Файл: Bakhtin.doc

В творчестве самого Скаррона рядом с актерским романом мы находим произведения, раскрывающие другие стороны того же более широкого комплекса народно-праздничных, гротескных и пародийных форм и образов. Таковы его бурлескные поэмы, гротескные комедии и в особенности его «Вергилий наизнанку» («Virgiletravesti»). Он описывает в стихах Сен-Жер-

120

менскую ярмарку с ее карнавалом¹. Наконец в его знаменитых «бутадах капитана Матамора» имеются почти раблезианские образы гротескного типа. Так, в одной из бутад Матамор заявляет, что ад — его вин­ный погреб, а небо — его кладовая для продуктов, не­бесный свод — его постель, спинки постели —- полюса, а бездны вод — его ночной горшок («etmonpotapisserlesabimesdel'onde»).Нужно сказать, что пародий­ные травестии Скаррона (особенно «Вергилий наиз­нанку» ) уже далеки от универсальных и положитель­ных пародий народной культуры и приближаются к узким и чисто литературным пародиям нового времени.

Все разобранные нами явления относятся к доклас-сической эпохе XVIIвека, то есть к эпохе до царство­вания ЛюдовикаXIV. Влияние Рабле сочетается здесь с еще живыми непосредственными традициями народ­но-праздничного смеха. Поэтому и Рабле не казался еще чем-то исключительным и ни на что не похожим. В дальнейшем этот живой контекст, в котором вос­принимался и которым освещался Рабле, почти сов­сем отпадает. Рабле становится одиноким и стран­ным писателем, нуждающимся в особых истолкова­ниях и комментариях. Это нашло очень яркое выра­жение в знаменитом суждении о Рабле Лабрюй-ера (LaВгиуёге). Соответствующее место в его книге «Характеры или нравы этого века» («LesCaracteres,oulesMoeursdecesiecle», 1688) появи­лось только в пятом издании и, следовательно, от­носится уже к 1690 году. Приводим это место в под­линнике с последующим подробным анализом текста:

«Marot et Kabelais sont inexcusables d'avoir se­me l'ordure dans leurs ecrits: tous deux avaient assez de genie et de naturel pour peuvoir s'en passer, meme a 1'egard de ceux qui cherchent moins a ad­mirer qu'a rire dans un auteur. Rabelais surtout est incomprehensible: son livre est une enigme, quoiqu'on veuille dire, inexplicable; c'est une chimere, c'est le visage d'une belle femme avec les pieds et une queue de serpent ou de guelque autre bete plus difforme; c'est un monstrueux assemblage d'une morale fine et ingenieuse et d'une sale corruption. Ou il est mauvais,

¹ В «La Foire Saint-Germain» в его «Recueil de quelques vers burlesques», 1648. Описание Сен-Жерменской ярмарки с ее карнаваль­ными увеселениями имеется и у Сореля в его незаконченном романе «Polyandre, histoire comique», 1648.

121

il passe Men loin an deJa du pire, c'est le charme de la canaille; ou il est bon, il va jusques a l'exquis et a l'excel-lent, il peut etre le mets des plus delicats»¹.

В этом суждении сформулирована с полной чет­костью «проблема Рабле», как она стояла в эпоху зре­лого классицизма. Точка зрения эпохи — «эстетика эпо­хи» — нашла верное и адекватное выражение в этом суждении Лабрюйера. Притом не рационализированная эстетика узких канонов и литературных манифестов, а более широкое и органическое эстетическое восприя­тие эпохи стабилизации говорит здесь его устами. По­этому важно проанализировать это суждение.

Прежде всего творчество Рабле представляется Лаб-рюйеру двойственным, двуликим, но ключ к объеди­нению двух гетерогенных сторон этого творчества для него уже потерян. Их соединение в одном произведении у одного автора представляется непонятным (incom­prehensible), загадочным (uneenigme) и необъяснимым (inexplicable). Одну из этих несовместимых сторон Лабрюйер характеризует как «грязь» (1'ordure), как «грязную испорченность»(salecorruption), как «утеху для сволочи» (charmedelacanaille).Притом в этой отрицательной стороне своего творчества Рабле далеко выходит за пределы самого худшего (ilpassebienloinaudeladupire). Другую,положительную,сто­рону его творчества Лабрюйер характеризует как «гений и оригинальность», как «натуру» (genie,naturel), как тонкую и изощренную мораль (moralefineetingenieu-se), как изысканность и превосходство (l'exquiset1'excellent), как тончайшее блюдо (lesmetsdesplusdelicats).

