Файл: Bakhtin.doc

126

127

образом, превращается в сложную систему определен­ных аллюзий.

Историко-аллегорический метод в настоящее время совершенно отвергнут серьезными раблезистами¹.

В произведении Рабле, безусловно, имеется много аллюзий на исторических лиц и события, но ни в коем случае нельзя допустить существования строгой и вы­держанной на протяжении всего романа системы определенныхаллюзий. Нельзя искать опре­деленногоиединственногоключа к каж­дому образу. Но и там, где в романе можно предпо­лагать определенную аллюзию, историко-аллегори­ческий метод в большинстве случаев не может дать ей точную расшифровку, ибо традиция разноречива, а вся­кие сопоставления и домыслы произвольны. Наконец — и это, в сущности, решает дело — даже раскрытая и до­казанная аллюзия не дает еще ничего существенного для художественно-идеологического понимания образа. Образ всегда и шире и глубже, он связан с традицией, у него своя, независимая от аллюзий художественная логика. Пусть даже окажется верным приведенное выше толкование эпизода с подтирками Гаргантюа, оно ровно ничего не дает нам для понимания самого образа подтирки и его художественно-смысловой логи­ки. Образ подтирки — один из распространеннейших образов скатологической литературы — анекдотов, фа­мильярных речевых жанров, ругательств, площадных метафор и сравнений. И в литературе этот образ не нов. После Рабле мы встречаем эту тему в «Болтовне у пос­тели роженицы», о чем мы говорили выше. Подтирка — один из распространеннейших образов в эпиграммах на писателей и произведения. Расшифрованная аллюзия на единственный факт (если она и есть в названном эпи­зоде Рабле) ничего не дает нам для понимания ни традиционного значения этого образа (одного из об­разов материально-телесного низа), ни его особых ху­дожественных функций в романе Рабле².

Как объяснить, что историко-аллегорический метод мог иметь почти исключительное господство на про­тяжении трех веков? Чем объяснить, что такие про-

¹ Но, конечно, и в новое время делаются разного рода попытки расшифровать роман Рабле как своего рода криптограмму.

² Особую функцию и художественный смысл эпизода с подтир­ ками мы раскрываем в VI главе.

128

ницательные умы, как Вольтер в XVIIIвеке и историк Мишле вXIXвеке, отдали дань историко-аллегориче-скому методу? Чем объяснить, наконец, самое воз­никновение традиций, на которые этот метод опирается?

Дело в том, что живая традиция народно-празднич­ного смеха, освещавшая творчество Рабле в XVIвеке, в последующих веках начинает отмирать; она перестает быть живым и общепонятным комментарием к образам Рабле. Подлинный художественно-идеологический ключ к этим образам, был утрачен вместе с породившей их традицией. Стали подыскивать фальшивые ключи.

Историко-аллегорический метод — характерный документ того процесса разложения смеха, который совершался в XVIIвеке. Область ведения смеха все более и более суживается, он утрачивает свой универса­лизм. С одной стороны, смех срастается с типическим, обобщенным, средним, обычным, бытовым; с другой сто­роны, он срастается с личной инвективой, то есть на­правляется на единичное частное лицо. Историческая универсальная индивидуальность перестает быть пред­метом смеха. Смеховой универсализм карнавального типа постепенно становится непонятным. Там, где нет очевидной типичности, начинают искать единичную ин­дивидуальность, то есть совершенно определенное дей­ствительное лицо.

Конечно, народно-праздничный смех вполне допу­скает аллюзии на определенных единичных лиц. Но эти аллюзии составляют лишь обертон смеховых об­разов, аллегорический же метод превращает их в ос­новной тон. Подлинный смеховой образ не теряет своей силы и своего значения и после того, как аллюзии забылись и сменились другими. Дело вовсе не в них.

В XVIIвеке во всех сферах идеологии совершается очень важный процесс: начинает резко усиливаться зна­чение таких моментов, как обобщение, эмпирическая абстракция, типизация. Эти моменты приобретают ве­дущее значение в картине мира. Процесс завершается вXVIIIвеке. Перестраивается самая модель мира. Рядом с общим остается единичное, получающее свое значение лишь как экземпляр общего, то есть лишь в меру своей типичности, обобщаемости, «среднести». С другой стороны, единичность приобретает значение чего-то бесспорного, значение непререкаемого факта. Отсюда характерное стремление к примитивному доку-ментализму. Единичный факт, документально установ-

129

5-205

ленный, и рядом с ним общее, типическое, начинают играть ведущую роль в мировоззрении. Это проявляется со всею силою и в художественном творчестве (особен­но вXVIIIвеке), создавая специфическую ограничен­ность просветительского реализма.

Но если собственно «документальный роман» отно­сится к XVIIIвеку, то на протяжении всегоXVIIвека создаются «романы с ключом». Таким в начале века был латинский роман англичанина Беркли «Сатирикон Эвформиона»(Barclay,EuphormionisSatiricon,London, 1603), который пользовался громадным успе­хом в первую половину века (он выдержал несколько, изданий и на французском языке). Хотя действие ро­мана происходит в античном мире, это автобиографи­ческий «роман с ключом». Ключ, расшифровывающий собственные имена, прикладывался к изданиям романа. Это своеобразное маскарадное переодевание известных современников. И именно этот момент придавал особый интерес роману.

В духе этих «маскарадных» романов с ключом исто-рико-аллегорический метод на ранних стадиях своего развития интерпретировал и Рабле.

