Файл: Bakhtin.doc

149

В одном месте своей книги Февр как будто бы скло­нен признать историчность смеха. Он заявляет, что «ирония— дочь времени» (с. 172). Но положение это остается совершенно неразвитым и применяется им только в целях ограничения смехового элемента у Раб­ле. Февр считает, что в романе Рабле гораздо больше прямых серьезных утверждений, чем принято думать, что часто слышат иронию там, где ее на самом деле нет.

Мы считаем эти утверждения Февра в корне невер­ными. В мире Рабле возможна только относитель­ная серьезность. Даже те места, которые в другом кон­тексте или взятые отдельно, были бы вполне серьезными (Телем, письмо Гаргантюа к Пантагрюэлю, глава о смер­ти героев и др.), в контексте романа Рабле получают смеховой обертон, на них ложатся рефлексы от окру­жающих смеховых образов. Смеховой аспект универса­лен и распространяется на все. Но этого универсализма и миросозерцательное™ смеха, особойправдысмеха Февр как раз и не видит. Правда для него может толь­ко вещать. Не видит он и амбивалентности смеха.

Но и в более широком историческом плане утвержде­ние Февра неверно. Смеха и иронии (как одной из форм редуцированного смеха) в мировой культуре прошлого неизмеримо больше, чем наше ухо способно услышать и уловить. Литература (включая и риторику) некоторых эпох (эллинизма, средневековья) буквально наводнена различными формами редуцированного смеха, некото­рые из них мы уже перестали улавливать. Особенно часто мы утрачиваем ощущение пародийности. Несо­мненно, что многое в мировой литературе прошлых вре­мен нам предстоит еще прочесть заново, услышать в дру­гом регистре. Но для этого прежде всего необходимо понять особую природу народного смеха прошлых вре­мен — его миросозерцательность, универсализм, амби­валентность, связь с временем и т. п.— то есть все то, что почти полностью утрачено смехом нового времени.

Игнорирование Февром народной смеховой культуры приводит его к искаженному пониманию эпохи Возрож­дения и французского XVIвека. Ту исключительную внутреннюю свободу и тот почти предельный адогма-тизм художественного мышления, какие были характер­ны для этой эпохи, Февр не видит и не хочет видеть, потому что не находит для них опоры. Он дает одно­стороннюю и ложную картину культурыXVIвека.

150

Эпоха Возрождения вообще и французское Возрож­дение в особенности характеризуется в области литера­туры прежде всего тем, что народная смеховая культу­ра в своих лучших возможностях поднялась до высокой литературы эпохи и оплодотворила ее. Не раскрыв этого, нельзя понять ни литературы, ни культуры эпохи. Ра­зумеется, недопустимо сводить толькок этому мо­менту все богатое, сложное и противоречивое содер­жание эпохи. Но именно этот момент — и момент исклю­чительно важный — до сих пор остается нераскрытым. И это особенно пагубно отражается на понимании Рабле.

В заключение приходится согласиться с той резкой оценкой книги Февра. которую дал П. Деке в своей статье «Наша несостоятельность в оценке творчества Рабле» : «...книгаФевра представляет собой самую утон­ченную попытку из всех, какие предпринимались за четыреста лет после смерти Рабле, оторвать от народа его творчество»¹.

* * *

Остановимся вкратце на состоянии раблезистики у нас.

Дореволюционное русское литературоведение Рабле почти вовсе не занималось. У нас не было раблезистов. Не вышло ни одной книги о нем, ни одной монографии. Вся русская научная литература о Рабле до револю­ции исчерпывается довольно большой по размерам статьей А. Н. Веселовского «Рабле и его роман»²и бро­шюркой Ю. Фохта (лишенной всякой научной цен­ности)³.

Названная статья А. Н. Веселовского о Рабле для своего времени (1878 г.) имела безусловное научное значение. Ведь она появилась задолго до начала разви-

¹ См.: Деке П. Семь веков романа. М., 1962, с. 121. См. также развернутую критику Февра в книге Л. Е. Пинского «Реализм эпохи Возрождения». М., 1961, с. 106 — 114.

² Веселое с кий А. Н. Избранные статьи. Л., 1939.

³ См.: Ф о х т Ю. Рабле, его жизнь и творчество, 1914 г. Следует упомянуть, хотя это и не имеет прямого отношения к русской литера­ туре о Рабле, что лектор французского языка бывшего С.-Петер­ бургского университета Jean Fleury опубликовал в 1876—1877 гг. в Па­ риже двухтомную компилятивную монографию о Рабле, для своего времени неплохую.