Отрицательная сторона Рабле в понимании Лаб­рюйера — это прежде всего половые и скатологические

¹ Приводим этот отрывок в русском переводе:

«Маро и Рабле совершили непростительный грех, запятнав свои сочинения непристойностью: они оба обладали таким прирожденным талантом, что легко могли бы обойтись без нее, даже угождая тем, кому смешное в книге дороже, чем высокое. Особенно трудно понять Рабле: что бы там ни говорили, его произведение — неразрешимая загадка. Оно подобно химере — женщине с прекрасным лицом, но с ногами и хвостом змеи или еще более безобразного животного: это чудовищное сплетение высокой утонченной морали и грязного поро­ка. Там, где Рабле дурен, он переходит за пределы дурного, это какая-то гнусная снедь для черни; там, где хорош, он превосходен и беспо­добен, он становится изысканнейшим из возможных блюд» (см.: Лабрюйер Ж. де. Характеры или нравы нынешнего века, перев. Э. Линецкой и Ю. Корнеева. М.-Л., 1964, гл. 1, 43, с. 36-37).

122

непристойности, ругательства и проклятия, словесные двусмысленности и низкая словесная комика, другими словами — традиция народной культуры в творчестве Рабле: смех и материально-телесный н и з. Положительная же сторона для Лабрюйера — чисто литературная гуманистическая сторона творчест­ва Рабле. Гротескная, устно-площадная и книжно-литературная традиции разошлись и представляются уже несовместимыми. Все, что отзывается гротеском и праздничной площадью,— это «charmedelacanaille». Непристойность, занимающая такое громадное место на страницах Рабле, для Лабрюйера и его современ­ников звучит совершенно иначе, чем она звучала в эпо­ху Рабле. Порвались ее связи с существенными сто­ронами бытия и мировоззрения, с органически единой системой народно-праздничных карнавальных образов. Непристойность стала узкосексуальной, изолирован­ной, частно-бытовой непристойностью. Она оказалась без места в новой официальной системе мировоззрения и образов. Такие же изменения претерпели и все осталь­ные элементы народно-площадной комики. Все они оторвались от несущего их целого — амбивалентного материально-телесного низа — и потому утратили свой подлинный смысл. Мудрое слово, тонкое наблюдение, широкая социально-политическая идея полностью оторвались уже от этого целого и стали камерно-ли­тературными, стали звучать по-иному в эпоху Лабрюйе­ра. К ним уже приложимы такие определения, как «изысканность», «деликатное блюдо» и т. п. Соединение этих гетерогенных (с новой точки зрения) элементов в творчестве Рабле представляется как «чудовищная смесь» (unmonstrueuxassemblage). Лабрюйер, чтобы охарактеризовать эту странную смесь, употребляет об­раз: «химера». Образ очень показателен. В эстетике классицизма для него действительно не было места. Химера — гротеск. Смешение человеческих и живот­ных форм — один из характернейших и древнейших видов гротеска. Для Лабрюйера — верного выразителя эстетики своего времени — гротескный образ совершен­но чужд. Он привык мыслить бытие готовым, устойчи­вым и завершенным, привык проводить между всеми те­лами и вещами твердые и четкие границы. Поэтому даже такой сдержанный гротескный образ, как образ Мелю-зины народных легенд, казался ему «чудовищной смесью».