Таковы основные линии в развитии смеха и рабле­зианской традиции в XVIIвеке.Л этом веке существова­ли, правда, и еще довольно существенные явления в ис­тории смеха, связанные с народно-праздничной тради­цией. Мы имеем в виду прежде всего Мольера. Но эти явления носят особый характер и не подлежат рассмот­рению здесь.

* * *

Переходим к XVIIIвеку. Ни в одну эпоху Рабле не был так мало понят и оценен, как именно в этом веке. В понимании и оценке Рабле проявились как раз слабые, а не сильные стороны Просвещения. Просветители, с их неисторичностью, с их отвлеченным и рациональ­ным утопизмом, с их механистическим пониманием ма­терии, с их стремлением к абстрактному обобщению и типизации, с одной стороны, и к документализму, с другой, менее всего были способны правильно понять и оценить Рабле. Он был для просветителей ярким пред­ставителем «дикого и варварскогоXVIвека». Точку зренияXVIIIвека на Рабле отлично выразил Воль­тер. Вот его суждение о Рабле, которое он высказывает

130

в связи со Свифтом («Lettresphilosophiques», 1734 г., изд.G.Lanson, т.II, с. 135 и далее):

«Рабле в своей экстравагантной и непонятной книге развивает крайнюю веселость и чрезмерную грубость; он расточает эрудицию, грязь и скуку; хороший рассказ в две страницы покупается ценою целого тома глупостей. Есть несколько людей с причудливым вкусом, которые притязают на понимание и оценку всех сторон его творчества, но вся остальная нация смеется над шутками Рабле и презирает его книгу. Его прославля­ют как первого из шутов и сожалеют, что человек с таким умом так недостойно им воспользовался. Это — пьяный философ, который пишет только во время опьянения».

Все это суждение чрезвычайно характерно. Роман Рабле представляется Вольтеру чем-то экстравагантным и непонятным. Он видит в нем смешение эрудиции, гря­зи и скуки. Таким образом, распадение романа на гетеро­генные и несовместимые элементы продвинулось для Вольтера гораздо дальше, чем для Лабрюйера. Вольтер считает, что принимать Рабле целиком могут только не­многие люди с причудливым вкусом. Очень интересно характеризует Вольтер отношение «всей нации» к Рабле (кроме людей с причудливым вкусом): оказывается, что все, как и прежде, смеются над романом, но в то же вре­мя презирают его. В корне изменилось отношение к сме­ху. И в XVIвеке все смеялись над романом Рабле, но никто не презирал его за этот смех. Но вот вXVIIIвеке веселый смех стал чем-то презренным и низким; презренным стало и звание «первого из буффонов». Наконец, заявление самого Рабле (в прологах), что он пишет свое произведение только за едою и выпивкой, Вольтер понимает в буквальном и элементарно-бытовом плане. Традиционная и существенная связь мудро­го и свободного слова с едою и вином, специфи­ческая «правда» застольной беседы для Вольтера уже непонятна (хотя традиция застольных бесед была еще жива). Вся народно-пиршественная сторона рома­на Рабле утратила дляXVIIIвека, с его абстракт­но-рациональным утопизмом, весь свой смысл и зна­чение¹.

¹ После 1759 г., когда Вольтер перечел «Гаргантюа», его отноше­ние стало более благоприятным, но существо его изменилось мало: он ценит Рабле прежде всего и почти исключительно за его антикле­рикализм.

131

5*

I/

В романе Рабле Вольтер видит только голую и пря­молинейную сатиру, все же остальное для него ненуж­ный балласт. В «Храме вкуса» («Templedugout», 1732 г.) Вольтер изображает «библиотеку бога», где «почти все книги исправлены и сокращены рукой муз». Вольтер помещает в этой библиотеке и произведение Рабле, но оно «сокращено до одной восьмой доли». Такого рода сокращения писателей прошлого чрезвы­чайно характерны для просветителей.

В XVIIIвеке были предприняты и реальные попытки сократить и очистить — «expurger» — Рабле. . Аббат Марси в своем «Модернизированном Рабле» не только модернизирует язык Рабле, очищает его от диалектиз­мов и архаизмов, но и смягчает раблезианские непри­стойности. Еще дальше в этом последнем направлении идет аббат Перо (Рёгаи), издавший в том же 1752 го­ду в Женеве «Oeuvreschoisies». Здесь устранено все сколько-нибудь непристойное и грубое. Наконец, в 1776 году издается очищенный Рабле специально «для дам» в знаменитой «Bibliothequeuniverselledesromans» (1775 —1778 гг.)¹. Все эти три издания весь­ма показательны дляXVIIIвека и его отношения к Рабле.

Итак, просветители, в общем, не поняли и не оценили Рабле — во всяком случае, в плане своего теоретического сознания. И это понятно. В эпоху Просвещения, по сло­вам Энгельса, «мыслящий рассудок стал единственным мерилом всего существующего»². Этот абстрактный ра­ционализм, антиисторизм, тенденция к отвлеченной все­общности, недиалектичность (отрыв отрицания от ут­верждения) не позволили просветителям понять и тео­ретическиосмыслить народно-праздничный амби­валентный смех. Образ противоречиво становящегося и вечно неготового бытия никак нельзя было подвести под мерку просветительского разума. Необходимо, одна­ко, отметить, чтопрактическии Вольтер в своих философских повестях и в «Орлеанской девственнице», и Дидро в «Жаке фаталисте» и, особенно, в «Нескром­ных сокрови цах» не были чужды раблезианской об-

¹ В XIX веке издание «очищенного» Рабле проектировала Жорж Санд (в 1847 г.), но ее проект не был осуществлен.