151

тия во Франции строго научной раблезистики и за чет­верть века до основания «Общества для изучения Раб­ле». В статье содержится много ценных и новых для того времени наблюдений как над эпохой, так и над отдельными сторонами романа Рабле; некоторые из них прочно вошли в раблезистику. Но с точки зре­ния нашей концепции в понимании А. Н. Веселов-ским романа Рабле имеются существенные неправиль­ности.

В своем объяснении основного характера романа Раб­ле, его генезиса и эволюции Веселовский на первый план выдвигает узкие конъюнктурные моменты полити­ки королевского двора и различных группировок пред­ставителей господствующих классов (феодального дво­рянства и верхов служилого сословия и буржуазии); роль народа и его особая позиция вовсе не учтены. Так, оптимизм Рабле его первого периода (до октября 1534 г.) объясняется Веселовским наивной верой в побе­ду гуманизма в условиях поддержки двором и дружбы Рабле с деятелями религиозной Реформы, а изменения в мировоззрении и в тоне Рабле в последующих книгах романа объясняются поражением гуманизма в результа­те изменения политики королевского двора и одновре­менным разрывом Рабле с деятелями Реформы. Но такие переживания, как наивная вера и разочарование, глу­боко чужды могучей стихии раблезианского смеха, а та­кие события, как перемены в политике двора и раз­личных групп внутри господствующих классов, для этого смеха, проникнутого тысячелетнею мудростью смен и обновлений, имели не больше значения, чем буря в стакане воды или увенчания и развенчания шу­тов во время римских сатурналий и европейских карна­валов. Оптимизм Рабле — народныйоптимизм, и всякие надежды и разочарования, связанные с ограни­ченными возможностями эпохи,— только обертоны в его романе; у Веселовского же они превращаются в основ­ные тона. Он не слышит народной основы его публици­стики.

Веселовский не улавливает и особого характера, и революционной природы народного смеха, звучащего в творчестве Рабле. Он, в сущности, почти вовсе игнори­рует смеющееся средневековье и недооценивает тыся­челетних традиций народной смеховой культуры. Смех Рабле Веселовский воспринимает как выражение при­митивной, элементарной, почти животной жизнерадост-

152

ности «выпущенного на волю деревенского мальчиш­ки»¹.

Веселовский, как и западные раблезисты, знает, в сущности, только официальногоРабле.Он анализирует в его романе лишь тепериферийные моменты, которые отражают такие течения, как гума­нистический кружок Маргариты Ангулемской, движе­ние ранних реформаторов и т. п. Между тем творчество Рабле в своей основе выражает наиболее радикальные интересы, чаяния и мысли народа, который не солидари­зовался до конца ни с одним изотносительнопро­грессивных движений дворянского и буржуазного Ре­нессанса.

В согласии с западной раблезистикой XIXвека Ве­селовский на первый план выдвигаеттелемский эпизод,делая его своего рода ключом к мировоззре­нию Рабле и ко всему его роману. Между тем Телем вовсе не характерен ни для мировоззрения, ни для систе­мы образов, ни для стиля Рабле. Хотя в этом эпизоде и есть народно-утопический момент, но в основном Те­лем связан с дворянскими течениями Ренессанса; это ненародио-праздничная, апридворно-праз-дничная гуманистическая утопия, от которой веет боль­ше придворным кружком принцессы Маргариты, чем на­родной карнавальной площадью. Телем в этом отноше­нии выпадает из системы раблезианской образности и стиля.

Концепция А. Н. Веселовского во многом определила трактовку Рабле в наших университетских курсах и в обзорах литературы Ренессанса почти до наших дней.

Советское литературоведение до Великой Отечест­венной войны не внесло существенных изменений в это положение. Рабле, одного из величайших реалистов мировой литературы, долгое время почти вовсе игнори­ровали. Небольшая, осведомительного характера статья А. А. Смирнова в Литературной энциклопедии, такого же характера статья Б. А. Кржевского, приложенная ко второму изданию неполного перевода романа Рабле, наконец, посвященная Рабле глава в «Истории француз­ской литературы» (изд. АН СССР), написанная А. К. Дживелеговым и также не ставящая себе исследо-

¹ См. более подробную критику этого образа Веселовского в гл. II, с. 162 и далее.

