мистики, она против гипноза духа, она жадно ищет чело­веческой правды — человеческой без обмана.

Молодежь чувствует жизнь, и мы тоже вместе с ней воспринимаем жизнь как единое целое, не подвластное теории. Взывать сегодня к метафизике не значит отде­лять жизнь от опережающей ее реальности,— это значит вернуть в систему экономических понятий мира то, что было у него отнято, и сделать это без гипноза.

Молодежь считает, что именно разум измыслил совре­менное отчаяние и материальную анархию мира, разъеди­нив элементы мира, которые истинная культура хранила в единстве.

Наше ложное представление о судьбе и ее движении в природе объясняется тем, что мы не умеем больше гля­деть природе в глаза и воспринимать жизнь в ее целост­ности.

Древность не знала случайности; фатализм — грече­ская идея, которую грубый латинский ум обвинил в непо­нятности. Чтобы спастись от случая, так называемый языческий мир располагал особым знанием. Но когда го­ворят о знании, мало кто в современном мире может ска­зать, что это такое.

[255]

Существует тайный детерминизм, основанный на выс­ших законах мира; но говорить о высших законах мира перед лицом механической науки, зажатой в своих мик­роскопах,— значит быть посмешищем среди тех, для кого жизнь стала чем-то вроде музея.

Когда сегодня заходит речь о культуре, власти думают о том, что надо открыть школы, запустить печатные стан­ки, чтобы рекой лилась типографская краска, тогда как для вызревания культуры надо бы закрыть школы, сжечь музеи, уничтожить книги и разбить типографские маши­ны.

Приобщиться к культуре — значит поглотить свою судьбу (manger son destin), усвоить ее через познание. То есть понять, что книги лгут, когда они говорят о боге, о природе, о человеке, о смерти и о судьбе.

Бог, природа, человек, жизнь, смерть и судьба — лишь формы, которые принимает жизнь, когда на нее на­целено мыслительное усилие разума. За пределами разу­ма судьбы нет, и в этом заключается высокая идея куль­туры, от которой Франция отказалась.

Европа четвертовала природу, отделив науки друг от друга. Биология, естественная история, химия, физика, психиатрия, неврология, физиология, эти чудовищные ростки, составляющие гордость университетов, так же как геомантия, хирология, физиогномика, психургия и теургия ⁴, составляют предмет гордости отдельных лич­ностей,— все это для умов просвещенных лишь гибель познания.

У древности были свои лабиринты, но она не знала ла­биринтов разъединенной науки.

В жизни духа есть некое скрытое движение, которое разделяет знание и предъявляет заблудшему разуму об­разы науки как отдельные реальности.

Сатана, говорят древние магические книги, это сам себя творящий образ. Вызывая силы Зла, черные маги из­мышляют его и, можно сказать, его творят. Точно так же разъединенный разум измышляет образы науки, которой учат в университетах.

[256]

В этом движении есть некий фетишизм: дух верит в то, что он видит. Смотреть на жизнь через микроскоп — все равно что судить о пейзаже, видя перед собой малень­кий кусочек реальности. Французская молодежь против разума, она обвиняет его в том, что он скрывает науку под ложной маской. Но она и против науки, доводящей разум до состояния окаменелости.

Молодежь считает, что Европа вступила на ложный путь и сделала это сознательно, можно сказать, преступ­но. В выборе столь пагубного для Европы направления она винит картезианский материализм.

Она обвиняет Ренессанс, якобы стремившийся возве­личить человека, в том, что он принизил идею человека из-за неверного толкования античности.

Она знает, что история в своих рассуждениях о языче­стве впала в ошибку и что язычество совсем не то, как о нем пишут в книгах.

Именно Европа сочинила идолопоклонство язычни­ков, так как форма существования европейского духа со­впадает с формой существования духа идолопоклонства, а идолопоклонство, как я только что сказал, это отъеди­нение идеи от формы, когда разум начинает верить в то, что он видит. Древние верили в сновидения; не доверяя внешним формам своих сновидений, они верили в их сиг­нификативную ценность. За сновидениями древние по­степенно прозревали определенные силы и погружались в их среду. Они знали ослепительное чувство присут­ствия этих сил и любым способом, доводя до настоящего умопомрачения, пытались найти в своем организме сред­ство удержать контакт, когда эти силы исчезали. Мозг со­временного европейца похож на пещеру, где двигаются темные бессильные подобия, принимаемые Европой за собственные мысли.

Слишком далеко скрыты начала критики мертвой мыс­ли. То, что язычество считало божеством, Европа низве­ла до механизма. Мы против рационализации существо­вания, она мешает нам мыслить, то есть чувствовать себя человеком. В нашей идее о человеке живет идея о силе

[257]

мысли. И еще о диалектическом и техническом познании силы мысли.

Все, что наука взяла у нас, все, что она расчленяет с помощью своих реторт, микроскопов, весов и разных сложных приборов, все, что она вводит в свои вычисле­ния,— все это мы хотим забрать у нее обратно, так как она душит наши жизненные силы.

Что-то рвется из нас, неподвластное эксперименту. Многим из нас хочется отбросить в сторону уроки опыта. Всякий эксперимент скрывает действительность.

Когда Пастер говорит нам, что не бывает спонтанного зарождения жизни, так как жизнь не может появиться в пустоте, мы считаем, что он ошибся в определении ис­тинной идеи пустоты, и ждем, что следующий экспери­мент покажет, что пустота Пастера вовсе не пустота ⁵. Такой опыт уже проведен.

На наш взгляд, история — это некая панорама, и мы, как просвещенные люди, судим о ней во времени. Сегод­ня человек, питающийся картофелем, имеет мораль аван­тюриста, но другой человек, питавшийся картофелем на этом же самом месте пятьсот лет назад, был в моральном отношении дегенератом.

Не с помощью экспериментов составляем мы себе по­нятие о реальности. Все это нам не объясняет Человека. Озабоченность внешними функциями Человека отвлека­ет от глубокого его изучения. Мысль хранит целый мир. Коммунистическая революция игнорирует внутренний мир мысли. Но она занимается мыслью, она изучает ее через эксперимент, то есть через внешнюю сторону факта.

Она берется за сумасшедших и прививает им стран­ные болезни, чтобы посмотреть, что из этого может вый­ти, она впрыскивает им вирусы растений, как бы приви­вая сами растения, чтобы посмотреть, как человек начнет в них превращаться. При надобности, став своеобразной карикатурой на Тотемизм, она могла бы эксперименталь­но изучать переход от Человеческого к животному и от животного к растительному миру.

[258]

Не будем забывать, что материализм Ленина, который тоже называется диалектическим, считает себя более продвинутым по сравнению с диалектикой Гегеля.

Там, где диалектика Гегеля выявляет в трех ступенях внутреннюю силу мысли, диалектика Ленина соединяет понятия и говорит нам о динамизме мысли, более не отде­ляя ее от факта ⁶.

В жизни существуют три силы, как свидетельствует старая наука, известная всем древним народам: отталки­вающая и расширяющая сила, сжимающая и связываю­щая сила, сила вращательного движения.