12 3

Лабрюйер, как мы видим, ценит «тонкую мораль» Рабле. Под моралью же он разумеет прежде всего «нра­вы», характерологию, обобщающие и типизирующие наблюдения над человеческой природой и жизнью. В сущности, это — область античных «моралий», ко­торую Лабрюйер находит и ценит у Рабле. Но он по­нимает эту область уже, чем она была на самом деле (в античности). Он игнорирует те связи «моралий» с праздниками, с пиром, с застольным смехом, которые еще можно прощупать у его прообраза — Теофраста. Таковы суждения Лабрюйера. Подобная двойствен­ная оценка Рабле продолжает жить и в последующее время. Она дожила и до наших дней. Отбрасывают в творчестве Рабле, как «наследие грубогоXVIвека», народный смех, материально-телесный низ, крайние гротескные преувеличения, шутовство, элементы на­родной комики. Оставляют же «психологию», «типы», мастерство рассказа, мастерство диалога, социальную сатиру. В сущности, первую попытку понять творчество Рабле как единое и во всех своих моментах необходи­мое художественно-идеологическое целое сделал уже во второй половинеXIXвека Станфер в своей книге о Рабле.

В XVIIвеке складывается и историко-аллегориче-ский метод истолкования Рабле.

Произведение Рабле чрезвычайно сложно. В нем есть множество аллюзий, часто понятных только бли­жайшим современникам, а иногда только узкому кругу близких к Рабле людей. Произведение необычайно энциклопедично, в нем множество специальных тер­минов из различнейших отраслей знания и техники. Наконец, в нем множество новых и необычных слов, впервые введенных в язык. Вполне понятно, что Рабле нуждается в комментариях и интерпретации. Сам Рабле положил им начало, приложив к четвертой книге своего романа «Краткое пояснение» («Brievedeclaration»)¹. Комментарий Рабле кладет начало филологическому комментированию его творчества. Но серьезная фи­лологическая работа над Рабле заставила себя долго ждать. Только в 1711 году появляется знаменитый комментарий Ле Дюша (LeDuchat), до сих пор еще сохраняющий свое значение. Попытка Ле Дюша оста-

¹ Принадлежность «Краткого пояснения» самому Рабле можно считать почти совершенно достоверной.

124

лась одинокой. И до Ле Дюша и после него почти до наших дней комментирование и объяснение Рабле шло по совершенно иному — не филологическому и не стро­го историческому пути.

В своем прологе к первой книге романа («Гарган-тюа») Рабле указывает на скрытое значение своей книги, значение, которое нужно уметь разгадать. Вот его слова:

«...в книге моей вы обнаружите совсем особый дух и некое, доступное лишь избранным учение, которое откроет вам величайшие таинства и страшные тайны, касающиеся нашей религии, равно как политики и до­моводства».

Мы еще вернемся к объяснению этого места. Вряд ли его можно понимать как простой условный прием, чтобы заинтересовать читателей (хотя такого рода при­емы и практиковались в ли~ературе XVиXVIвеков, например, у Верни есть аналогичное утверждение в его бурлескном произведении «Влюбленный Роланд»). Нам важна здесь лишь та попытка расшифровать эти «величайшие таинства и страшные тайны», которая вXVIIвеке привела к созданию историко-аллегори-ческого метода, господствовавшего в раблезистике в те­чение почти трех веков.

Первая идея историко-аллегорического истолко­вания образов Рабле относится еще к XVIвеку. Извест­ный историк второй половины этого века Жак Огюст де Ту в книге «О своей жизни» высказал следующее суждение о Рабле:

«Он написал замечательную книгу, где со свободой поистине демокритовской и с насмешкой часто шу­товскойи едкой и под вымышленными именами он воспроизвел, как на т е а т р е, в с еусловияче-|>ловеческогои государственного су­ществованияивыставилих на смехвсемународу».

В этом суждении характерен ряд моментов: и уни­версальный народно-праздничный характер смеха «над всеми условиями человеческого и государствен­ного существования», и демокритовская свобода этого смеха, и театрально-зрелищный характер образов Раб­ле, и, наконец, реальные исторические деятели под вымышленными именами. Все это суждения человека XVIвека, правильно схватившего существенное в твор­честве Рабле. Но в то же время это уже суждение че-

125

ловекавторойполовины века, для которого смех Рабле часто звучит слишком по-шутовски и который ищет под вымышленными именами совершенно опре­деленныхлиц и совершенно определенные события, то есть начинает переоценивать аллегориче­ский элемент творчества Рабле.

Не подлежит сомнению, что уже в XVIвеке сложи­лась традиция подставлять под персонажи Рабле и под различные эпизоды его романа определенных исто­рических лиц и определенные события политической и придворной жизни. Традиция эта была переданаXVIIвеку и была усвоена историко-аллегорическим методом.