153

вательских целей, и две небольших оригинальных статьи: В. Ф. Шишмарева «Повесть славного Гарган-тюаса»¹и И. Е. Верцмана «Рабле и гуманизм»²— вот почти и все, что было опубликовано о нашем авторе. Не было ни одной монографической работы о нем; не сде­лано ни одной развернутой попытки пересмотреть наследие Рабле в свете положений и задач советско­го литературоведения, в особенности в связи с вопро­сами теории и истории реализма и народного твор­чества.

После Великой Отечественной войны положение из­менилось. В 1948 году выходит первая советская моно­графия о Рабле — книга Е. М. Евниной «Франсуа Раб­ле» (Гослитиздат, М., 1948). Эта книга имеет бесспор­ные достоинства. Свойственное западным раблезистам пренебрежение комическим началом в романе Рабле у Е. М. Евниной совершенно отсутствует. Рабле для нее прежде всего комический писатель. Правда, Е. М. Евни-на определяет Рабле как сатирика, но сатирический смех она понимает очень широко и в отличие от Шнееганса и других включает в него существенные положительные моменты — радость, веселье и ликование. Раблезиан­ский смех, по концепции Е. М. Евниной, много­лик иамбивалентен(хотя последнего тер­мина Евнина и не употребляет). Такое понимание раблезианского смеха позволяет Е. М. Евниной дать интересный и обстоятельный анализ своеобразных приемов комического у Рабле. Книга Е. М. Евни­ной — ценный вклад в молодую советскую раблези-стику.

За послевоенный период о нашем авторе появился ряд популярных работ: юбилейная статья И. И. Аниси-мова «Франсуа Рабле» (Знамя, 1953, кн. 5), статья Е. М. Гордеева «Великий гуманист Рабле» (в сб. «Сред­ние века», VII, изд. АН СССР, М., 1955), вступительная статья С. Д. Артамонова к «Гаргантюа и Пантагрюэлю» Рабле (перевод Н.М.Любимова, Гослитиздат, 1961) и его книжка «Франсуа Рабле» (изд. «Художественная литература», 1964). В 1960 году вышла интересная и оригинальная по концепции брошюра С. Т. Ваймана «Художественный метод Рабле»

в».

Но самым значительным событием в нашей раблези-стике было появление большого очерка Л. Е. Пинского «Смех Рабле» в его книге «Реализм эпохи Возрождения» (Гослитиздат, М., 1961, с. 87-223)'.

В отличие от большинства раблезистов, Л. Е. Пин­ский считает смех основным организующим началом романа Рабле, не внешней, а внутренней формой самого раблезианского видения и понимания мира. Он не от­деляет смех ни от миросозерцания Рабле, ни от идей­ного содержания его романа. Под этим углом зрения Л. Е. Пинский дает критический очерк понимания и оце­нок Рабле в веках. И вот его выводы: «Из этого беглого очерка эволюции оценок Рабле в веках нетрудно заме­тить, что плодотворным всякий раз оказывалось лишь то понимание его произведения, когда не умалялось значе­ние его смеха, когда комическое начало не отделялось от освободительных и прогрессивных идей, от содержания «Гаргантюа и Пантагрюэля». Лишь в этом случае откры­вался новый, важный для жизни аспект его создания. Во все века Рабле оставался для живого восприятия аудитории прежде всего гением комического» (с. 118). С этими выводами Л. Е. Пинского нельзя не согла­ситься.

Совершенно последовательно Л. Е. Пинский отри­цает и сатирический характер раблезианского смеха. Рабле не сатирик в обычном смысле слова. Его смех во­все не направлен на отдельные чисто отрицательные яв­ления действительности. Только некоторые второстепен­ные персонажи и эпизоды в последних книгах романа носят сатирический характер. По отношению же к веду­щим образам романа смех Рабле глубоко положителен. Вот формулировка Л. Е. Пинского: «Это в целом не са­тира в точном смысле слова, не возмущение против по­рока или негодование против зла в социальной и куль­турной жизни. Пантагрюэльская компания, прежде все­го брат Жан или Панург, никак не сатиричны, а они — основные носители комического. Комизм непринуж­денных проявлений чувственной природы — чревоуго­дие брата Жана, похотливость Панурга, непристойность юного Гаргантюа — не призван вызывать негодование читателя. Язык и весь облик самого рассказчика Аль-