В XVIIвеке появляются «ключи» к роману Рабле, то есть конкретная расшифровка имен и событий этого романа. В первый раз такой ключ был приложен к ам­стердамскому изданию сочинений Рабле в 1659 году. Затем этот ключ модифицировался в различных после­дующих изданиях, вплоть до издания А. Сарду в 1874 — 1876 годах (данное издание резюмирует все эти ключи). К амстердамскому изданию 1663 года приложены раз­личные расшифровки. Здесь дается, например, очень характерная для историко-аллегорического метода ин­терпретация эпизода с гигантской кобылой Гаргантюа: желая избавиться от преследующих ее оводов, она снесла своим хвостом весь Босский лес: «Всем известно, что эта кобыла есть мадам д'Эстамп, любовница короля, которая именно и приказала вырубить Босский лес...» Автор ссылается на традицию, идущую изXVIвека. Но подлинным зачинателем историко-аллегориче­ского метода был Пьер Антуан Ле Моттё (PierreAntoineLeMotteux). Он издал в Англии (куда он эмигрировал после отмены Нантского эдикта) в 1693 году английский перевод Рабле, сделанный Урквартом, снабдив его био­графией, предисловием и комментариями. Он дает здесь анализ различных ключей, предложенных до него, а за­тем излагает собственные истолкования. Этот коммента­рий стал основным источником для всего последующе­го развития историко-аллегорического метода.

Крупным представителем этого метода в XVIIIвеке был аббат Марси, издавший в Амстердаме «Модерни­зованного Рабле» (1752) ' с комментариями. Наконец,

¹ Вот полное заглавие этого издания: «Le Rabelais moderne, ой ses oeuvres mises a'la portee de la plupart des lecteurs» (восемь томиков).

самый значительный памятник историко-аллегориче­ского метода — это издание произведений Рабле «Va­riorum» в девяти томах. Авторы издания Элуа Жоанно (EloiJohanneau) и Эсмангар (Esmangar) использовали работу всех предшествующих им комментаторов. Они дают целую систему историко-аллегорических истол­кований.

Таковы основные данные внешней истории исто­рико-аллегорического метода. В чем же состоит его сущ­ность? Она очень проста: за каждым образом Рабле — персонажем и событием — стоит совершенно опреде­ленное историческое лицо и определенное событие исто­рической или придворной жизни; весь роман в его целом есть система исторических аллюзий; метод рас­шифровывает их, опираясь, с одной стороны, на тради­цию, идущую из XVIвека, с другой стороны — на со­поставление образов Рабле с историческими фактами его эпохи и на всякие домыслы и сравнения. Так как традиция разноречива, а все домыслы в какой-то степени всегда произвольны, то вполне понятно, что один и тот же образ расшифровывается разными представителями метода по-разному. Приведем несколько примеров: в Гаргантюа обычно видят ФранцискаI, но Ле Моттё видит в нем Генриха д'Альбрета; в Панурге одни видят кардинала д'Амбуаза, другие — кардинала Шарля Лор-ренского, некоторые же — Жана де Монтлюка, на­конец, некоторые — самого Рабле; в Пикрохоле ви­дят Людовика Сфорцу или Фердинанда Аррагонского, а Вольтер узнает в нем КарлаV. Каждую деталь романа историко-аллегорический метод стремится расшифровать как аллюзию на совершенно опре­деленное событие. Так, знаменитый эпизод первой книги романа о подтирках Гаргантюа истолковывает­ся не только в его целом, но и в отношении каж­дой отдельной подтирки (а их очень много). Напри­мер, Гаргантюа подтерся однажды мартовской кошкой, которая разодрала ему при этом зад; комментато­ры видят в этом аллюзию на совершенно определенное событие в жизни ФранцискаI: в 1512 году, когда Франциску было восемнадцать лет, он получил от одной гасконки, своей любовницы, венерическую болезнь. Гаргантюа исцелился от царапин только тогда, когда подтерся перчатками матери; в этом усматривают аллюзию на то участие, которое мать Франциска про­явила к нему во время его болезни. Весь роман, таким